Он вспомнил и кое–что иное, столь же далекое и расплывчатое, и решил, что начинать надо с чего–то отчетливо памятного и значительного, что и потом почиталось им самим за некую важную веху в жизни, за точку отсчета, если угодно. Он перебрал первые свои жизненные впечатления и, помедлив немного, поставил цифру "1", а затем вывел: "4 сентября 1754 года возвращался я с двоюродным дядей моим Иваном Логиновичем Голенищевым - Кутузовым в Петербург…"
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Ранним утром 4 сентября 1754 года марсовый матрос флейта "Добрая удача" вроде бы увидел на горизонте блеклую, прерывистую и короткую линию какого–то берега. Туман еще не рассеялся, низкие тучи плотно заволокли небо, недавно взошедшее солнце еще не грело, да и светило еле–еле, и потому марсовый поостерегся кричать: "Земля!" - а стал подкручивать окуляр подзорной трубы, пытаясь сделать более четким не то примерещившееся, не то и на самом деле появившееся очертание.
Нечеткий, будто размытый дождем, контур чуть брезжил и то совсем исчезал, то появлялся снова, но наконец все–таки определился достаточно ясно.
Матрос все же молчал, пытаясь угадать, что за берег открывается перед ним, и наконец с радостью понял, что это - Котлин. "До Петербурга двадцать миль", - подумал марсовый и, представив, как войдут они в Неву и дружно высыпят на набережную Васильевского острова, радостно закричал:
- Земля–а–а!
Матрос, стоявший на руле, поднял голову и окликнул марсового:
- Котлин, что ли, Иван?
- Должно быть, он. Сескар–то вчера вечером прошли, а ход был такой, что в аккурат надобно быть Котлину.
На крик марсового стали выходить на бак матросы и гардемарины. Конечная цель плавания была уже почти достигнута, и многие были радостны: долгое и трудное путешествие подходило к концу.
Из капитанской каюты, расположенной в кормовой надстройке, тоже вышли двое: командир "Доброй удачи" - невысокий двадцатипятилетний лейтенант, худощавый, длиннолицый, горбоносый, с густыми черными бровями. Он мог бы показаться угрюмым и злым, если бы не глаза его - умные, большие, красиво очерченные, так и излучавшие природную доброту. Вместе с лейтенантом вышел мальчик - на вид лет десяти–одиннад–цати, крепкий, черноволосый, кареглазый. Ростом он был по плечо капитану и чем–то напоминал его - пожалуй, выражением глаз, живых и умных.
Выражение лица его было сложным, казалось, что он и радуется окончанию плавания, и досадует на то, что было оно трудным и долгим. Видно было, что длинный переход не просто утомил, но сильно измотал его. И если бы в эти мгновения кто–нибудь внимательно присмотрелся к лейтенанту, мог бы прочитать на его лице не то извинение за что–то, не то сожаление.
Будто желая загладить свою невольную вину перед мальчиком, лейтенант протянул ему подзорную трубу, и тот, понимающе улыбнувшись, взял ее и, быстро взбежав на верхнюю кормовую палубу, приложил трубу к глазам.
Мальчик долго крутил окуляр, но, из–за того что до Котлина было еще далеко и погода по–прежнему оставалась хмурой, разглядеть ему ничего не удавалось.
В это время он услышал, как по трапу кто–то поднимается - тяжело и медленно. Мальчик опустил трубу и скосил глаза в сторону трапа: по ступенькам, держась одною рукой за поручень, поднимался старик, гладко выбритый, аккуратно и чисто одетый. Другую руку он держал согнутой и нес на руке его плащ.
- Изволь, Михаила Ларионович, епанчу надеть, - проговорил старик. - А то, вишь, как ветрено. Домой–то, дай бог, еще к вечеру добраться.
- А ты, Аким, отчего не в епанче? - спросил мальчик. И по тону его было видно, что надевать плащ ему не хотелось.
- Я‑то на момент к тебе вышел, а ты едва ли скоро отсель сойдешь, - ответил старик.
- Резон, - быстро согласился мальчик и, отдав старику трубу, проворно набросил на плечи плотную теплую накидку.
Старик приложился к окуляру, ловко навел на резкость и удовлетворенно буркнул:
- Он, Котлин.
- Неужто что увидел, Аким Прохорыч? - удивился мальчик.
- А как же! Я здесь был, когда крепость сия еще Кроншлотом прозывалась. Мы сюда с Ладоги первые галеры пригнали. Да надобно тебе сказать, и крепости той, что ныне, тогда еще здеся не было. Стояли земляные раскаты, а на них пушки. Ну, гляди хорошенько, сей момент и ты крепость увидишь.
Старик посмотрел на небо, послюнил палец, повертел головой и сказал уверенно:
- Гляди–гляди хорошенько, вскорости прояснится: ветер с зюйд–оста, должон весь облак в море отнести.
И с тем пошел вниз. А Миша приложился к окуляру и водил трубою по горизонту до тех пор, пока не увидел бледную, будто начерченную пунктиром, линию берега, маленькие, словно игрушечные, домики и столь же крохотные кораблики. А за корабликами разглядел он и серую стену крепости с валами и бастионами.
Миша увидел Кронштадт и сразу же вспомнил, как нередко бывал в Кронштадте, когда батюшка брал его сюда с собою, ибо долгое время служил здесь.
Жили они тогда на два дома: бабушка, маменька и дети в Петербурге, на Третьей Артиллерийской линии Московской стороны, неподалеку от Литейного двора, а батюшка здесь, в Кронштадте.
Увидев валы и бастионы Кронштадтской крепости, вдруг вспомнил Миша и другую крепость - игрушечную, что стояла там, дома, в Петербурге, в его комнате.
И как только вспомнил любимую свою игрушку, то пришел ему на память и тот теперь уже казавшийся страшно далеким день, когда отправился он в это путешествие нежданно–негаданно, оказавшееся тяжким и долгим…
2
Тот день, как тогда казалось Мише, он запомнил на всю жизнь. И в общем–то, так оно и было: кое–какие детали потом исчезли из его памяти, но многое он хорошо помнил и через двадцать и через тридцать лет.
Тогда он сидел в беседке, вытверживая французские местоимения, и с завистью поглядывал на приятеля своего - дворового мальчика Ивана, коему досталось куда более интересное и приятное дело: Иван удобно примостился на скамеечке возле поварни и точил кухонные ножи.
Вжик–вжик! - доносилось до Миши. Вжик–вжик! Поглядывая на Ивана, Миша видел, как с кремнистого бруска из–под лезвия ножа вылетают маленькие веселые искорки, как серьезен и сосредоточен его товарищ, занимающийся интересным и полезным делом.
Сдвинув белесые брови к переносице и чуть приоткрыв от усердия рот, Иван доправлял наточенный нож на оселке - тонком, гладком брусочке, доводя лезвие до остроты бритвы.
Миша мечтательно смежил очи, воображая, как и он, сидя рядом с Иваном, точит папенькин ятаган, привезенный им откуда–то с юга, из поездки по порубежным с татарами крепостям.
Однако ж тем дело и кончилось - надобно было досконально разобраться с самостоятельными и несамостоятельными местоимениями, кои образовывали во французском языке как бы два ряда, изрядно отличаясь сим от языка российского.
Было около двенадцати - на той стороне Невы только что трижды отзвонили куранты Петропавловки, - и Миша, читая, ждал приближающегося с каждой минутой полуденного выстрела крепостной пушки.
И когда наконец зазвенели куранты, на сей раз отбивая все четыре четверти, Миша отодвинул учебник в сторонку и стал глядеть на двор, на распахнутые настежь ворота и на видневшуюся за воротами улицу.
И вдруг, в тот самый момент, когда за рекою грохнула пушка, в воротах показался незнакомый матрос.
Матрос огляделся и, сперва заметив Ваню, подошел к нему.
- Это дом его благородия господина инженер–капитана Голенищева - Кутузова? - спросил матрос.
И по тому, как четко и точно назвал матрос их фамилию, Миша понял, что произносит он ее не первый раз и, стало быть, прислан от кого–то из родственников.
- А кто тебе надобен? - спросил Миша громко, заявляя, что и он здесь и именно с ним следует говорить матросу.
Матрос повернулся к нему и, сообразив, что молодой барчук, видать, один из Голенищевых - Кутузовых, ответил:
- От его благородия господина лейтенанта Ивана Логвиныча Голенищева - Кутузова письмо для его благородия.
- Давай письмо, - важно проговорил Миша и вышел из беседки этаким фон бароном.
- Велено, барич, передать письмо в собственные руки его благородию, - ответил матрос по–военному.
- Так капитана дома нет.
- А когда будут?
- Часу в шестом пополудни.
- Стало быть, до шести подождем, - ничуть не сомневаясь в правильности принятого им решения, ответил матрос и отправился восвояси.
- Давай я передам, он отец мне, - крикнул Миша вслед матросу, но тот только приостановился на мгновение, повернулся к нему и отрицательно помотал головой.
- Служба, барин, не дозволяет приказы начальников перетолковывать как попало. Сказано отдать в собственные руки, значит, в собственные, - серьезно проговорил матрос и ушел со двора.
Когда батюшка возвратился домой, матрос уже ждал его и, по–военному поздоровавшись, отдал пакет.
Батюшка разорвал конверт и, не входя в дом, быстро пробежал письмо глазами.
- Скажи господину лейтенанту, что я благодарен ему за предлежащее дело. Однако письменного ответа тотчас же не будет. Надобно мне все обдумать, а ответ не замедлю прислать с моим человеком не позднее завтрашнего дня.
Матрос снова приложил пальцы к форменной своей шляпе, на сей раз прощаясь. Батюшка сказал еще:
- Погоди–ка, братец. А где отыскать Ивана Логиновича?
- В Купеческой гавани. Пусть спросит пинку "Добрая удача". Мы будем грузиться еще двое суток.