Приемную ректора заполнили возбужденные студенты. Ректор, старичок, открыл дверь, удивленно спросил:
– В чем дело, товарищи? Почему такой шум?
Одна из студенток пробилась вперед и отчеканила:
– Товарищ ректор, у Бондаренко фашисты отца и мать убили, так вот мы вместе, все хотим мстить им за это!
Ректор снял очки, посмотрел на нее усталыми глазами:
– Только за это?
Девушка смутилась:
– Разумеется, не только.
Ее поддержали товарищи:
– За сожженные города и села! За убийства!
Ректор пригласил студентов к себе, сказал:
– Родные мои! Я разделяю ваши чувства и благородные порывы. Но теперешняя война, как выражаются некоторые военные, – это война моторов.
– Главное – человек! – решительно не согласились студенты.
– Конечно, конечно, на войне главную роль играет человек, хорошо знающий свою специальность и, разумеется, технику, – согласился ректор. – Но для того, чтобы победить такого сильного врага, как фашистская Германия, нам нужны инженеры, специалисты. Они должны создать лучшее в мире оружие. Вы поймите, война только начинается. Сколько она продлится, сказать трудно. А вы почти уже инженеры. Вот и подумайте, пожалуйста, где вы больше нужны? Мое мнение, вам нужно учиться и учиться. Понадобитесь – призовут! На фронт я вас не отпущу и не имею на это права. Ваш фронт здесь, в аудиториях, лабораториях, на заводах. А теперь за учебу!
Та же студентка спросила:
– И Бондаренко на фронт нельзя?
Ректор сочувственно взглянул на Семена.
– Ваш отец погиб на фронте? В бою?
– Да… – едва слышно ответил Семен. – Мать погибла во время бомбежки поезда… Я все равно уйду! Не могу я!..
– Вам я разрешаю…
На другой день Семен прошел в военкомате комиссию, а вечером студенты всей группой пришли на вокзал провожать его. И, конечно, Наташа – так звали его заступницу. Бойкости у нее поубавилось. В голубых глазах отражались растерянность, смятение. Золотистые волосы, обычно аккуратно стянутые в тугую косу, разлохматились, веки припухли, словно бы не спала она всю ночь.
Семен был уже в красноармейской форме со знаками различия сержанта. Он вскочил на подножку, когда поезд тронулся. Только тогда Наташа, страшно боясь не успеть, побежала по перрону, протянула Семену бумажный сверток, перетянутый красной ленточкой. В свертке оказались шерстяные перчатки домашней вязки, серебряный ярко начищенный портсигар с папиросами "Казбек" и в нем – записка…
Эту историю Семен, не забывая наблюдать за местностью, рассказал Иванову на привале, на опушке родного с детства леса, после изнурительного многочасового перехода. По его предположению линия фронта проходила где-то здесь, поблизости. И надо было установить, где гитлеровские войска и где свои. Да и передохнуть. Последний бросок потребует много сил.
– Вот он, портсигар, – сказал Семен, достав его из кармана.
– А что было в записке?
– Наташа писала, что любит меня… С глазу на глаз сказать не решилась. Она еще писала, что постарается смягчить мою утрату… Ну, гибель отца, мамы…
– А у меня на Урале жена и сынишка остались. Сергуня. Забавный такой. На прошлой неделе три годика ему исполнилось. Как они там без меня?..
Иванов хотел еще что-то сказать, но Семен поднес палец к губам, строго взглянул на него. Тот понял без слов, и сам стал прислушиваться.
Издалека донеслась немецкая речь, затем послышались одиночные выстрелы. Немцы, как будто, сначала шли в их сторону, а потом куда-то свернули.
Бондаренко и Иванов решили, что на этом участке только немецкие патрули, и условились переходить линию фронта под покровом ночи.
Терпеливо ожидали, когда стемнеет, но, когда начало темнеть, через каждые пятнадцать минут немцы стали запускать осветительные ракеты. Их мертвенно-бледный свет освещал участок, намеченный ими для перехода.
– Карнавал не прекратят до утра, поползем по-пластунски в перерывах между запусками ракет, – предложил Бондаренко. – Иного выхода нет.
Иванов согласно кивнул.
– До чего же обидно, товарищ сержант. Столько прошли мы с вами, осталось всего пустяк, каких-нибудь пятьсот метров, а тут сиди, любуйся на их фейерверк.
– Терпи, Николай. У нас задание особое.
Время перевалило за полночь, а немцы все запускали и запускали осветительные ракеты. Бондаренко решительно сказал:
– Пошли!
Перебежали дорогу, залегли в бурьяне.
Взлетело сразу несколько ракет. Подождав, когда они, опускаясь, станут затухать, истекая уже неяркими искрами, Бондаренко и Иванов, пригнувшись, кинулись вперед. В этот момент вдруг стало светло как днем: немцы почему-то опять запустили ракеты.
Застрекотали автоматы. Пули проносились над самой головой, косили бурьян.
Бондаренко подполз к товарищу.
– Жив?
– Пока жив, товарищ сержант, а что будет дальше, не знаю.
