Вместе кутили, буянили, гуляли: старик - брюхастый, краснорожий, и молокосос - как щепка тощий.
Отец и сын, вот срам!
У одного седина в бороду, другой еще и бороды не нажил - пьют оба непотребно.
Правда, недолго это было.
Как отрезало, когда оба, папаша и сынок, поспали-переночевали разок под яблоней.
Шел дождь.
Пролежали они в обнимку под этой яблоней до света.
Так нализались, что и ползком до дому не могли добраться.
Наутро супруг ввалился в дверь, а про это ни гугу.
Три дня, три ночи в постели пролежал, лицом к стене.
Старик пришел за ним, а он - нет, больше не идет в кабак.
С отцом - ни слова. Будто нет его на свете. Лицо воротит от него.
Лежит в постели, ни спит, ни бдит, в стенку уставился.
А как встал мистер Шекспир с постели, он и уехал в Лондон.
Уехал в Лондон и позади оставил отца с его повадкой.
Одна беда, он и меня оставил.
Я так думаю, что в Лондоне мистер Шекспир не пьянствовал.
Там в театрах все больше повесы, моты, из кабаков не вылазят, ну, а он - он от них держался в стороне.
Они и в дверь ему стучат, зовут кутить, а мой супруг - нет, скажет, мол, болеет, не может. Что бы ему вот так-то после свадьбы нашей Юдифи!
Вино губит душу.
Чем больше пьяный пьет, тем больше ему хочется. Это как червь, когда он крови насосался.
Глава седьмая
Херес
Отец мистера Шекспира все пил и пил, когда уж сам-то он уехал.
Даже, можно сказать, подлый старикашка потом еще хуже освинел.
Все больше опускался, хоть, кажется, куда уж больше.
Да, нагляделась я. Тут же, на Хенли-стрит жила.
Джон Шекспир, сын арендатора-крестьянина, собственными трудами высоко поднялся.
Джон Шекспир в лучшие свои года был главой Совета в Стратфорде.
В полицейских, в казначеях, в судебных приставах побывал, прежде чем на такую должность выбиться.
Так высоко вознесся человек, а ниже раба природного он пал, и все из-за своего позорного порока.
Кончил, как свинья.
Совсем спился с круга.
Дело свое небрег, потом и вовсе бросил.
Так часто не являлся на Совет, что в конце концов у них там лопнуло терпенье, ну, и его прогнали.
В долгу как в шелку, и ведь еще больше увязал.
Заложил наследную женину землю, а толку-то, всё прахом. (Ей это надорвало сердце, хоть все равно она за него молилась.)
Что и было в нем хорошего, то потонуло в хмельной чаше, свинцом попадало на дно.
Погиб совсем, пропал, как червь капустный, болван болваном стал, огромный кусок мяса.
Ходил весь драный, камзолишко обтрепан, протертые штаны, чулки на пятках до дыр проношены, обувка стоптана, веревка вместо подпояски, и на голове шапка засаленная, в дырьях, оттуда космы лезут.
Скоро дом только у него и остался и чем зад прикрыть.
Да и полдома, и всё, чем зад прикрыть, он задолжал кабатчикам.
В последние свои года Джон Шекспир даже в храм Божий сунуться не смел, боялся, как бы там его не сцапали, иск не вчинили за долги.
Сидит, бывало, весь гнутый, у огня и одно херес глушит.
Вечно его пил.
Херес.
Такое белое крепкое вино, и уж старик его потреблял подогретым, перегретым, жженным и подслащенным, а то с сушеным хлебцем или с яйцом.
Только на хересе и жил, когда уже душа не принимала пищи.
Всё шутки свои шутковал, сказки свои рассказывал, да кто же слушать станет.
Ну а потом и вовсе - грязный, стыдно даже, как гора, раздутый, валился навзничь, как еще постель не проломил.
Всю жизнь одно куражился, а тут одно каялся, смирялся.
Джон Шекспир сделался папистом.
Глава восьмая
Третьи убийцы
Тут и конец ему пришел.
Да ладно, хватит про эти ужасы.
Лучше про мои про собственные тощие года…
Видно, через эту исполнительную помощь мистер Шекспир и прибился к мистеру Бербеджу.
Это я про мистера Джеймса Бербеджа, прекрасного дельца.
И тогда-то, видно, когда он втерся к мистеру Бербеджу в доверье, мистер Шекспир в один период времени играл на сцене.
