- Да, дочь сестры его Анны Гавриловны, которая была замужем за графом Павлом Ивановичем Ягужинским, а теперь, как говорят, выходит за Михайлу Петровича Бестужева-Рюмина.
- Эх, славная девушка! - лакомо проговорил Бергер.
- И девушка-то славная, и богатая. Вот бы тебе, Федор Федорыч, невеста - лучшей и искать нечего! Я знаю, через кого я бы ее тебе посватал.
- Куда уж мне до нее! - с притворной скромностью отозвался Бергер, думавший, однако, о себе самом слишком много.
- Как куда? Да чем же был лучше тебя, например, граф Андрей Иваныч Остерман? Такой же бездомный немчура, как и ты, а женился же на Марье Ивановне Стрешневой, приходившейся еще царской родственницей, а ведь Ягужинские сами по себе неважные господа. Через некоторое время и ты в люди выйти можешь. Ты малый не промах.
- Где же выходить мне в люди! Вот третий год служу в нижних чинах. Попал в вахмистры, а в офицеры пробраться не могу, а уж, кажется, пора бы…
- Ну, ну, утешься, скоро и офицером будешь, а теперь пойдем поиграть на бильярде, а оттуда махнем в веселый дом, посмотрим, что там есть новенького.
- Денег-то у меня нет, - вздохнул Бергер.
- Ну, об этом не беспокойся, у меня они найдутся, - сказал Лопухин, запуская руку в карман своего кафтана и звякая лежавшими там в кошельке червонцами. - Ты, брат, лихой товарищ на всякую гулянку, и на таких, как ты, молодцов денег мне тратить не жаль, а их у меня, слава Богу, довольно.
Спустя недели три после встречи майора Шнопкопфа с вахмистром Бергером первый был неизвестно почему выписан из Петербурга в полк, расположенный около Воронежа, а последний был произведен в корнеты конной гвардии.
V
"От жены моей не токмо в супружестве непозволительные обиды имею, но и прочие, закону христианскому противные поступки ею чинятся", - читал секретарь, докладывая присутствию Святейшего Синода поступившее в это духовное судилище прошение генерал-майора графа Павла Ивановича Ягужинского. По поводу этого прошения Синод выслушал также и экстракт из дела "о многих буйных и отвратительно-мерзких действиях графини Ягужинской в церкви, избах и на улицах". Синод приказал "инквизитору" допросить обвиняемую, а муж с своей стороны просил освященный собор "принять в рефлекцию, что она женою его быть не может". Видно было, что прошение, поданное обижаемым не в меру супругом, настрочил опытный в бракоразводных делах подьячий. В прошении этом были сделаны ссылки и на "Уложение", и на "Кормчую Книгу", и на "Духовный Регламент", и на "Воинский Устав", и на разные сепаратные указы, так что графине, при такой опоре ее противника на законы, трудновато было отвертеться от таких проступков, которые требовали строжайшего возмездия по уставам, как мирским, так и духовным.
Из дела оказывалось, что Ягужинская сбежала из мужнина дома к какой-то дьячей жене, а потом сбежала к "беспутной" княгине Щербатовой. После этих двух побегов отправилась она в Рождественский монастырь, но в какой - мужской или женский - этого в деле не указывается. Чтобы сильнее затронуть нежные чувства отцов освященного собора, Ягужинский заявил, что он, "ввиду бесприкладных непотребств, важных продерзостей и скаредных поступков" своей супруги, "боится за своих птенцов". В особенности же генерал напирал на то, что жена его ночевала у садовника, "и то ночеванье, - говорилось в прошении, - может причитаться за чужой дом; господствующим неприлично в рабских храминах, вне своих палат - кроме великой и едва ли случающейся нужды ночевать". В подтверждение справедливости этого соображения приводилась "новая заповедь Иустинианова", гласящая: "Аще жена, не хотяща мужеви ея, вне дому своего, кроме родителей своих, нощь пролежит, брачному подвергают сотворяща тако разлучению".
В опровержение своей злоумышленности относительно такого поступка, расторгавшего, по закону благоверных греческих царей, не только в их владениях, но и в Петербурге брачные узы, Ягужинская, как докладывал Синоду секретарь, отговаривалась "меленколиею": "Была-де я в меленколической скорби, - отписывалась она, - а потому и за ночлежные мои поступки в ответе перед святыми отцами быть не должна".
Синод не расторгнул на этот раз брака, но только запретил с угрозами графине ночевать на будущее время вне дома. Но, должно быть, она не очень покорилась такому запрещению, потому что, докладывал секретарь, явилась "предерзостна и страшна". Тогда Синод взялся за нее покруче и определил: "Послать ее в Девич монастырь, в Александровскую слободу; а чтоб монастырю от ее житья напрасного истощанья не было, то продовольствовал бы ее супруг Ягужинский". Разумеется, что он не пожалел таких относительно ничтожных расходов на обуздание своей сожительницы. Девичий монастырь в Александровской слободе оставил по себе недобрую память. Он существовал еще во дни царя Ивана IV, который, как гласило предание, "вынужав оттуда благочестивых инокинь", сам в качестве игумена засел в этой обители со своими опричниками. Темные подвалы под монастырскою церковью были наполнены несчастными, обреченными лютым царем на муки и казни. В этой обители справлялись Иваном кощунственные потехи и игрища. Но теперь страшные предания уходили все далее и далее в глубь старины. Ушли из монастыря опричники, и взамен их снова заселили его жены и девы ангельского чина. Но и теперь от этой обители не веяло особенным духом кротости и милосердия, так как она была обращена в одно из главных мест заточения провинившихся в чем-либо мирянок. Со своей стороны, Ягужинский тем более мог рассчитывать на усмирение своей жены, что монастырь, куда ее засадили, считался "крепкожительным" в том смысле, что тамошняя мать игуменья никому спуску не давала, а непокорных всего чаще смиряла самым нещадным образом "шелепами", то есть длинными, в аршин с лишком, узкими, пальца в два с половиною, холстинными мешками, набитыми мокрым песком. При таком наказании смиряемую ослушницу ее сестры во Христе обнажали настолько, сколько это нужно было для удобного восприятия виновною на теле такой карательной и исправительной меры. Наказуемую растягивали чернички на скамье или на полу, крепко придерживая за руки и за ноги, а потом принимались шлепать с обеих сторон упомянутыми песочно-мокрыми дубинками, дававшими себя чувствовать сильнее самой крепкой палки и самой свежей, гибкой лозы.
Не боялась, однако, как видно, Ягужинская и мучительных шелепов, потому что и под их грозою она "упорствовала, воздвигла церковный мятеж, церковнику учинила озлобление" и, мало того, даже "метала иконы и крест с мощами". Выбилась наконец мать игуменья из сил. Монастырь, заведуемый ею, о котором прежде шла далекая молва, что при побывке в нем самые злобные волчицы обращаются в смирных овечек, стал терять теперь лестную для него известность. Принялись толковать, что тамошние инокини не покорствуют перед матерью игуменьей и что вообще там теперь все обстоит куда как неладно.
- И ума я не приложу, преосвященнейший владыко, что мне делать с ее сиятельством, - жаловалась, разводя руками и затем поправляя на голове свой клобук, мать-игуменья посетившему святую обитель епархиальному архиерею, в то время, когда его преосвященство перед своим отъездом сидел за приготовленной для него прощальной закуской. - Уж и отец-инквизитор от нее отрекся. "Ничего, мол, с ней, окаянной, не поделаю", - говорил он мне и сестрам. Каленым железом и плетьми пугал ее, а она не только ухом не ведет, но еще и на его особу с продерзостями накинулась, да накинулась, владыко, так озлобленно, что он, подобрав как есть рясу, поскорее от нее наутек. "Справляйтесь с нею, мол, как знаете", - махнул рукой, да и был таков. А чего только я и сестры с ее сиятельством не проделывали: и ежедневного корму, положенного от его сиятельства, по целым суткам не давали, а питали ее только сухим хлебом и водою; и в холодный темный подвал сажали, и в рогатке, и на цепи держали. Ничего не берет ее!
- Ну, а шелепа-то в ход пускали ли или небось трусили по графской плоти ее отшлепать? - глубокомысленно спросил архипастырь, вытирая краем скатерти усы и бороду.