И от всего этого - от непогоды за окном, от тепла и уюта неожиданного пристанища, от того, что был он кое–как сыт, а рядом, тихо потрескивая, горела лучина и добрая женщина неспешно сучила нитку, - Ларион Матвеевич почувствовал, как горе его будто свернулось клубком и притихло. Так бывало в далеком–далеком детстве, когда, кем–нибудь или чем–нибудь обиженный, прибегал он в людскую и кухарка совала ему в руку морковку или стручки сладкого молодого горошка.
Женщина поглядела на него печально и строго и начала…
История 1
О любви, верности и стойкости в несчастьях, подтверждающая, что счастье и богатство совсем не одно и то же и что счастливый бедняк не может завидовать несчастному богачу, а бездушный скаред - и позавидовал бы, да не верит, что такое может быть.
- Я тебе, барин, сначала про себя расскажу. Спервоначалу–то не у Долгоруких была я рабой, а у других господ, важных и знатных не менее Долгоруких, - Шереметевых. Тоже богатые господа и знаменитые очень. Первый мой барин, Борис Петрович, фельдмаршалом был и графский титул имел; и то и другое дал ему царь Петр за верную его службу, за войну со шведами, да за то, что в Астрахани бунт усмирил.
Услышав, как точно и грамотно, совсем не по–крестьянски, произнесла его хозяйка такие слова, как "фельдмаршал" и "графский титул", Ларион Матвеевич с любопытством поглядел на рассказчицу, и та, перехватив его взгляд и тотчас же совершенно правильно истолковав его, сказала понимающе:
- Я у молодой графинюшки, Натальи Борисовны Шереметевой, в сенных девушках была. Слышала я еще в молодости, что у господ моих в крепости было сто тысяч душ и что только один царь был богаче их. И верила тому и не верила, однако же знала наверное, что только собственных дворцов у графа было три, да в каждом–то дворни только не десятки - сотни. Так и у моей графинюшки одних сенных девушек для услады ее и развлечений было полдюжины. Одни пели - заслушаешься, другие плясали - заглядишься, а я приставлена к ней была для всяческого рукодельного обихода: подшить ли где чего, приладить ли какую рюшечку, платочек ли обшить - лучше меня никто не мог. Да и многое иное умела - и варить, и печь, и прясть, - дал мне господь на то сызмальства всякую сноровку. И говорили, кто знал меня: "Не обидел, не обделил тебя господь, Иринья".
Женщина вздохнула и печально на гостя взглянула.
- А вышло так, что этим мастерством да многоделием не одарил меня бог, а напротив тому - покарал.
Потому как это–то, барин, потом и погубило не только молодость, но и всю жизнь мою.
А поначалу все шло хорошо, и жила я, в сравнении с иными моими товарками, припеваючи. Особенно же было прелестно, как выезжали мы на лето в графскую подмосковную - Кусково.
Зимой же жили мы в самой Москве, вблизи Кремля, на Никольской улице; если в Москве бывал, то улицу эту знаешь - она от многих отличная и богатыми домами застроена.
У них, у господ моих, такая была история. Старик фельдмаршал сначала долго прожил с одной женой и имел от нее сына и двух дочерей. И внуки у него уже были, как вдруг в одночасье жена его померла. А было тогда фельдмаршалу шестьдесят годов.
Подумал–подумал фельдмаршал: что делать? - да и пошел к царю Петру проситься в монастырь.
Царь же в этот час был пьян, слушать его не пожелал и велел Борису Петровичу идти вместе с собою в ассамблею.
Как было ослушаться? И Борис Петрович пошел.
А царь стал над ним смеяться и, показав на целую толпу бывших в ассамблее красавиц, сказал: "Выбирай любую и женись. А я тебе сват".
Старый граф и поклонился бывшей там веселой тридцатипятилетней вдове - Анне Петровне Нарышкиной, которая доводилась царю теткой, хотя и была на пять лет младше своего племянника.
Сыграли свадьбу, а потом родила Анна Петровна фельдмаршалу еще двух сыновей и трех дочерей. И вторым–то ребенком и была несчастная моя госпожа Наталья Борисовна.
Была она с детства сильно к веселью склонна, да скоро осталась сиротой: когда сровнялось ей пять лет, умер отец ее - старик–фельдмаршал.
Рассказчица вдруг замолчала и чему–то улыбнулась. Так и не согнав улыбки с лица, она проговорила распевно, будто недоумевая неправдоподобности того, о чем собиралась поведать.
- Когда старик–фельдмаршал помер, то младшей его дочери было три месяца, а старшему сыну - Михаилу Борисовичу - подходило к пятидесяти.
Мачеха–то, выходит, была пасынка своего млаже на добрые десять лет, да не дал и ей господь долгого веку - не прошло и десяти лет, как скончалась и госпожа моя Анна Петровна.
