– Твоя мысль кажется мне вполне удачной, – отозвался Иосиф. – Я ведь сверх всякой меры терпим, а с другой стороны, моему сыну, как ни посмотри, лучше побыть там, чем присутствовать на представлении, главным участником которого мне суждено вот-вот стать. Отныне Иисусу придется рассчитывать только на себя, и чем раньше он узнает, как устроен наш мир, тем легче ему будет в нем жить. До сих пор его слишком баловали и опекали, ни в чем не перечили, и он привык все делать по-своему. А я вечно был занят работой – хотя имелись и другие резоны, которых сейчас не время касаться, – и не уделял ему того внимания, в котором он нуждался с самого часа своего рождения. Но нельзя и сказать, чтобы я был ему плохим отцом, учитывая все обстоятельства. В том, что касается имущества, я все оставляю в полном порядке. По моей просьбе Захария и Елисавета, родственники жены, позаботятся о Марии с мальчиком, когда меня не станет. И кое-какие деньги они получат, продав мастерскую. К тому же я верю, что Бог-отец и Дух Святой помогут им, ежели будет в том нужда.
Я видел, как ему тяжело, и прервал его горькие рассуждения словами:
– Но ведь еще есть надежда на спасение. Почему ты не хочешь открыть правду?
– А что такое правда? – вопросом на вопрос ответил Иосиф.
– Иногда правда – это то, что противоположно лжи; иногда – то, что противоположно молчанию. Ты не убивал богача Эпулона, но предпочитаешь, чтобы тебя казнили и чтобы позор пал на твою семью, но не соглашаешься рассказать, что же произошло между вами на самом деле. А по моему убеждению, именно тут кроется ключ к загадке.
– Прости меня, – произнес Иосиф, – но, как уже не раз говорил тебе, не могу ничего рассказать.
– Ergo, ты признаешь, что между тобой и покойным что-то случилось. Что-то столь важное, что этим можно оправдать убийство, независимо от того, кто его совершил – ты или другой человек. Но брать на себя чужую вину – отнюдь не добродетель, Иосиф, и пользы от такого поступка никому не будет. Когда невинный человек умирает, словно жертвенный агнец, желая выгородить другого, мир не становится лучше, вовсе нет, он становится только хуже, ибо в нем укореняется зло. Приписывать страданию целительные свойства – черта примитивных культур. Почему ты позволил обвинить себя в убийстве, если ты невиновен?
– Прости мне мое упорство, но я и впредь буду молчать. А если взглянуть на дело с другой стороны, что толку кричать о своей непричастности к преступлению? Все говорит против меня.
– Тут ты прав. Скажи, как попала твоя стамеска в дом убитого, а ключ от библиотеки – в твою сумку?
– Не знаю. Эпулон призвал меня, чтобы я поменял замок в двери библиотеки. Это заняло целых два дня. Надо полагать, я просто забыл там стамеску.
– Или кто-то завладел ею и подкинул туда, чтобы подозрение пало на тебя. Изготовил ли ты копию с ключа?
– Разумеется. Всякий раз, когда я вставляю новый замок, я непременно делаю не меньше пары ключей. И отлично помню, как передал оба ключа Эпулону по завершении работы. Хотя, вполне вероятно, передал их не в руки Эпулону, а кому-то другому, не помню. Такое вполне могло быть…
Тут во дворе неожиданно появился Апий Пульхр и прервал нашу беседу. Солдаты бросили играть в кости, встали и подняли вверх копья и щиты. Раздались команды и бряцанье металла.
– Слишком поздно, – пробормотал Иосиф. – Настал мой час.
– Рано сдаваться, Иосиф. Я поговорю с трибуном и добьюсь отсрочки казни.
– Ты и сам не веришь в то, что говоришь. Только чудо может переменить мою участь. Разве сам ты веришь в чудеса?
– Нет, – ответил я, – но верю в убедительную силу логики. И сейчас мы посмотрим, насколько я прав и способны ли взвешенные доводы переменить ход событий или, напротив, риторика является всего лишь бесполезной игрой ума.
Затем я встал между Апием Пульхром и осужденным на казнь плотником и сказал:
– Апий Пульхр, выслушай мой силлогизм.
Но он твердой рукой отодвинул меня в сторону со словами:
– Не могу я тратить драгоценное время на всякие глупости. Пора приступать к исполнению приговора. Dura lex secl lex, как говорили мы в Риме до начала упадка. Где узник?
– Я здесь, – отозвался Иосиф.
– Вижу, – сказал Апий Пульхр сухо. А потом ткнув пальцем в крест, гневно воскликнул: – Как! Разве это велел я тебе изготовить? Стыдись! Доски соединены кое-как! А надпись? Разве тебе не приказано было сделать надпись еще и на еврейском, языке этой провинции, для назидания местному населению? Кроме того, если мне не изменяет память, я приказал тебе сделать крест вертикальным, а вовсе не такую крестовину – твоя больше подходит для огородного пугала. Руки тебе надо обломать за такую работу! Это не крест, а оскорбление для римских законов. Солдаты, ведите этого негодяя обратно к нему в мастерскую, и пусть носа не высовывает, пока не сделает другой крест, такой, чтобы не стыдно было показать во время крестного пути! Казнь откладывается до нового распоряжения! А ты, Помпоний, что хотел мне сказать? Если опять намерен завести речь о деньгах, то мое решение остается неизменным.
