- Меня, - жестко рассудил Мале, - более обрадовало бы, если бы ты остался на свободе… Что за глупость - поверить в амнистию императора? Как ты посмел явиться к Савари за отпущением грехов и принять на веру слова о милосердии императора? Тебя следовало бы расстрелять по суду филадельфов.
- Прости, Мале… я сплоховал, - покаялся Лагори. - Но я никогда не изменял делу, которому мы служим. Прости…
- Ладно. А что Гидаль?
- По-прежнему в Марселе. Там все готово… По таинственным каналам в камеру Мале притекали самые новейшие сведения о делах в империи; обо многом он узнавал даже раньше парижан. Свидания он имел (правда, частые) только с женою. Префект полиции заподозрил было мадам Мале и намекнул об этом майору, но де Бюгонь сразу вспылил:
- Обыскивать ее не стану! Лучше уж в отставку.
- Да, - согласился Паскье, поразмыслив. - Пожалуй, вы правы, майор: обыскивать женщину - верх безнравственности…
Комендант снова, в который уже раз, отметил в рапортах "ненормальную веселость" генерала Мале. А что он знал о нем? Да ничего… Три заговора прошли через жизнь генерала - три неудачи. Первый еще в Дижоне, на самом срезе веков, когда "шагал Наполеон вослед Бонапарту", второй заговор, когда Цезарь разбойничал в Байоне, не удался и третий, когда Наполеон сражался на полях Австрии… Но Мале не унывал.
- Будем считать, - говорил он Лагори, - что репетиций было уже достаточно и в финале этого грандиозного спектакля Наполеон лишится своего нескромного седалища - престола…
Возле фонтана Биражу на улице Паве иногда появлялась женщина с мальчиком. Печальным взором она скользила по окнам страшного тюремного замка, отыскивая в них лицо любимого человека. Это была мадам Софи Гюго, влюбленная в Лагори, а мальчик - ее сын, будущий писатель Франции, который почти не знал своего отца, зато обожал того самого человека, которого любила его несчастная мать.
Итак, три заговора - три трагические неудачи. Никто не знал, что здесь, в каменном застенке Ла-Форса, вызревает еще один - четвертый, и самый решительный!
Мадам Гюго с сыном уходила в даль тихой улицы Паве. В один из пасмурных дней Мале сказал Лагори:
- Слушай, а не пора ли мне сойти с ума?
Диагноз: острое помешательство
В тюрьме появился новый узник - неистовый корсиканец Боккеямпе, имевший несчастие быть земляком самого императора. В семействе его, очевидно, сохранились какие-то предания о молодых годах Бонапарта, который, став владыкой Франции, категорически пожелал, чтобы люди имели короткую память. К сожалению, память у Боккеямпе была превосходной, и он никак не мог забыть того, что Наполеон предал свою маленькую родину.
Угодив в застенок, Боккеямпе создал для себя железный режим: с утра пораньше хватал в руки что попало, начиная высаживать двери камеры. Короткий перерыв на обед и прогулку, после чего Ла-Форс снова наполнялся чудовищным грохотом.
- Оставь. Что ты хочешь доказать этим? - говорил ему Мишо де Бюгонь. Успокойся, сынок.
- Я хочу доказать, - отвечал корсиканец с бранью, - что на этом свете должна быть христианская справедливость…
Однажды его должны были везти на набережную Малакке, где велось следствие. Боккеямпе стоял в коридоре, невдалеке от раскрытой камеры Мале, и зябко ежился от холода. Рука генерала показалась наружу, выбросив в коридор шинель.
- Да, сегодня прохладно, - прозвучал голос Мале…
Накинув шинель, Боккеямпе сунул руку в карман, ощутив шорох бумаги. В полицейском фиакре он сумел тайком развернуть записку. Прочел: "Не бойтесь! Вызов ничем не угрожает. Ваше дело застряло у префекта, назначенное для разбора не ранее весны. И прекратите, пожалуйста, стучать - вы мешаете не только мне…" Сказанное подтвердилось, и Боккеямпе, в знак уважения к генералу, перестал дубасить в двери. А через несколько дней узники Ла-Форса прогуливались внутри двора, с огородов парижских предместий доносились запахи чебреца и мяты.
