- Что ты смеешься? - спросила, опять глядя на нее в упор своим тяжелым взглядом.
- Я не смеюсь, а радуюсь, - ответила Дио.
- Чему?
- Не знаю. Так, просто, что ты пришла.
- У тебя все просто… Ты думаешь, я маленькая?… Что он тебе обо мне говорил?
Дио поняла, что "он" - Тута.
- Говорил, что ты умница, красавица и что он тебя любит больше всего на свете.
- Вздор! Это ты из любезности… Оба, должно быть, надо мной смеялись. Говорил, что я в куклы играю?
- Нет, не говорил.
- А вот и играю! Прошлым летом играла, и еще буду, если понравится. Мне все равно, что смеются. Царь говорит: "Маленькие лучше больших; мудрее, - больше знают. Вечность, говорит, дитя, играющее… играющее…"
Забыла, во что играет Вечность; покраснела.
- Ах, чтоб тебя, окаянный! Опять нашерстил, нагрел голову!
Сорвала с головы и отшвырнула парик. Тальковая чашечка звякнула об стену; стебель цветка сломался, и цветок повис жалобно.
- Думаешь, я для тебя нарядилась? Как бы не так! Во дворец иду, на вечерю…
Под париком обнажилась бритая голова с таким удлиненным, тыквоподобным черепом, что Дио чуть не вскрикнула от удивленья. Длинная форма голов у египетских девушек считалась особенной прелестью. Из Митаннийского царства, полуночной земли в верховьях Ефрата, откуда была родом Тэйя, мать Ахенатона, занесен был в Египет странный обычай вкладывать в лубки головы новорожденных детей, чтобы удлинять черепа. Все царские дочери были длинноголовыми. У знатных женщин, а потом и у мужчин тоже вдруг черепа удлинились: из тончайшей антилопьей кожи изготовлялись головные накладки, "царские тыковки".
Может быть, царевна Анки нарочно скинула парик, чтобы похвастать перед Дио: "У тебя, мол, румянец, а у меня царская тыковка!"
- А что, правда, говорят, ты колдунья? - спросила вдруг.
- Нет, не правда.
- За что же тебя сжечь хотели? Дио молчала.
- Опять не хочешь сказать?
- Не хочу.
- Бога Быка убила, Мреура вашего, Аписа?
Апис был Мемфисский, а Мреура - Гелиопольский бык, воплощенный бог Солнца.
- Был и у нас Мреура, - продолжала Анки, не дождавшись ответа. - В позапрошлом году умер. Я его очень любила. Старенький, слепенький. В стойло, бывало, зайду, обниму, целую в морду, а он меня языком лижет в лицо, мычит на ухо, как будто сказать что-то хочет… И такого убить, Господи! Все равно что ребенка…
Помолчала, поглядела на нее исподлобья и вдруг объявила:
- А во дворце вощанку нашли.
- Какую вощанку?
- Восковую куколку, заговоренную; сердце иголкой проколото; чье на вощанке имя, тот умирает. Имя царя было на ней: в царской спальне нашли…
Еще помолчала и спросила:
- Сколько дней, как приехала?
- Пять.
- А вощанку третьего дня нашли.
- Ну так что же?
- Ничего. Языки у людей незавязанные, мало ли что говорят… А ты что все дома сидишь, только по ночам выходишь, прячешься?
Злой огонек блеснул в глазах ее, губы задрожали, лицо искривилось, и, глядя на Дио в упор, спросила она задыхающимся шепотом:
- Ты его наложница?
- Чья?
- Тутина.
Дио всплеснула руками:
- Ох, царевна милая, какой вздор!
- Почему вздор?
- Потому что я ничьей наложницей быть не могу: жрицы Матери - вечные девы. И потом, у каждого свой вкус. Его высочество… Можно правду сказать, не рассердишься?
- Говори.
- Его высочество очень хорош, но мне совсем не нравится!
Анки посмотрела на нее, глубоко вздохнула, как человек, у которого внезапно прошла сильная боль, и прошептала:
- Правда?
- Ну, посмотри мне в глаза, разве не видишь, что правда?
Анки заглянула ей прямо в глаза; потом отвернулась, закрыла лицо руками, и вдруг худенькие плечики ее задергались, все тело затряслось от неслышных рыданий.
Дио подсела к ней, обняла ее и прижала к себе длинную, бритую головку, "царскую тыковку".
- Не веришь?
- Нет, верю. Я ведь давеча знала, что все вздор - и колдунья, и вощанка. Я все нарочно…
- Так о чем же ты плачешь?
- О себе, о себе, что такая злая, подлая! Я тебя как увидела давеча, сразу полюбила и разозлилась. Я всегда, кого люблю, злюсь на того… Ох, да ведь ты еще всего не знаешь! Я карлика Иагу, - старый слуга, верный пес, любит меня, как душу свою, - я его подговорила, чтобы тебя убил, если правда, что ты Тутина наложница. Я бы и его и себя убила, - вот я какая! Как бес в меня войдет, все могу сделать…
Опять заплакала.
- Ну, полно же, полно, девочка моя хорошая, солнышко мое ясное! - шептала Дио, гладя ее по голове, и вдруг вспомнила, что так же, с теми же почти словами, ласкала Эойю. - Все прошло, кончено! Будем любить друг друга, хочешь?
