– Но не выгорит у тебя, казак, – сочувственно говорил подфелшар. – Здесь, в чумном гошпитале, по штату мортус числится один. И место занято, промешкал ты. У нас-то нет нужды по градам и по весям колесить да мертвецов отовсюду собирать… Барак вон он, ров за ним недалече, – арестанты вчерась за полдня выкопали. Подцепить помершего крюком, да ко рву стащить, да известью присыпать, – вот и вся докука. Да с карантину сюда раз в день занемогших сопроводить. Служба не хлопотная, на нее двоих много будет. И мортуса в ту службу уж наняли, да такого мортуса… Увидишь его, так не враз позабудешь…
Аверьяныч вздохнул, поскреб щеку. Брился он редко, страдая утренней дрожью рук и досадуя потратам на цирюльника, и лицом напоминал спину молодого, едва народившегося ежонка, – сивая щетина росла не густо, но пеньки ее толщину имели примечательную.
– А главную-то, казак, команду мортусов набирают по градоначальничей линии… Полиция, стало быть, на бирает. Вот туда, казак, и наведайся.
Последние слова Аверьяныч произнес глумливо, не иначе как решив свести близкое знакомство с граненой гирькой. Но быстро исправился, сказав, что есть при гошпитале иная ваканция, и едва ли охотники сыщутся, разве что силком кандальника сюда определят, да только кто его тут стеречь станет? А награда обещана та же, что мортусам. Вон там, у канцеляриста, пачечка чистых пашпортов лежит. – Аверьяныч кивнул на изрядный железный ящик, прикованный к стене двумя цепями.
Выглядел ящик солидно, но придумка с цепями была от честных людей и для добротных стен. А из здешних, дощатых, пробои выдернуть – плевое дело. Не стащить, правда, ящик в одиночку, но вдвоем управиться можно.
– Что за служба?
– Санитарная… Страждущих обихаживать в чумном бараке… Вот ты пойдешь?
Он поразмыслил и сказал:
– Пойду. Налей-ка вдругорядь.
Изумленный Аверьяныч налил аж до краев, вопреки своему обычаю. Но отговаривать не стал, напротив, изобрел вдруг множество резонов, представляющих намерение собеседника не столь безрассудным… Не иначе как опасался, что, не сыскав санитара, его самого отправят в барак, чумных страдальцев обихаживать.
– А кто за главного у вас тут будет?
– За главного ихсокобродие Коппель, Медицинской канцелярии надворный советник… Он согласно указу гошпиталем заведует. Но издаля заведует, тут, мню, и не объявится ни разу.
– Ну а кто ж тогда здесь, при бараках, за начальника?
– Дык у нас…
Аверьяныч не договорил, поскреб в сомнении свою ежовую щетину, и тут дверь открылась, зашли двое.
– …вот они за главных, вдвоем, Фридрих Альфре дыч да Генрих Альфредыч. Превеликих познаний меди кусы.
– Немчура? – уточнил он.
– Она и есть… Затирают нашего брата, русского лекаря, ходу не дают… Сидят по верхам, в канцеляриях-дехпартаментах, и токма своим протекцию делают…
Медикусов, кроме их прямого назначения, недурно было бы поставить на огороде, пугать ворон и прочую вредную птицу. Оба высоченные, тощие, ну натурально две ольховых стоеросины. И нарядились пугалами – плащи чуть не до пят, с башлыками, и не то провощенные, не то еще чем-то пропитанные. Башлыки наверх надеты, а под ними – личины скоморошьи, святочные: птичьи головы с длинными клювами, и вместо птичьих очей не просто дырки для глаз, а стекляшки круглые вставлены.
На затертого их стараниями русского лекаря и на его собеседника немцы внимания не обратили. Молча начали разоблачаться, сняли плащи, личины… Оказались они, к удивлению как бы Ивана, совсем юными, хоть и ростом удались с лихвой. А еще – лицом одинаковые, не просто братья, как можно было понять из единого для двоих отчества, – братья-близняшки, поди разбери, кто тут Фридрих, кто Генрих.
Небось и сами не знают толком, небось в младенчестве их батька с мамкой перепутывали, да не по разу.
Их-то, любопытственно, за что сюда упекли? Лица не пропитые – видать, в чем ином согрешили… Отрезали, небось, чего лишнего, – да не простому человеку, а в чинах пребывающему. Немчуре лишь бы резать, вон и тут у них на столе железки острые разложены-наточены, лежат, часа своего поджидают.
– По нашенски-то разумеют?
– Ни в зуб ногой.
– Как же начальствуют?
– Дык я ж и перевожу… И то сказать, что тут ко мандовать? Живых – в барак, мертвых – в яму.
– Неужто по-ихнему знаешь? Врешь, небось…
– Не сумлевайся, казак… Гляди, щас про тебя доложу.
И Аверьяныч заговорил с немцами. Звучала речь его и впрямь на немецкий лад – словно кобель погавкивал.