И стала Наталья Борисовна с той поры грустна и задумчива, и часто заставала я ее заплаканной и печальной. Да вдруг, как стало ей пятнадцать лет, и к ней пришло счастье. Посватался к сироте первый в государстве жених - друг молодого императора Петра II, князь Долгорукий Иван Алексеевич. Было жениху двадцать два года, и был он отменно собою хорош, а веселый был, да добрый, да разумный - просто не поверишь какой.
Про него рассказывали, что однажды, когда стоял он за креслом государя, тому поднесли на подпись смертный приговор. Государь уже было собрался приговор подписать, как вдруг наш Иван Алексеевич - хвать царя зубами за ухо. "Ты что ж это делаешь?!" - закричал государь. "А то, - ответил ему наш князюшка, что тебе вон ухо больно стало, а каково будет тому злосчастному, когда будут рубить ему голову?"
Наталья Борисовна предложение жениха приняла и так была счастлива, что, как мне потом говаривала, полагала, что вся сфера небесная ради счастья ее перевернулась.
Вскоре и обручились молодые, или, как в старину говаривали, помолвились.
Вся императорская фамилия и чужестранные министры были на сговоре, и все знатные персоны, и весь генералитет, и лучшие люди двора. И обручали молодых архиерей и два архимандрита, а сколько бриллиантов, и золота, и табакерок, и часов, и галантереи всяческой им притом подарили - не перечесть.
Только один старший ее брат - Петр, тогда Преображенского полка поручик, - подарил жениху лишь серебра шесть пудов.
И были там и кубки старинные, и фляги золоченые, и тарели, и блюда, и ковши - всего и не упомню.
Да только счастье ее не продлилось и месяца.
Женщина замолчала и, вздохнув, добавила:
- Как сказано в Писании: "Случилось нечто с нею, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, да и помер".
А все беды начались оттого, что друг и сберегатель князя Ивана Алексеевича, государь Петр II Алексеевич, вскоре заболел оспой да и помер. А по смерти его сделалась в государстве коронная перемена, и вышла она столь несчастливой для молодых моих господ, что и не рассказать.
Как только император умер, тут же все поняли, что князь Иван и все его родственники - конченые люди.
И тут же шереметевская родня стала невесте шептать: "Откажись от него - он тебе еще не муж, помолвлен, да не венчан!"
Но Наталья Борисовна сказала (я сама это слышала): "Войдите в рассуждение: какое это мне утешение и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?"
И когда прошло много лет, я спросила как–то княгинюшку: "А жалеешь ли, Наталья Борисовна, что тогда еще, в самом начале, не переменила решения своего?" И Наталья Борисовна ответила мне: "Во всех злополучиях была я моему мужу товарищем и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Все, любя его, сносила, еще и его, сколь могла, подкрепляла".
И вот в конце того самого дня, когда узнали мы, что умер их благодетель - Петр Алексеевич, внук, стало быть, Петра, царя, - в дом к нам приехал князь Иван.
Я тогда возле Натальи Борисовны была и хорошо помню, как вбежал он к ней в комнату, упал перед нею на колени и заплакал. Заплакала и она.
А я тут же убежала и так же, как и они, обливалась слезами. И хоть сегодня только на руках у нашего жениха умер друг его и оберегатель, но чуяла я, что не от того только он плачет, а более всего из–за себя и из–за нее - Натальи Борисовны, завтрашней жены его.
А потом были похороны Петра Алексеевича, и я глядела на процессию из окна графинюшкиной спальни. И рядом со мною, положив руки на подоконник, сидела моя барышня. Вся она опухла от слез и хотя и глядела на эту плачевную процессию, на то, как шли мимо архиереи и архимандриты, да десятки священников, какие шли во главе похорон в 1 Кремль, да будто и никого не видела.
А я дивилась пышности сего шествия - будто не слезный ход шел мимо окон, а некий машкерад, столь много было бархата и золота, гербов и знамен и всякой кавалерии. Одних корон несли с полдюжины, да державу, да скипетр, да иные регалии.
Заметила я и князя Ивана Алексеевича. Шел он среди прочих, но уже не среди первых вельмож, а подале, и хотя нес какую–то кавалерию, и ассистенты поддерживали его с обеих сторон, да видно было, что стал он уже не той персоной - сильно успели отодвинуть его другие, новые, люди.
И он это тоже чувствовал: епанча на нем - черная, предлинная, едва не по земле волочится, флер со шляпы почти до земли свисает, волосы по плечам распущены, сам бледен, словно неживой.
А после того дом наш будто вымер. Никто к господам моим не ездит и их к себе не зовет.
Ну, а повалила беда - отворяй ворота. Тут же померла и бабка Натальи Борисовны, и старший ее брат, в чьем доме она жила, слег в постелю и так занедужил, что и его не чаяли видеть в живых. А ведь объявленная на сговоре свадьба подступала и надобно было ее играть. А кто на такую–то свадьбу пойдет, в такой–то дом? И решила Наталья Борисовна из Москвы уехать. Взяла с собою двух старых бабок–приживалок да меня, рабу ее, и поехали мы в деревню к жениху.