Мале первым заметил котенка - всеобщего любимца, который застрял на карнизе, под самой крышей тюрьмы, жалко мяуча от страха и одиночества. Арестанты стали совещаться меж собой и не могли придумать способа выручить животное из беды.
Боккеямпе отошел в сторону, чтобы помолиться. Потом он сорвался с места и вдруг… пополз, будто ящерица, вверх по тюремной стене - выше, выше, выше! Почти прилипший к древним камням Ла-Форса, издали он казался распятьем, приколоченным к стене. Комендант тоже подбадривал корсиканца окриками:
- Так, так, сынок… Еще! Ну, немного…
Котенок, увидев лезущего к нему человека, закрутился на узком карнизе, прутиком вздыбливая хвостик. И вот, вскинув руки, корсиканец схватил его за шкирку - метнул в ближайшее окно камеры. Падая затем в колодец тюремного двора, Боккеямпе чудом вывернулся - полет! - и уже повис на ветвях дерева.
- Молодец, сынок! - похвалил его майор. Но ветви дерева снова качнулись, и земляк великого императора теперь явно удирал по гребню каменной стены.
Арестанты суматошно загалдели. Часовой вскинул ружье.
- Стреляй! - велел ему де Бюгонь.
Но тут Мале ударил ногой по ружью - роковая пуля, щелкая по булыжникам, запрыгала вдоль двора, поднимая пыльцу.
- Боккеямпе! - крикнул он в сторону беглеца. - Остановись и возвращайся обратно… слышишь? - Фигурка отчаянного парня застыла на фоне вечернего неба. - Ну же! - припечатал генерал Мале крепкой руганью. - Я кому сказал возвращайся…
Беглец сгорбился и, в раздумье помедлив, спрыгнул в глубину двора. Майор де Бюгонь протянул руку Мале:
- Благодарю вас, генерал… На старости лет вы благородно избавили меня от бесчестного убийства!
Когда арестантов разводили по камерам, Боккеямпе, едва не плача, вдруг задержался перед Мале.
- Я вам поверил, - сказал он. - Но… зачем? Зачем вы остановили меня? Сейчас я был бы уже на свободе… Мале обнял несчастного корсиканца:
- Ты ничего не понял и потому сердишься… Пойми же: скоро мне понадобятся такие отважные люди, как ты!
Было ясно - генерал Мале опять что-то задумал.
Неуловимые для полиции нити уже сошлись пучком в его камере - теперь Мале сплетал из них прозрачную паутину, чтобы набросить ее потом на громоздкую империю Наполеона.
Но герцог Ровиго в это время был озабочен тревожными докладами префекта Тибодо с юга Франции: там, в Марселе и Тулоне, оживились якобинские настроения, к недовольным примыкают итальянцы и даже испанцы, размещенные в гарнизонах Прованса. Тибодо сообщал, что готовится мятеж под руководством генерала Гидаля, но - по словам Тибодо - повстанцы не начнут мятежа до тех пор, пока не получат сигнала из Парижа…
Савари нервно отбросил со лба непокорную челку.
- Что за чушь! - сказал он себе. - Кто может дать сигнал из Парижа? Тибодо всегда мерещатся страхи…
В апреле 1811 года Тибодо настойчиво просил Савари, чтобы арестовали Гидаля, иначе он, префект, не ручался за спокойствие всего Прованса. Это вывело министра из терпения, в ответном письме он отчитал Тибодо за панику, Савари писал, что префект не смеет даже заикаться о том, будто "при режиме его императорского величества (Наполеона) возможно устраивать заговоры. Напротив, убедите себя, что это невозможно…"
Челка министра полиции была на манер наполеоновской!
Хороший лакей всегда подражает своему господину…