Храм Солнца, Дом Радости, состоял из семи многостолпных дворов с башенными вратами - пилонами, боковыми часовнями и тремястами шестьюдесятью пятью жертвенниками. Семь дворов - семь храмов семи народов, ибо, как сказано в Атоновой песне:
Все племена пленил ты в свой плен,
Заключил в узы любви.
Некогда "людьми", ромэт, были для египтян только сами они; все же остальные народы - "не-людьми"; а теперь все - братья, сыны единого Отца Небесного, Атона. Храм Солнца был храмом рода человеческого.
Семь дворов - семь храмов: первый - Таммуза вавилонского, второй - Аттиса хеттейского, третий - Адона ханаанского, четвертый - Адуна критского, пятый - Митры митаннийского, шестой - Эшмуна финикийского, седьмой - Загрея фракийского. Все эти боги-люди, страдавшие, умершие и воскресшие, были только тени единого солнца грядущего - Сына.
Семь открытых храмов вели к восьмому, сокровенному, куда никто никогда не входил, кроме царя и первосвященника. Там взносились, в вечном сумраке, шестнадцать Озирисов-великанов, алебастровых, бледных, как призраки, в туго натянутых мумийных саванах, в божеских тиарах, с божескими посохами и бичами в руках, - все на одно лицо - царя Ахенатона.
Миновав семь открытых храмов, шествие подошло к восьмому, закрытому. Царь вошел в него один, и, пока молился внутри, все ожидали у врат; когда же вышел, поднялись по наружной лестнице на плоскую крышу верхнего храма: верхний стоял на крыше нижнего.
Здесь возвышался великий жертвенник Солнца в виде усеченной пирамиды из желтоватых, как сливки, нежных, как девичье тело, известняковых глыб, с двумя, по бокам, отлогими, без ступеней, всходами. На верху пирамиды, на высоком помосте, горел неугасимый жертвенник, и тускло рдел над ним, на алебастровом столбике, зеркально-гладкий, из бледного чама - серебро-золота, солнечный круг Атона - высшая точка всего исполинского зданья. Первый и последний луч солнца всегда отражался на нем.
Царь, царица, царевны и царевич-наследник - только те, в чьих жилах текла кровь Солнца, - взошли на верх пирамиды, а на помост неугасимого жертвенника - только царь.
Люди кишели внизу на семи дворах, вверху, на пилонах, лестницах, крышах обоих святилищ: как бы возносилась живая гора людей, и высшая точка ее был один человек - царь.
- Славить иду лучи твои, живой Атон, единый вечный Бог! - возгласил он, протягивая руки к солнцу.
- Хвала тебе, живой Атон, небеса сотворивший и тайны небес! - ответил великий жрец Мерира, стоявший внизу, у подножья пирамиды. - Ты - в небесах, а на земле - твой сын возлюбленный, Ахенатон!
- Всем вам, роды пришедшие, роды грядущие, возвещаю путь жизни, - опять возгласил царь. - Богу Атону воздайте хвалу, Богу живому, и живы будете! Соберитесь и придите, все спасенные народы, обратитесь к Господу, все концы земли, ибо Атон есть Бог, и нет другого, кроме Него!
- Бог Атон есть Бог единый, и нет другого, кроме Него! - ответили несметные толпы внизу тысячеголосым гулом, подобным гулу волн морских.
Месяц зашел, звезды потухали. Ветер затих, облака рассеялись. Небо чуть-чуть посерело. Вдруг в этой утренней серости вспыхнул исполинский луч, пирамидоподобный, с основаньем на земле, с острием в зените, и затрепетали, заполыхали в нем опалово-белые трепеты, сполохи - Свет Зодиака, предтеча солнца.
Царь с супругой, дочерьми и наследником, сойдя с пирамидного жертвенника, вошли в стоявшую у восточной стороны его, узорчато расписанную и раззолоченную скинию.
Зазвучали флейты, зазвенели систры; послышалось тихое пенье, и медленное шествие жриц взошло по наружной лестнице на плоскую крышу храма, неся на плечах гроб. В гробу лежал закутанный в белый саван мертвец. Жрицы поставили гроб на темно-пурпурный ковер перед скинией.
Две плакальщицы стали, одна - в головах, другая - в ногах мертвеца, и запели, заплакали, перекликаясь, подобно двум богиням-сестрам, Изиде и Нефтиде, над гробом Озириса, брата своего. А остальные, голые, только с узким, пониже пупа, черным пояском и такою же повязкой стыда между ног, плясали исступленно-дикую, древнюю, колдовскую пляску Озириса-Баты, воскресшего бога, прорастающего колоса; стоя в ряд на одной ноге, подымали другую, все враз, опускали и опять подымали, всё выше и выше, так что, наконец, кончики ног вскидывались выше голов.
- Встань, встань, встань! О, Солнце солнц, о, Первенец из мертвых, встань! - повторяли, тоже все враз, под звоны систров и визги флейт. Это значило: "также высоко, как вскинуты ноги, колос, расти, мертвый, вставай!"
А плакальщики плакали:
Приди к сестре твоей, приди, Возлюбленный,
О, ты, чье сердце биться перестало!
Я - сестра твоя, на земле тебя любившая;
Никто не любил тебя больше, чем я!
