– Я помню, Машенька… – сказал он.
С каждым словом язык и губы слушались все лучше, но улыбнуться, как намеревался, толком не получилось. Он и в лучшем своем состоянии плохо умел улыбаться.
Он чувствовал, что слаб, и сомневался, что сумеет встать. Из тела словно кто-то повыдергивал мышцы, заменив их мягким льняным очесьем. Голова категорическим образом не желала ни о чем размышлять… Словно решила, что, вспомнив Машеньку, потрудилась сегодня для своего владельца с избытком и спешно отправляется на вакацию.
На волосах ощущалось нечто чужеродное… Он потянул было туда руку, движение ее удавалось с трудом.
– Не троньте, у вас там рана, – предупреждающе сказала Машенька.
Он оборвал свой жест, раз уж все прояснилось. Рана так рана, не впервой… И стал пытаться размышлять дальше.
"Карантин, – зацепился он за произнесенное Машенькой слово, – мы вместе в карантине… но не только же вместе с ней… да, нас пятеро… в заброшенном Путевом дворце, в двух смежных комнатах с заколоченными окнами…"
Пятеро…
Прислушался: ни единого звука, свидетельствующего о присутствии людей, из соседнего помещения не доносилось, даже самого слабого.
– Что с остальными? – спросил он с нехорошим подозрением.
– Папеньку забрали. И Савелия Иваныча с ним вместе, третьего дня. И маменьку. Последней, сегодня утром.
Третьего дня?! Который же день он лежит?
Он ничего не стал спрашивать, он понял вдруг, что и глаза у Машеньки поблескивают, и голос чуть подрагивает отнюдь не от манерного девичьего волнения…
Глаза полны слез. А в голосе прорывается сдерживаемое рыдание.
– Я думаю, Николай Ильич, мы тоже очень скоро умрем.
Она сказала это удивительно спокойно, учитывая содержание слов, и голос дрожал не более, чем когда напоминала свое имя.
А затем словно вешний паводок прорвал плотину мельницы – земляную, разовую, от лета до весны возводимую.
Она рыдала в голос, стоя на коленях у кровати и сложа голову ему на грудь. Он ощущал себя неловко.
Он не умел утешительно лгать. Он лгал лишь на службе и в интересах дела.
И попытался ободрить ее, сказав правду: чумной барак – не смертельный приговор для всех без исключения, попавших туда. Порою страждущие выживают, выздоравливают и возвращаются оттуда. Он самолично знал двоих таких (на деле он знал троих, но не догадывался о том).
Не стал лишь прибавлять, сколь редко происходят выздоровления… Пусть умрет с надеждой.
Сам он ничему не расстроился и ни на что не надеялся. Смерть – значит, смерть. С каждым случается, самая заурядная строка в конце любого послужного списка.
Он ждал, что рыдания затянутся, и придумывал, что же сказать еще… Но прекратились они на изумление быстро. Машенька поднялась на ноги, отворотила от него зареванное лицо. Извинилась, все еще сдавленным голосом, и вышла. За перегородкой заплескала вода. Умывается в тазу, понял он.
Замечательных душевных качеств девица… Не надо бы ей умирать.
Он вновь поднял взгляд на обветшалый балдахин… Вот уж не мог помыслить, что придется ждать смерти, лежа на царицыной кровати. И даже обещанное белье выдали, пусть и грубоватое, дешевое.
Императрица Елизавета здесь почивала, он не гадал, он знал наверное: работами по возведению дворца некогда руководил его отец. И он бывал здесь подростком, когда эти стены лишь возводились. И вот жизненный круг замкнулся… Почти замкнулся… А если вдруг окажется, что чумные бараки располагаются на болоте Кикерейскино – а так, судя по всему, и есть – тогда…
Он оборвал рассуждение. Запретил себе его продолжить… О чем он там? Да, о покойной императрице… Дочь Петра, поднявшись к трону на штыках лейбкумпании, приобрела на все оставшуюся жизнь некую манию – опасалась, что кто-либо повторит сей coup d'Etat уже в отношении нее. И среди прочих способов бережения ввела и такой: ни разу не ложилась две ночи кряду в одну постель, случайным образом меняя спальни и в Зимнем, и в Царском Селе… И даже здесь, в скромном и невеликом Путевом дворце, государыню поджидали сразу три спаленки – на случай, если остановка в пути подгадает на ночной или послеобеденный час…
Царствующая же императрица, хоть и сама взошла на престол не самым мирным способом, не желает…
Мысль ожгла, как удар хлыстом. Он вспомнил все. Всю свою эпопею последних дней: от встречи с казаком Иваном Белоконем на Пулковской станции – до расставания с ним же, когда тот поставил кистенем точку в их знакомстве. Впрочем, знакомство могло продолжиться… Он выстрелом сбил казаку удар, и только оттого сейчас жив. Но и казак ответил тем же, попортив точность прицела – он не был уверен, что пуля вошла между глаз, как метился. Могла скользнуть по черепу, могла вообще пролететь мимо.
