Я стою и улыбаюсь, жду.
Он взял меня под ручку, и пошли мы дальше.
Глава пятнадцатая
Мой сонет
Это очень печальная история - которую я вам рассказываю.
Как-никак история-то про любовь - небось теперь уж сами догадались.
По-моему, самые распечальные истории - наши истории про любовь.
Мистер Шекспир уже сочинял сонеты, когда мы только-только с ним повстречались.
Раз как-то мне сочинил сонет, когда разозлил меня каким-то пустяком, и я (горячая была) что-то фыркнула, буркнула, и он вообразил, будто бы ненавижу я его.
Вот как это все случилось.
Вечно надо ему было делать вид, будто бы он в любви несчастливый, обиженный, - в то, в первое время нашего знакомства.
Раз как-то я от него отвернулась в сердцах, уж совсем он дерзок стал, и вдобавок ужасно как надоел своим притворством, что если я сейчас его не приголублю, у него сердце разорвется!
Ну, что бы вы тут стали делать?
Вот и я.
Я сердито и насмешливо фыркнула.
По-моему, каждая порядочная женщина так бы вела себя на моем месте.
Но мистер Шекспир, совсем зеленый еще, мою досаду на его поведение счел за тот знак, как будто бы я его ненавижу.
Ну, и я, увидевши, как он сильно удручен, аж слезы на глазах, я его пожалела.
Прикусила язык, будто корю его, язык свой то есть, за это фырканье, и говорю:
- Это я не тебя!
И тут он крикнул:
- О чем ты? Ты меня ненавидишь!
И я ему растолковала:
- Я ненавижу, когда ты так вот притворяешься. Но не тебя я ненавижу.
Теперь, когда старее и умней я стала, я знаю, что в этом - самая истинная религия и есть.
Ибо мы должны возненавидеть грех, но возлюбить грешника.
Так или иначе, мистер Шекспир весь от радости растаял, а потом призадумался, когда я сказала эти слова, что, мол, я ненавижу, когда ты притворяешься, но не тебя я ненавижу.
Потом вдруг стал ходить, и так полчаса целых, а то и дольше - все ходит взад-вперед и под нос себе жужжит.
И до того увлекся, что вовсе забыл про поцелуи и про все про то, чего он только что так домогался.
А как пришел снова в Хьюленд на нашу ферму, смотрю: подает мне сонет, какой на этот случай он сочинил:
С уст, созданных любви рукой,
"Я ненавижу" сорвалось.
И сердце стиснуто тоской,
Печалью горькой налилось.Увидя скорбь мою, она
Свой разбранила язычок,
И, сострадания полна,
Сменила на привет попрек."Я ненавижу" - да, но вот
Слова иные вдруг звучат,
Как вслед за ночью день идет,
Ее с небес свергая в ад.
"Я ненавижу, - и любя
Меня спасает: - не тебя".
Позвольте разъяснить иным читателям, непривычным к загадкам, какие встречаются в поэзии.
В строчке первой он имеет в виду, что у меня хороший рот.
В строчке седьмой он имеет в виду мою доброту.
Дальше, в строчках с девятой и сплошь до четырнадцатой, он имеет в виду, что от моих добрых слов, от моего разъяснения: "не тебя", все для него переменилось, будто было темно и стало вдруг светло.
Все ловко очень и умело сказано, но как-то иногда уж чересчур смешно, и непонятно, почему, ни за что ни про что, бедняжку ночь, куда нам без нее, надо "с небес свергать в ад" (строчка двенадцатая), будто бы она дьявол, Люцифер, денница какая-то.
Правда, такая болтовня, по-моему, в поэзии дело самое обыкновенное.
Не стану оправдывать такие вещи.
Самой не нравится.
Еще мистер Шекспир мне толковал, что сонетом этим он меня увековечил и все теперь поймут, что он написан про меня.
Хотя не очень-то я поняла.
Да, ловко, ничего не скажешь.
Прямо, обезьяньи штуки.
Жаль, обезьян я не люблю.
Еще мистер Шекспир хвалился:
- Когда-то кто-то прочтет этот сонет, и он узнает, какая ты была, что ты говорила, что ты делала, та, кого я любил!
Ну, может, и правда.
И ладно, и Бог с ним, с этим сонетом.
Да вот ведь какая с ней еще беда, с поэзией. Если только поэты не тешат себя, играясь со словами, сразу им с будущими поколениями надо заигрывать.
