Старшая мастерица, перезрелая старая дева лет тридцати, мадмуазель Сюзанна, встретила сухо, посадила рядом с молоденькой француженкой. Я присмотрелась к работе соседки и успокоилась. Она была явно слабее. Но вот удивление, вот досада! Что ни сделаю - все плохо. Стараюсь, бьюсь, по вечерам засиживаюсь - никакого сдвига. Плохо - и все! Не выдержала, подошла после работы к Сюзанне. Она всегда уходила последней.
- Простите, мадмуазель Сюзанна, я хочу понять. Чем я вам не угодила? Почему вы все бракуете? Я же не слепая, я же вижу. Я работаю не хуже других.
Она смутилась, потом подняла глаза, непримиримо враждебные.
- Я вам советую уйти от нас. Я вас все равно выживу.
- Но почему? Что я плохого сделала?
- Лично вы, лично мне - ничего. Но я ненавижу иностранцев. Понимаете? Я терпеть не могу иностранцев, особенно русских.
Странно, я сразу успокоилась. То руки дрожали, пришлось убрать их за спину, а тут успокоилась. И даже осмелилась проявить интерес к такой открытой ненависти.
- Но, простите, что плохого вам сделали русские?
- A moi, лично мне - ничего. Но Франция должна быть и будет страной французов. Безработица растет, вы отнимаете у нас хлеб, занимаете наши рабочие места. И потом, вы, русские, вы все красные, коммунисты, большевики!
- Помилуйте! - возмутилась я. - Какая же я большевичка? Я - эмигрантка! Я - белая. Это меня большевики из России выгнали!
- Но я не разбираюсь - красные, белые! Для меня вы все на одно лицо. И лучшее из всего, что вы можете сделать, - это уйти из нашей мастерской.
Я перестала спорить. Она мне вдруг смертельно надоела. На другой день отправилась за расчетом. Хозяйка, пухленькая шатенка, несказанно удивилась.
- Но почему, ma petite? Вам нехорошо у нас или вы нашли что-нибудь лучше?
Я не удержалась и брякнула:
- Ухожу, поскольку мадмуазель Сюзанне не нравится мой цвет.
Она сразу отшатнулась, настороженная.
- Цвет? Не понимаю. При чем тут цвет?
А про себя, видно, подумала: "Э-э, девочка, наверное, toque, вот Сюзанна и хочет от нее избавиться".
Со мной незамедлительно рассчитались.
Квартира хозяйки находилась на Сен-Дени. Я прошла один квартал и очутилась на Риволи. Было тепло, хотя уже наступил декабрь. Декабрь! Как стремительно пролетели дни! Осень кончилась, на носу Новый год. Неужели и впрямь все проходит, как прошли и закончились мои огорчения и слезы над неудавшимся сомбреро? И боль проходит, и радость. Вот и люди на Риволи проходят, проносятся одна за другой машины, я сама прохожу мимо зданий, мимо витрин, отражаюсь, как в зеркале, в начищенных стеклах.
Дура эта Сюзанна! За большевичку меня приняла. Белые, красные - она не разбирается. А я сама, разве я разбираюсь, какого я цвета? Это Саша и дядя Костя воевали против красных. Они - белые. Они белые по сей день, хотя гражданская война давным-давно закончилась.
В России живут русские. Такие же, как мы, русские. Но красные. Я не знаю их, не испытываю к ним вражды. Говорят, те русские ненавидят нас. Если кто из нас попадет к ним, сразу поставят к стенке и расстреляют. За что? Неужели не все проходит?
Я погрузилась в свои мысли, не видела, куда иду. Видно, с Риволи свернула на дю Темпль, потом еще и еще в какие-то улицы, уже не отдавая себе отчета, где нахожусь. Очнулась, глянула - никак не могла понять, что это за квартал. Исчезли дорогие магазины, кафе. В другие рукава Парижа влились потоки автомобилей. Толпы народу остались далеко позади, здесь было почти пусто. Словно другой город.
На углу - булочная. Надпись на непонятном языке. Неровная, узкая улица, дома закоптелые, старые, с темными пещерами глубоких подворотен. Вот идет человек в долгополом сюртуке, в ермолке. Из-под ермолки свисают длинные пейсы. Ба! Да ведь это еврейский квартал.
Еврей приближается, сдается, не видит меня, и вдруг отвешивает приветливый, полный достоинства поклон. Я неуклюже ему отвечаю.
В Париже все евреи такие. Неторопливые, спокойные. Во Франции нет антисемитизма. Русская эмиграция тоже не проявляет к ним антисемитских настроений. Но только по отношению к евреям, живущим ЗДЕСЬ. Другое дело в России! Там не евреи - жиды, к ним ненависть страшная. "Ух, вернуться бы домой, да поставить всех этих пархатых к стенке!" - так мечтают "наши" оголтелые.
Вот и получается: они нас к стенке, мы - их. Во всем этом нет никакого смысла. Неужели нельзя сделать так, чтобы никто ни в кого не стрелял?