– Дальше все будет хорошо. Только больше выдержки.
Когда стрельба прекратилась и ракеты потухли, сержант приказал:
– Двинулись!
Минут пять кругом было спокойно. А потом сзади раздался лай собак, топот и крик: "Рус, сдавайся!"
– Сволочи! – вырвалось у сержанта. – Обнаружили все-таки гады!
Выхватил из кармана гимнастерки пакетик с донесением Млынского, вложил его в портсигар, сунул портсигар Иванову.
– Передашь в штаб армии, портсигар – Наташе, там ее адрес.
– Товарищ сержант!..
– Приказываю! – строго сказал Бондаренко. И ласково: – У тебя жена, Сережка, а я пока холостой. – И опять строго, чуть не крича: – Выполняй приказание!..
…Начальник штаба армии генерал Ермолаев, прочитав донесение Млынского, закидал Иванова вопросами об отряде, Млынском, сержанте Бондаренко. Как только упомянул Бондаренко, Иванов торопливо вытащил из кармана брюк портсигар.
– Извиняюсь, товарищ генерал. Сержант просил переслать Наташе. Девушка такая у него есть. Любит ее больше жизни своей. В портсигаре ее адресок. Очень прошу выполнить его просьбу… последнюю, может быть. Отличный человек Семен Бондаренко! Меня спас, а сам…
Генерал открыл портсигар, прочитал записку, взволнованно спросил:
– Вы уверены, что Семен убит?! Уверены?!..
– Последнее, что я слышал, товарищ генерал, – взрывы гранат…
5
Полковник Глобке вышел из кабинета фон Хорна красный, расстроенный. Таким тоном командующий разговаривал с ним впервые.
Так обращаться с ним, опытным офицером рейха! Да, он долго трудился на незаметных должностях, но честно. Восточный поход принес ему повышение: тут же получил назначение на должность начальника оперативного отдела штаба армии. А тут…
Отправляясь на Восточный фронт, Глобке рассчитывал на быстрое продвижение в чинах и званиях. На первых порах, казалось, фортуна улыбалась ему. Генерал фон Хорн встретил благожелательно, все это время обращался с ним корректно, более того – с подчеркнутым уважением, ставил нередко в пример штабным офицерам, иногда даже баловал ценными вещичками из награбленного. Все это поднимало его авторитет в глазах сослуживцев-завистников. Постепенно Глобке уверился, что он незаменим. С подчиненными все чаще и чаще разговаривал грубо и нагло, зато по-прежнему заискивал перед офицерами, имевшими влиятельные связи в Берлине. Когда из рук фон Хорна получил орден – черный железный крест со свастикой в центре, счел свое положение окончательно упроченным и возмечтал о генеральском звании. Во время недавней служебной поездки в Берлин сшил генеральскую форму и не расставался с ней. Несколько раз примерял ее, позируя перед зеркалом. Это создавало ему хорошее настроение.
Денщик полковника, фельдфебель Кранц, знал об этой слабости своего начальника, по секрету рассказал о ней друзьям, которым доверял, как себе. Те, в свою очередь, не устояли перед искушением и шепнули своим самым верным друзьям. Вскоре об этом знали в штабе все. Одни посмеивались за спиной будущего генерала, другие еще больше стали побаиваться его.
Между тем дела в армии, которой командовал фон Хорн, складывались неважно. Она несла большие потери в людях и технике. Ее наступление замедлилось, а затем приостановилось.
Фон Хорну звонили из штаба фронта, из ставки самого фюрера. Требовали одного: сломить сопротивление красных! Наступать! Наступать! Генерал отчитывал командиров дивизий, ругал штабистов, рисковал собою, появляясь в самый разгар боя на передовой, а дела не улучшались.
К неудачам на фронте прибавились новые неприятности: в городе, где он разместил штаб своей армии, кто-то почти ежедневно стал убивать офицеров и солдат. В разных концах города возникали пожары, взлетали на воздух военные объекты. По утрам обнаруживали расклеенные на заборах листовки с призывом – мстить фашистским оккупантам. С каждым днем листовок становилось все больше, и даже в центре города.
Начальник гестапо Бельке ежедневно проводил массовые облавы, пытаясь выявить подпольщиков. Повешенных на городской площади снимать не разрешал, и снимали их только тогда, когда надо было вешать других.
Но убийства офицеров и солдат даже участились. Фон Хорн вынужден был отдать приказ: ночью в одиночку не выходить на улицу. Через несколько дней после этого приказа на окраине города, примыкавшей к лесу, был убит сам Бельке, а с ним несколько его телохранителей.
– Это – партизаны! – вскипел фон Хорн, – Я им покажу!..
"Временные, непредвиденные трудности", как любили говорить гитлеровцы в первые месяцы войны, столкнувшись с неожиданным для них яростным сопротивлением Красной Армии и населения, заметно отразились на штабной жизни. Фон Хорн задержал представления к очередным офицерским званиям, к наградам. Это отодвигало мечту Глобке стать генералом уже в этом году.