Уж сколько времени убьют на то, чтоб любоваться собственной душой. Ну, а после подавай им обожателей в потомстве, и нарочно про непонятное они толкуют, чтоб было лестно тем читателям: какие умные, своим умом дошли.
Поэтам стихи нужны, главное, как зеркало, а потом уж как укладка, чтоб клад сберегать - собственный свой ум.
А? Разве не права я?
То-то.
Ох, самой даже тошно.
Да ладно, как-никак, а по моему рассказу вы поймете, что мистер Шекспир тогда уже поднаторел в своем писании сонетов.
И пока мы ковыляли под дождем я, известно, все голову ломала, с чего это он снова взялся за свои сонеты в Лондоне.
Сонеты ведь он свои затеял, чтоб складно, в четырнадцати строчках, улаживать все нелады, каких спервоначалу много было в нашей жизни.
Небось вообразил, что вставит он любую нашу ссору в сонет с куплетом на конце, и сразу все зло уйдет, и снова будет тишь да гладь.
Что ж, и очень даже мило, и вреда от этого не было большого, но оставался один вопрос:
С кем мистер Шекспир теперь-то старался нелады уладить?
Читатель, меня разбирало любопытство.
Читатель, мне было интересно.
Читатель, я вся измаялась.
Но я уже слегка промокла, а потому ни слова не сказала.
Глава шестнадцатая
Вишня
Мистер Шекспир тоже слегка промок, но ему, кажется, на это было наплевать.
У моего промокшего супруга был даже веселый вид.
Как будто бы он рад, что покаялся насчет писания сонетов, душу облегчил.
Как будто бы червя из кишок он своих вынул, какой их ядом отравлял.
Румянец побледнел.
Схлынул с щек.
Скоро мистер Шекспир опять стал прежний. Лицо стало такое, как всегда.
Я искоса заглядывала в это лицо, пока мы шли.
И вот что я увидела:
У мистера Шекспира было открытое лицо, хотя в глазах мелькала то и дело лисья хитрость.
Черты были твердые, но тонкие черты.
Брови светлые и низко над глазами.
Лоб в залысинах.
И легкие пушистые усы, бородка под губой, над сильным, гладким подбородком.
На левой щеке родинка.
Самой приметной его чертой был, известное дело, нос, прямой и твердый, а в ноздрях широкий.
Оно было продолговатое, его лицо, и карие глаза блуждали хитро туда-сюда, но, как на тебе остановятся, пронзят тебя насквозь.
И сразу видно по лицу, что выпить не дурак.
Сын своего папаши - и лицо такое.
Капли стекали по лицу мистера Шекспира, и мы с ним поспешали под этим ливнем.
То и дело, я заметила, он высовывал язык, пробовал на вкус дождевые капли.
И вид у него был такой, я говорю, как будто, передо мною душу облегчив, он весь очистился, как дождичком промылся.
Мы пошли быстрее и примолкли.
Потом мистер Шекспир окликнул уличную торговку.
Вынул из камзола туго набитый кошель и купил мне горстку вишни.
Что ж, и на том спасибо.
Как говорится, не подарок дорог, а внимание, заботливость: догадался, муженек, что мне пора покушать.
Оно конечно, да только вишня…
Мне вишни мало было, должна я вам признаться.
Мне бы не повредило заячье рагу, мне бы пирога с бараниной горяченького, с пылу с жару!
Помнится, дождь серебрил мой плащ гороховый и эту краснорожую торговку.
Она была, как мой супруг, вот когда давеча он весь краской залился, - будто заразу подхватила.
Так и запомнилось: дождь льет средь звонниц с насупленного лондонского неба и баба краснорожая стоит под проливным дождем в своей черной шали и сует мне кулек бумажный с вишней.
Ну, отведала я одну.
Вишня отдавала Лондоном и этой бабой.
Не по душе пришелся мне тот вкус.
Мне не понравилось, чем вишня отдавала.
И я решилась поговорить начистоту с мистером Шекспиром.
- Сонеты, - говорю.
- Ну да, - ответил он. - Сонеты.
- И много ль ты их насочинял? - спрашиваю.
Мой супруг нахмурился.
Я заметила в его глазах презрение ко мне, убогой, что я хочу их счесть.
Но не из одной своей страсти к счету я это знать хотела.
Мистер Шекспир вздохнул.
- Теперь, должно быть, я написал уж больше ста, - сказал, но как-то вяло.
- Скажите, - я говорю.
- Да, - сказал мистер Шекспир. - Цикл, сто сонетов с лишним.
- Ну-ну, - я говорю.
Вишни этой я уже не ела.