Солдаты отвязали Иосифа и повели его домой с крестом на спине, время от времени подгоняя ударами хлыста.
– Неужели крест и впрямь так плох? – спросил я трибуна, когда мы остались вдвоем. – По мне, так работа выполнена прекрасно.
– Разумеется, – ответил Апий Пульхр, – крест сделан очень даже недурно, а если бы даже и плохо, мне на то наплевать. Просто мне понадобился предлог, чтобы продлить мое пребывание в Назарете, не вызывая подозрений. Иди сюда, тебе я могу кое-что показать. В конце концов, мы оба принадлежим к сословию всадников.
Мы поднялись на крепостную стену и подошли к самому ее краю, и там Апий Пульхр, опершись одной рукой на каменный зубец, другую выкинул вперед и спросил:
– Что ты видишь?
– Ничего, – ответил я, – пустошь.
– Вот именно. Эти необработанные земли принадлежат Храму, но вскоре на них по велению царя Ирода будут построены жилые дома и лавки. Да, совсем рядом с Храмом! О планах Ирода пока очень мало кто знает, среди избранных были покойный Эпулон и, конечно же, первосвященник Анан. После смерти Эпулона, который должен был вложить основную часть Денег, первосвященник, из уважения к моей персоне и надеясь на мои связи в метрополии, а также, разумеется, из любви к родине и заботясь лишь о благе израильского народа и всевечной славе Яхве, предложил и мне поучаствовать в покупке этого участка земли, прежде чем о царском приказе прознают все остальные. То, что ты видишь перед собой, Помпоний, сейчас не стоит ничего, но сразу же после объявления об отчуждении земли от Храма будет стоить сотни… нет, тысячи талантов! Разве это не чудо, Помпоний? Если бы не дурацкое убийство, я бы никогда не попал в этот мерзкий город. Боги, Помпоний, бессмертные боги помогли мне наткнуться на золотую жилу! Загвоздка, как ты можешь легко догадаться, в наличных деньгах. Pesunia praesens! Я ведь почти ничего не взял с собой, рассчитывая на то, что местные власти покроют все мои расходы, как это полагается и как велят законы гостеприимства. Да и у моих солдат имеются лишь жалкие монеты – на сопутствующие расходы или на тот случай, если понадобится отблагодарить вышестоящих за снисходительность. Жалованье выплачивается им по возвращении, чтобы не вздумали бежать и сражались с должным рвением. Короче, сегодня во второй половине дня я отправил в Иерусалим гонца. Одного араба, превосходного наездника. А так как он не знает нашего алфавита, то не сумеет разобрать, о чем говорится в письме. Я послал его к столичным купцам, вместе с которыми прежде мы не раз прокручивали выгодные сделки и к которым теперь я обращаюсь в таких выражениях, какие не терпят отказа, с просьбой о ссуде под низкие проценты. Если не случится чего-то непредвиденного, завтра гонец вернется с долговым обязательством. Никогда не следует доверять наличные солдату, и особенно арабу.
На этом завершил свою речь Апий Пульхр, а я поспешил проститься с ним, сославшись на то, что у меня назначена встреча на другом краю города. Но он словно и не услышал моих слов, одурманенный мечтами о своих грядущих богатствах.
Выйдя из Храма, я обнаружил, что вокруг произошли разительные перемены. Как обычно и бывает в местах с жарким климатом, пустынные днем улицы оживают, едва только солнце спрячет свои безжалостные лучи. Весь город словно бы превратился в один шумный рынок, и даже среди мощных колонн, что поддерживают великолепный портик Храма, менялы расставили свои столы. Я увидел неспешные бычьи повозки, ослов, груженных огромными мешками, и апатичных верблюдов, а также мужчин и женщин всех возрастов и сословий, которые сновали туда и сюда, неся на плечах мешки с мукой, бурдюки с маслом и кувшины с молоком. Кто-то тащил трепещущую курицу со связанными ногами, кто-то – только что убитого кролика, или серебристую рыбину на бечевке, или тростниковую корзину с одеждой, недавно выстиранной в чистом ручье. Проходя мимо дома, в дверях которого на лавке сидела женщина с прялкой, я разглядел через открытое окно целую семью, расположившуюся вокруг накрытого стола, где были щедро расставлены суп и тушеное мясо, жареная птица, местное пенистое вино и великолепные сладости из миндаля и меда. В харчевне несколько пастушков пели под звуки свирелей и тимпанов, а какой-то мужчина, укрывшись в портике и присев на корточки, справлял нужду.