Но дело не в казаке… Дело вовсе не в казаке… И разлеживаться ему нельзя.
Он отдал приказ телу, невзирая на все отговорки не желающей повиноваться плоти. И очутился на ногах. Пошатнулся, чуть не рухнул обратно. Ухватился за столбик кровати, устоял. Голова откликнулась, как и ждал, – резким всплеском боли, по счастию, недолгим.
В дверном проеме возникла Машенька, привлеченная его движением и явно желавшая водворить больного обратно. Но остановилась, смущенно отвела взор – на нем была лишь сорочка до бедер, что он надевал под панцырь.
– Отпустило меня, Машенька, на ногах держусь, – солгал он (исключительно в интересах дела). – Где моя одежда?
Невдолге он сидел на табурете, одетый, и Машенька разбинтовывала ему голову. Сначала отнекивалась, но он настоял: дескать, лучше понимает в ранах, должен сам поглядеть.
Увы, плохонькое зеркало – небольшое, мутноватое, без рамы, – дополнившее обстановку за время его беспамятства, делу не помогло. Как ни вертел головой, как ни скашивал глаза, рану разглядеть не смог. Ощупать тоже толком не мог, малейшее прикосновение отдавалось болью.
Он снял зеркальце со стены, примерился им к углу топчана. Вопросительно глянул на Машеньку.
– Не жаль?
– Бейте, чего уж теперь…
Затем она вдруг озорно улыбнулась, встряхнула волосами, пушистыми, нежными, став снова похожа на charmant lutin, очаровательного бесенка.
Как она сохранила такие волоса, удивился он, потом вспомнил, что сулили бадейку горячей воды, наверное, и щелок вытребовала…
– Бейте! – приказала Машенька. – Вдребезги! На сей предмет я сердита с малолетства!
И тут же улыбка исчезла с лица, как свечку задули. Вспомнила… На миг забылась и тут же вспомнила…
"Не годится ей умирать", – подумал он вновь о том же. Подумал с несвойственной ему растерянностью, он не терпел задачи, что не мог решить, и препоны, что не мог преодолеть… Он ненавидел быть бессильным, но здесь и сейчас, на его месте, бессилен был бы любой.
Он раздраженно ударил зеркало об угол топчана и расколол на три куска, хотя хватило бы двух.
Мерзавец Белоконь угодил аккурат по старой ране, как нарочно метил, – и он почувствовал, что круг времен смыкается все туже. Дворец, болото, теперь вот новая рана на том же месте…
Рана была неглубока, хоть и обширна. Крови наверняка пролилось немало, но кость цела. С чего же он тогда провалялся три дня и четыре ночи? Потом сообразил: то было не одно лишь беспамятство от удара. Но и последствия минувших полутора месяцев, когда поспать ему удавалось по три-четыре часа, крайне редко долее. Годы уж не те, и тело при первой оказии взяло свое…
Он вообще не понимал, отчего еще жив. Как уцелел не от казачьего кистеня, а позже. Почему ротмистр Карин не приказал своим надежным людям добить, списав все на Ивана… У него непременно должны быть среди драгун избранные и доверенные, на все готовые по слову командира.
Но не добили… Раз так, надо приводить себя в порядок.
– Обед уж был? – спросил он, определив примерное время по расположению солнечных пятен.
– Вскоре принесут, – сказала Машенька, посмотрев с легким осуждением: как, дескать, можно на пороге Вечности заботиться о низменных материях?
И можно, и должно. Голода он не ощущал, но подкрепиться необходимо. Потому что для него еще ничто не завершилось – он не знал главного: удалось или нет ему спасти императрицу?