– Was sagt er – сказал не то Генрих, не то Фрид рих.
– Er wieder betrunken, – откликнулся его брат.
– Ну как, согласные на мою службу? – поинтересовался названый Иван.
– Согласны… Вот только сумление их разбирает: с чего бы ты, казак, все же в чумной барак-то наладился? Ладно б мортусом, тот хоть на палку с крюком, а все ж от чумных подалее…
Он решил ответить немцам напрямую, без толмача. Поймут, разберутся.
Взял со стола ножичек лекарский малый, – ручка железная, острие небольшое, человека не враз и зарежешь. Надпорол одним махом ворот, разорвал чуть не до пупка рубаху, раздернул в стороны.
Он любил жесты красивые, эффектные, хоть и не знал такого слова.
– Глядите, господа медикусы! Не страшна мне чер ная хворь! Не прилипнет, знак на мне есть!
Фридрих с Генрихом уставились на его грудь, на метки, оставшиеся после гошпиталя в Лисаветграде, – одна, затейливая, напоминала двухголового орла, другая была попроще, кругловатая, как шрам от пули.
– Die Beulenpest, – сказал один близнец.
– Ohne Zweifel, – сказал другой.
– Der Glückspilz… – вздохнул, о чем-то запечалившись, первый.
– Für das, was die Schweine Glück? – сказал второй, что-то желая узнать, судя по тону.
– О чем пытает? – спросил названый Иван, ничего не понявший в тарабарщине.
– Антересуется, много ль водки пьешь, – растолковал Аверьяныч.
– Скажи, в плепорцию пью, здоровьем не вышел, больше ведра зараз не влазит, – сказал он, решив удивить немчуру, еще в прусскую войну довелось отметить, как дивятся тамошние людишки способностям русских к питейному делу.
Аверьяныч перетолмачил. Немцы-близнецы удивленными не выглядели, видать, пообвыклись в Расее. Квакнули что-то еще по разу и потеряли интерес к вновь рекрутированному санитару.
Подфелшар объяснил:
– Велят, если перстень вдруг найдешь у больных и померших, али крест золотой нательный, али еще что дорогое, – так чтобы с найденным в кабак не бежал, чтоб сюда нес и мне под отчет сдавал, строго с энтим у нас.
Строго так строго, не за крестами нательными он сюда заявился.
Вскоре названый Иван получил здешний мундир: провощенный плащ, и сапоги, и длинные, по локоть, перчатки. В придаток выпросил рубаху, взамен замаранной и разорванной: дали плохонькую, не беленую, но иных тут не имелось.
Только личину птичью не выдали: дескать, ни к чему она тебе, один раз уже черной смерти избегнувшему.
Он запечалился – отпугивать заразу страхолюдным клювом и стеклянными очами считал глупым, но под личиной уж точно никто бы его не узнал. Но не надолго: упрятал бороду под высокий край плаща, башлыком накинулся, тот спереду сполз ниже носа. Взял в руки обломок зеркала, что на стене висел, глянулся, опустив тот пониже: и так не опознают, разве что под ноги заползут, снизу вверх глядючи.
А затем и первых заболевших подвезли, с дальней заставы, – карантин собрался там большой, не чета малому, среднерогаточному.
Длинная открытая фура с болящими катила медленно, и позади нее шагал мортус – при всем параде, в плаще и личине. При виде его названый Иван изумился. Всякого он насмотрелся, за войны и за странствия, но такого… Нет, не видывал.
VI
Каин
Он не сразу сообразил, где он и как сюда попал, и такого с ним не случалось давненько. Обычно, едва проснувшись, он тотчас понимал, где довелось уснуть.
Сейчас же не менее минуты смотрел на склонившееся над ним женское лицо, не мог взять в толк: кто это? И где он, тоже не понимал… По истечении минуты тоже не понял.
– Очнулись, Николай Ильич? – спросила женщина, нет, девица… лицо вроде знакомое… но как же ее зовут…
Полутемная комната была освещена странным образом: свет шел полосами, словно от нескольких фонарей со слегка приотворенными дверцами, и выхватывал из полутьмы, подсвечивал отдельные детали. Одна полоса осветила балдахин над его головой, некогда роскошный, а ныне обветшалый, с обрывками выцветшего глазету, большей частию ободранного, и с гарусовыми кистями, траченными молью. Другая – кусок стены, где за расползшейся обойной тканью виднелись доски. Третья же – лицо девушки, единственное живое и свежее пятно в этом мертвом царстве.
"Кто вы?" – хотел он спросить, не получилось, он сделал над собой усилие, разлепил губы и все-таки произнес:
– Кто вы?
– Я Маша, Маша Боровина, вы не помните? Мы вместе в карантине.
Глаза ее блестели, голос звучал волнительно, слегка подрагивал… Давно так на него не смотрели девушки, и не обращались подобным тоном тоже давно.
Маша… Машенька, так она просила ее называть… Память неохотно возвращалась.