Анки ничего не ответила, только прижалась к ней крепче. Дио молча поцеловала ее в губы и сама заплакала от радости.
Радость, как солнце, вставала в душе ее, и таял в ней давешний страх, как тень в солнце.
"Милая, милая девочка, - думала она, - это он сам, Ахенатон, Радость-Солнца, послал тебя ко мне вестницей радости!"
II
Радость возвестила людям, в безмолвии ночи, труба. Одна, другая, третья, и десятки, и сотни труб трубили Атонову песнь:
Чудно явленье твое на востоке,
Жизненачальник Атон.
Посылаешь лучи твои, - мрак бежит,
И радостью радуется вся земля!
Трубы трубили во всех концах города, отзываясь в горах многоголосыми гулами. Как петухи перекликаются, ночью солнце поют, так и эти трубы в тот предутренний час, когда сон людей смерти подобен, как пелось в Атоновой песне:
Люди лежат во тьме, точно мертвые:
Очи закрыты, головы закутаны;
Из-под голов у них крадут - не слышат во сне;
Всякий лев выходит из логова,
Из норы выползает всякая гадина;
Воздремал Творец, и безглагольна тварь.
Но спящих будила труба, как некогда Господень зов разбудит мертвых. Старики и дети, рабы и свободные, бедные и богатые, чужеземцы и египтяне - все бежали навстречу грядущему солнцу, богу Атону.
Дио проснулась от звука трубы в маленькой часовне Атонова храма, где спала в эту ночь, с хором певиц, игральщиц и плясуний, которые должны были сопровождать ее в пляске перед царем.
- Трубы трубят, трубы трубят! Вставайте, девушки! Солнце рождается, радуйтесь! - услышала она говор проснувшихся.
Обнимались, целовались, поздравляли друг друга с новым солнцем - новою радостью.
Взбежали на плоскую крышу храма.
Ночь была теплая; ветер с юга подул после полуночи, и вдруг потеплело. Белые, круглые, большие облака плыли по небу, как паруса. Мутно-пушистые звезды мигали, как задуваемые ветром огни, и ущербный, выщербленный месяц, желтый, как латунь, падал, опрокинувшись, на черные зубцы Ливийских гор.
Небо, воды, земля, злаки, звери - все еще спало; только люди проснулись. Город внизу кишел как муравейник. В окнах домов зажигались огни, плошки дымились на кровлях, факелы рдели на улицах, и темные толпы текли по ним, как темные воды. Слышался гул голосов, шелест шагов, топот копыт, грохот колес, ржанье коней, воинский клич, и надо всем немолчные зовы труб - Атонова песнь:
Чудно явленье твое на востоке,
Жизненачальник Атон.
Посылаешь лучи твои, - мрак бежит,
И радостью радуется вся земля!
- Вон, вон, царское шествие! Ну-ка, девушки, вниз, оттуда виднее! - закричала одна из глядевших с крыши Атонова храма, и все сбежали, слетели, как стая горлинок, на плоскую крышу ворот, ближайших к той улице, где проходило шествие.
- Царь идет! Царь идет! Ниц! Ниц! Ниц! - возглашали скороходы-вестники, сгибая голые спины, шагая в ногу и разгоняя жезлами толпу.
Впереди шли царские телохранительницы, амазонки хеттеянки, желтолицые, узкоглазые, широкоскулые, плоскогрудые, с чубами на бритых головах, с медными двуострыми секирами в руках, святым оружием Девы-Матери.
Потом - царедворцы: судьи, советники, военачальники, казначеи, писцы, жрецы, пророки, книжники, хлебодары, виночерпии, конюшие, ризничие, постельничие, брадобреи, портомои, белильщики, мироварники, и прочие, и прочие; все - в белых одеждах, в остроконечных туго накрахмаленных передниках; у всех - яйцевидно удлиненные накладками, бритые головы, "царские тыковки".
Потом - кадилоносцы, обильно возжигавшие куренья; дым их возносился белым, розовеющим в свете факелов облаком, и опахалоносцы, махавшие многоцветными, на длинных древках опахалами из страусовых перьев и живых цветов.
И наконец, двадцать четыре эфиопских отрока, черных, голых, только в коротких передниках из попугайных перьев, с продетыми сквозь ноздри золотыми кольцами, несли на плечах высокий, из слоновой кости, обитый листовым червонным золотом, покоившийся на львах, царский престол.
Дио ясно увидела леопардовую шкуру на узеньких, как бы детских, плечиках; очень простую, белую, длинную одежду-рубаху из такого прозрачного льна - "тканого воздуха", что сквозь нее сквозили на смуглых, худеньких, тоже как бы детских, ручках, немного повыше локтей, пестрые наколы - иероглифы Атонова имени; божеский посох в одной руке, бич - в другой; на голове - царский шлем-тиара - хеперэш, грушевидная, из бледного чама - сребро-золота, вся в лапис-лазуревых звездах-шишечках, с золотою, на челе, свившейся солнечной змейкой, Утой.
Все это увидела она, но на лицо не посмела взглянуть. "Ужо взгляну, когда буду плясать", - подумала и побежала наверх, на крышу Атонова храма.
- Ниц! Ниц! Ниц! Царь идет! Бог идет! - кричали скороходы-глашатаи, и люди падали ниц.
Шествие вступило во врата Атонова храма.