Вдруг по телу мертвеца прошло содроганье, как по телу куколки, в которой шевелится бабочка, - трепет, подобный тем небесным трепетам-сполохам, как будто в теле и в небе совершалось одно чудо.
Медленно развились пелены смертные; медленно поднялась рука к лицу, как у просыпающегося от глубокого сна; медленно согнулись колени, локти уперлись в гробовое днище, и тело начало подыматься.
- Встань! Встань! Встань! - заклинали, колдовали колдуньи-плясуньи, вскидывая ноги выше голов.
Свет Зодиака потух в розовеющем небе. Рдяный уголь вспыхнул в мглистом ущельи Аравийских гор, и первый луч солнца блеснул на Атоновом круге.
В то же мгновенье мертвый встал, открыл глаза, улыбнулся, и в этой улыбке была вечная жизнь - солнце незакатное.
- Дио, плясунья, жемчужина Царства Морей! - послышался шепот в толпе царедворцев.
Жрицы-колдуньи, кончив пляску, пали ниц. Систры и флейты умолкли, кроме одной, все еще плакавшей; так одинокая птица плачет в сумерках.
На ложе моем, ночью,
искала я того,
кого любит душа моя, -
искала и не нашла его…
Выйдя из гроба, плясунья пошла навстречу солнцу. Тихо-тихо, как бы сонно, начала пляску: все еще в теле ее была скованность, мертвенность. Но, по мере того как солнце всходило, пляска делалась быстрее, быстрее, стремительнее. Голова закидывалась, руки протягивались к солнцу: падали белые ткани на темно-пурпурный ковер, обнажая невинное тело, ни мужское, ни женское - мужское и женское вместе, - чудо божественной прелести. Солнце лобзало его, и вся она отдавалась ему, соединялась, смертная, с богом, как любящая с возлюбленным.
Положи меня, как печать, на сердце твое,
как перстень - на руку твою,
ибо крепка любовь, как смерть! -
плакала флейта.
Вдруг песнь оборвалась: плясунья упала навзничь, как мертвая. Одна из жриц подбежала к ней и покрыла ее белым саваном.
Легкий шорох шагов и голос, как будто знакомый, но никогда не слыханный, послышались Дио. Она подняла голову и увидела царя лицом к лицу. Он что-то говорил ей, но она не понимала, что. Жадно смотрела в лицо его, как будто узнавала после долгой разлуки: может быть, так узнают друг друга на том свете любящие.
Вспомнила свой давешний страх и удивилась, как не страшно. Простое-простое лицо, как у всех; лицо сына человеческого, брата человеческого, тихое-тихое, как у бога, чье имя: "Тихое Сердце".
- Очень устала? - спросил он, должно быть, уже не в первый раз.
- Нет, не очень.
- Как хорошо плясала! У нас так не умеют. Это ваша критская пляска?
- Наша и ваша вместе.
Он тоже вглядывался в нее, как будто узнавал.
- Где я тебя видел?
- Нигде, государь.
- Странно. Все кажется, что где-то видел…
Она сидела у ног его, а он стоял над нею, нагнувшись. Обоим было неловко. Белый саван падал с голого тела ее; она старалась его натянуть, но он все падал. Вдруг покраснела, застыдилась.
- Холодно тебе? Ну-ка, ступай поскорей, одевайся, - сказал он и тоже покраснел. "Совсем как маленький мальчик!" - подумала она и вспомнила изваянье в Чарукском дворце - мальчика, похожего на девочку.
Он снял с руки своей перстень, надел ей на руку, еще ниже нагнулся, поцеловал ее в голову и, отойдя от нее, вернулся в царскую скинию.
- Клюнула рыбка, клюнула! - шепнул Туте на ухо стоявший рядом с ним в толпе царедворцев старый вельможа Айя, друг его и покровитель.
- Ты думаешь? - спросил Тута.
- Будь покоен: клюнула. Этакой парочки другой не сыскать: друг для друга созданы. Мужчина да женщина - крючочек да петелька - двое в любви, а здесь - четверо.
- Как четверо?
- Так; двое в нем, двое в ней; петелька - крючочек, крючочек - петелька: сцепятся - не расцепятся.
- Ты, Айя, премудр! - восхитился Тута.
III
Хор слепых певцов запел Атонову песнь. Нищие бродяги, ходили они по большим дорогам, из села в село, из города в город, питаясь подаяньем. Царь, однажды услышав их у врат Атонова храма, так пленился ими, что назначил им быть храмовыми певчими, да возносится Богу хвала не только от счастливых, мудрых и зрячих, но и от несчастных, темных, слепых.
Их было семеро. Перед царскою скинией стояли они в ряд, на коленях, голые, только в белых передниках, с телами, почерневшими от солнца, с руками и ногами иссохшими, тонкими, как палки, с видными сквозь кожу ребрами и животами вздутыми: головы бритые, лица сморщенные; складки около губ, как у больных, старых псов; носы курносые, тоже как у псов, нюхающие; узкие слепые щелки воспаленных глаз.
Запевало, сидя впереди, играл на высокой семиструнной арфе, а остальные, отбивая лад песни ладошами, пели голосами гнусавыми. Прямо на солнце смотрели слепыми глазами, но светлого бога Ра не видели, славили теплого бога Шу: