Стояла та деревня на Владимирке, верстах в пятнадцати от города. Название ей было Горенки. А возле деревни - большой каменный дом, и оранжереи, и пруды, и церковь, ничуть не хуже, чем в Кусково, у старого моего барина.
Да только красоте этой и богатству не рада была Наталья Борисовна: уезжала из дому в слезах и к свекрам в дом приехала вся расплакана.
Свадьбы же, почитай, никакой и не было - сходили молодые в церковь, и все.
На третий день надобно было им в город ехать: визиты мужниным сродникам наносить, рекомендовать себя в их милость.
Только собрались - едет из сената секретарь: "Ве–лено–де вам всем ехать в дальние деревни и там жить до указу".
А теперь вот послушай, что этот указ означал. Что значило "ехать вам всем". А значило это, что не одни молодые ссылаются, а весь дом князей Долгоруких.
"Интересно, - подумал Ларион Матвеевич, - а так ли объяснили опалу самим Долгоруким, как и всем нам, кто о деле их знал лишь понаслышке, или же в лицо им сказано было одно, а публика узнала совсем об ином? Ведь исстари повелось на Руси, не публично обвинять в чем–либо человека, но заглазно, а правду хоронить вместе с ним". И спросил:
- А почему все же опалилась на Долгоруких государыня?
- Как же, скажу. Отец Ивана Алексеевича - князь Алексей Григорьевич - был при покойном государе первым сановником, а когда приехала новая царица - Анна Ивановна, то привезла она с собою некоего немца - первого при ней советника и, говорили, невенчанного ее мужа.
Звали немца Бирон, и Долгорукие говорили, что был он из простых мужиков и служил в молодости не то башмачником, не то конюхом.
Приехал, значит, Бирон в Петербург, а первые–то места заняты князьями Долгорукими, ну, он и начал их искоренять. А ведь они, Долгорукие–то, и дочь свою - Екатерину, младшую сестру Ивана Алексеевича, хотели за покойного государя выдать, и была она уже с ним обручена, да свадьбе той, тоже уже решенной и сговоренной, смерть государя помешала. Вот и смекай, барин: не много ли для одного семейства счастья; отец - первый вельможа, дочь - царская невеста, сын - сердечный государев друг!
А немец–то он хотя и из мужиков, да тоже, видать, не лыком был шит - за полгода эвон какое древо повалил.
И поехали князья Долгорукие всем домом своим - а было их всех тогда человек десять - в изгнание.
Как секретарь сенатский уехал, то и стали мои господа золото, деньги да бриллианты хватать и по чулкам да по карманам рассовывать.
Особенно же усердствовал князь–отец, да и княгиня, знать, ненамного от него отставала. Да ведь и их понять можно - ехали с ними шестеро их детей: старшей - Екатерине–то, бывшей царской невесте, - было восемнадцать, а младшему - Александру - только тринадцатый год пошел.
Ну, а Ивана Алексеевича старый князь не любил и новоявленную жену его тоже терпеть не мог, потому и поехали молодые в ссылку на своем коште.
А кошт этот оказался у них ох как невелик. Взяли молодые шубу да тулуп, а платьев никаких Наталья Борисовна не брала, так и поехала в черном платье, в каком из–за траура по государю да по бабке своей ходила.
Вот здесь–то и спросила она меня: "А поедешь ли, Ириньюшка, со мной?" Я заплакала и впервые в жизни насмелилась барыню мою обнять. Обняла и она меня, и так стояли мы, будто сестры, и горько–горько плакали.
Так вот. А ехать нам надобно было восемь сот верст, в пензенскую вотчину. А был апрель, и в эту пору на обе стороны от дороги талая снеговая вода потопляет все луга и малые разливы превращаются в озера, а на месте болот появляются уже целые моря–окияны.
Рассказчица снова вздохнула и снова замолчала. Опустив руки на колени, она глядела в огонь и, наверное, видела тот далекий–далекий день и всех, кто был тогда рядом с нею, и прошлое ощущала сейчас она сильнее, чем настоящее.
Нет, не в теплой избе была она теперь, не у огня, а в тряской телеге под открытым небом в холодную и пасмурную пору разливов и паводков, в бесконечной апрельской слякоти… Иринья очнулась, взяла в руки нитку, закрутила прялку.
- В Коломне явился к нам офицер. "Велено вам, - сказал он князю Ивану Алексеевичу, - кавалерию снять".
Со старого князя, само собой, ее тоже сняли.
После Коломны никто из наших возчиков дороги не знал. Плутали мы чуть ли не ежедень и чуть ли не каждую ночь спали то в лесу, то в поле.
Старому князю палатку ставили на лучшем месте, подле него - сыновьям да дочерям, а Ивану Алексеевичу с Натальей Борисовной - последнее место, какое похуже. А что уж обо мне говорить?
Да и не обо мне нынче речь: я возле господ моих была, их радостями радовалась, их горем горевала и тело мое готова была за них на раздробление отдать, потому что любила их.