Насилу я выбралась из еврейского квартала. До чего же он многолик, Париж! И неизменен. Это я прохожу через жизнь, а ему… Что ему до меня? Что ему до моей мамы? Она нашла выход. Погружается время от времени в кошмарный свой сон. Потом спохватывается, пишет очередное покаянное письмо, я кладу его в бювар, не читая.
Живем дальше.
Тетя Ляля старится, вянет, морщинки побежали к вискам, опускаются щеки, глубже становится скорбная бороздка от крыльев носа к уголкам рта. И тоже начала курить.
Бабушка живет в вечных хлопотах, в суете, в заботах о нашем здоровье, проблемах ежедневных покупок, ежедневной стряпни.
Татка бросила лицей, так и не дотянула до бакалавра. Учится на машинистку-стенографистку. Петя собирается жениться на милой француженке Жозетт-Клер. У родителей Жозетт-Клер есть маленький домик в Медоне, в пригороде Парижа, где во дворе живет добрый пес Каир. У тети Ляли в квартире толчется добрейшая Марлена, сенбернар. Хорошо, Татьяна дю Плесси подарила мне маленького фокса, а то Петька овчарку бы какую-нибудь приволок. У него страсть к огромным собакам.
Подрастает в нашей семье первый француз - Кирилл Константинович Вороновский. Уже бегает, уже болтает на смеси двух языков.
Так в раздумьях обошла я в тот день пол-Парижа. Он не видел меня, не замечал. Я была совершенно одна среди множества незнакомых, навсегда разобщенных людей.
Стал накрапывать дождь. Припустил - загнал в подворотню. Следом еще двоих. Молодые, веселые. Мельком оглядели меня, закурили.
К черту соотечественников! Скоро проходу от них не будет на парижских улицах! Заговорили по-русски.
- Славненькая какая, - это они про меня, - давай попробуем познакомиться.
- Оставь, неудобно. Тише.
- Да отчего тише? Она же ни шиша не понимает. Давай познакомимся.
Они все мысли мои перебили! Выглянула из-под козырька - дождь притих. И ушла, бросив напоследок русское "до свиданья" остолбеневшим парням. Не стерпела, пококетничала, словно кто за язык тянул.
Я довольно легко различаю в толпе парижан наших, русских. Старших-то распознать вовсе просто - акцент. И еще. Женщины маминого поколения так и не научились пользоваться косметикой, как француженки.
Со сверстниками было сложней. И все же… И все же было в них какое-то едва уловимое своеобразие. Это позволяло, присмотревшись к случайному собеседнику, после двух-трех фраз, произнесенных на чистейшем французском языке, спрашивать, не боясь ошибиться: "Вы - русский?"
Вот был такой случай. После Корсики я возобновила знакомство с Ниной Понаровской. Она превратилась в крупную, представительную даму, гордую замужеством и двумя маленькими сыновьями. И она, и муж ее с радостью принимали меня. Однажды предложили сходить втроем в дансинг. Славику, мужу Нинкиному, хотелось больше танцевать с молодой женой, и я надолго оставалась одна. Сидела, смотрела на них без зависти - славная такая пара. Услышала голос:
- Мадмуазель, позвольте вас пригласить.
Обернулась. Стройный, почтительный, прилично одет. Я пошла с ним танцевать. Он делал свое дело превосходно, легко вел, не задевая в толпе ни одной танцующей пары. После первого танца сказал:
- Простите, но на следующий танец пригласить вас не смогу. Не имею права приглашать все время одну и ту же даму. Иначе мне сделают замечание.
- Кто сделает? Почему?
- Я не посетитель, - улыбнулся он и скосил умный рот, - я здесь работаю. Я - danseur mondain.
Он учтиво посадил меня на место, раскланялся и следующие два танца приглашал других одиноких дам. На третий вернулся за мной.
- Вот, отбыл повинность, теперь можно и для собственного удовольствия. Вы отлично танцуете.
Разговорились. Он стал рассказывать о своей работе. Я слушала, слушала, потом отстранилась слегка и спросила:
- Вы - русский?
Он тоже отстранился от меня, брови его изумленно взлетели вверх.
- Вот так фокус!
Мы продолжили разговор по-русски.
- Вам нравится ваша работа?
- Да полно, как это может нравиться! Но ко всему привыкаешь. Я, к тому же, больше ничего не умею делать. С детства отдали в балетную школу. Но на сцену не пробился.
- Почему?
- Может, таланта, может, усердия не хватило. А это… - обвел глазами бальный зал, битком набитый парами, - осточертевает подчас, передать не могу - как. Но другой работы, увы, нет.
Мы протанцевали еще несколько танцев, мило распрощались. Забавно было познакомиться с профессиональным danseur mondain. А впрочем, мне было жаль его.
Но сегодня на меня напала ненависть к русским. Не к близким или к знакомым, а вообще. Я вдруг возненавидела русских за все, что они друг другу сделали. Я не понимала, как они допустили эту резню, это горе, это взаимное уничтожение! Как они могли позволить, чтобы какая-то ограниченная, тупая Сюзанна тыкала меня носом в наше несчастье и за принадлежность к русской нации лишала куска хлеба!