Ну, и вы уж сразу небось подумали, коли человек так умеет притворяться и врать насчет Бидфорда, когда на самом деле был в Уилмкоте, вы небось себе вообразили, что великий притворщик, ясное дело, окажется прямо чудо каким актером.
Как бы не так.
Мне уж порассказали.
И главное дело, чьему сужденью можно доверять.
То есть кто своими глазами видел, своими ушами слышал, как он играл на сцене.
Мой деверь, Нед, к примеру, меньшой его братишка.
С большим дарованием актер, мне про Неда говорили. Уж надо думать. И он будто бы играл даже в пьесах моего супруга. И мой супруг будто бы писал некоторые роли прямо для него. Одну там, помнится, звали Розалиндой. (Мужчинам в театре приходится женщинами прикидываться.)
Так вот, Нед - он говорил, что его старший брат Вил не то чтоб хорошо играл.
Что ж удивительного.
Пусть мистер Шекспир и был отпетый враль, а не приспособил его Господь для актерского дела.
Врать с глазу на глаз - это одно.
При всех прикидываться - совсем иное.
Ну, не было у него этого, что называют Сценическая Внешность, и голос тоже небогатый.
Это Нед мне объяснил.
У Эдмунда, у того эта Сценическая Внешность как раз была. И голос - что петь, что говорить, хоть тоненько, хоть басом.
Зато мистеру Шекспиру были по плечу, как брат его их называл, второстепенные роли.
Ну, призраки, глашатаи, третьи убийцы, четвертые гонцы и тому подобная сволочь.
Но даже и в тех ролях он не имел успеха.
Бывало, даже и слова перезабудет, но сразу же, на месте, ловко присочинит собственные речи.
Вот тут-то мистер Бербедж и сообразил.
Засадил неудалого актера за работу, чтоб подправлял чужие пьесы, брал залежалый товар и подновлял, вдыхал в мертвый труп новую жизнь.
Успех, наконец-то, - так сказал мой супруг.
Доволен был. Сиял, как медный таз.
А я не знала, что и думать.
(Да и сейчас не знаю. Мир - это не театр.)
Но хоть и недолго счастье продолжалось, тогда-то дела у него шли как по маслу.
Мистер Шекспир работать очень хорошо умел, когда захочет.
Всегда так было. Как-то раз сад мне прополол за полчаса. Правда, гроздовник весь повыдергал, и листовик, зато уж и сорняка ни единого он не оставил.
И тогда в Лондоне, когда переделывал для мистера Бербеджа эти негожие пьесы, он работал споро, и не за страх, а за совесть, и он работал долго.
И на том Рождестве, в 1590 году, когда у нас замерз Чарлькотский пруд, он с посыльным отправил всем нам гостинцев.
Мне достались подвязки лучшего гранадского шелку.
И он эту куклу прислал Сусанне - с шевелящимися ногами-руками и закрывающимися глазами.
И музыкальную шкатулку Гамнету и Юдифи, нашим близнецам.
Она и сейчас у Юдифи, шкатулка эта. Только муженек, Куини, ее возьми да поломай. Теперь уж не играет она музыку. А то, бывало, "Зеленые рукава" играет, и "Ветр осенний". И еще мотивчик, "Бим-бом колокола", вызванивает. Ну и "Рушится Лондонский мост", это, конечно, тоже.
Мистер Шекспир про Гамнета и Юдифь думал всегда сразу про обоих вместе.
Что уж хорошего.
Разве это любовь.
Когда бедный Гамнет нас навсегда покинул, на Юдифь он как на привидение стал смотреть.
Не нравилось ему, что она читать не может.
Не нравилось, что ничего она не хотела сделать отцу в угоду.
Бедная моя гусынюшка, робкая, упрямая, и головка-то вечно у ней болит, и кулачки-то сжаты, а теперь вот еще злодея Куини терпеть приходится.
Ну, а дальше всякое-разное пошло.
И не безделицы.
Я хочу сказать: даже на Рождестве он больше нас не вспоминал.
Да уж, в 92-м году все и кончилось.
За два года до того апреля кончилось, про какой весь мой рассказ.
Напала тогда на Лондон чума.
Театры все позакрывались: рассадники заразы.
Мистер Шекспир мне написал письмо. Столь много народу умирает, было в письме, что звонари даже не бьют в колокола по покойникам, не то звон не умолкал бы день и ночь.
Подумала, может, домой приедет.
Не приехал.