И тут впервые пришла Лариону Матвеевичу в голову мысль, что негоже жить в лесу такой верной и доброй женщине.
"А, ей–богу, куплю ее у Костюриных и заберу с собой. Верный человек завсегда не лишен. Да и маменьке будет немалое по дому облегчение". И еще он подумал, что дело это будет и богу угодно: недаром сразу после похорон вывел его господь на эту лесную избушку.
Иринья меж тем продолжала:
- Случалось и в болоте спать - сыму постелю, а она мокра - хоть отжимай, а иной раз и башмаки полны воды.
А однажды заночевали мы на лугу, а травы на нем не было, хотя и весь зелен был. Да только оказалось, что это все чеснок полевой, и такой от него тяжелый дух шел, что головы у всех разболелись, а когда во время ужина поглядели на месяц, то всем нам померещилось, что два месяца на небе взошло.
Через три недели приехали мы под городок Касимов, в село Селище. Принадлежало оно Долгоруким и уже полагали мы, что в первый раз станем спать в господском доме, а утром мужики вытопят всем нам баню, как и этому не суждено было статься.
Едва сели мы обедать, увидела я на дороге великую пыль и разглядела множество телег - все парами, а впереди коляска с офицером.
Не успели мы и щей похлебать, как уже стали горницы полны солдат, и узнали мы, что путь наш переменен и отсюда безо всякого мешканья повезут нас в Сибирь.
И вот здесь–то и приставили к нам караулы, и у всех дверей поставили солдат с ружьями и штыками. Ни офицер, ни солдаты с моими господами и словом не перемолвились. Офицер объявил только, что по высочайшему повелению повезут нас в Сибирь под жестким караулом, а куда именно, того ему говорить не велено.
Ну, а я, как–то оставшись с солдатом наедине, упросила сказать, и он, взяв с меня слово, что не выдам его начальству, ответил, что везут нас на остров, а остров тот в четырех тысячах верст. И писем нам писать отныне не велено, и к нам присылать тоже нельзя.
А потом погрузили нас на струг и повезли водою. Плыли мы, почитай, целый месяц. И грозы на воде были, и бури. Струг качало, и оттого многих из нас тошнило, а особенно сильно - Наталью Борисовну - она тогда уже беременна была и ждала первого своего мальчика.
Так добрались мы до Соликамска, а оттуда повезли нас сухим путем.
("Ага, - догадался Ларион Матвеевич, - привезли их, стало быть, на Урал".)
Так вот, эта первая наша дорога оказалась раем, по сравнению с той, что ждала нас дальше; стояли перед нами горы такой высоты, что на каждую по целому дню взбирались, а потом цельный же день вниз сходили. И так шли мы день за днем и неделю за неделей. И то еще было трудно, что хижин уже никаких по дороге более не стояло, и обсушиться было негде, и спать приходилось под открытым небом, а в тех краях и дожди холодны, и много всякой кровососущей мелкой твари, которая хуже наших слепней и комаров. '
Но и та дорога была еще не самая для всех нас тяжкая.
В последнем городе - не знаю, как он и прозывался, - сдали нас другой команде солдат. И знаешь, барин, что дивно? Никогда я не думала, что стану плакать, когда наши конвоиры от нас поедут. А как они с нами расстались, то все мы и заплакали.
Чуяло сердце, что дальше будет еще хуже. Так оно и случилось. Новые наши командиры окружили нас солдатами и погнали, как арестантов, к реке. А там стояла такая расшива, что только арестантам - ворам да татям - и плавать: кругом дыры светятся, а как ветер дунет, то вся она скрипит и шатается.
И плыли мы на ней еще месяц.
А там доплыли мы и до конечного нашего пристанища: городка Березова, что расположен был на острову, меж двумя реками - Сосьвой и Вогулкой. А уж что за народ в нем жил!.. Поначалу особенно ужасным показалось мне все это, ну просто не приведи господь! Мужики и бабы сырую рыбу едят, ездят на собаках, на голом теле носят невыделанные оленьи кожи. Живут в кедровых избах, в оконцах вместо стекол ледяные глыбы, хлеб везут водой за тысячу верст, кругом леса непроходимые да топкие болота.
Поместили нас в острог, где до того томился еще один князь - Меншиков.
Здесь, в остроге, чуть ли не через неделю, как приехали, помер старый князь, а еще через две - и его жена. Но и это было еще не все.
Беда жила рядом с нами, и не от государыниных слуг, не от конвоиров наших надобно было нам ждать ее, а от родной долгоруковской крови - от сестры на Алексеевича, кою звали "Разрушенною государыней - невестой". Злобилась она что ни неделя все более и более и всего сильнее язвила беззащитную Наталью Борисовну. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не вышла нам ослаба - новый наш командир майор Петров и березовский воевода Бобровский стали выпускать нас из острога и даже иной раз звали господ моих к себе в гости.
Да и здесь поджидало нас еще одно новое лихо.