Приходили в эту далеко не роскошную гостиную, в эту совершенно нелепую квартиру с темными коридорчиками, с темной, без окон, кухней и смежными, узкими комнатами, французские архитекторы, журналисты, медики, художники. Приходили отвести душу в бесконечных разговорах на любую тему. Об архитектуре, о новейших достижениях в медицине, о скульптуре. Звучали неведомые имена, непонятные названия направлений в живописи. Говорили и о политике, но как-то иначе, чем у нас дома. У нас эта тема звучала лишь применительно к возможности или невозможности вернуться в Россию. Здесь больше теоретизировали, лезли в дебри дипломатии, экономики, выясняли причины революционных катаклизмов.
Одно время говорили о поездке Эдуарда Эррио в Советский Союз. Повторяли на все лады восторженные отзывы бывшего премьера о новой России, естественном, по его мнению, союзнике Франции. Микки и князь Печерский с пеной у рта уверяли, что в России половина населения пухнет с голоду. Французские их оппоненты склонны были все же доверять глазам Эррио (он всего неделю назад побывал в загадочной стране), нежели эмоциям озлобленных эмигрантов.
- Вы - потерпевшая сторона, - мягко уговаривал Микки архитектор Анри Дювалье, - поэтому не стоит дождаться от вас беспристрастного суждения. Гнев и обида - плохие судьи. Чтобы выяснить правду, необходимо внимательно выслушать мнение нейтральной стороны. Эррио…
- Эррио, Эррио… - перебивал Микки, - много он понимает, ваш Эррио, в русских делах! Большевики подкрасили фасад, залепили уши восторженными аплодисментами и громкими ура в честь его распрекрасной Франции. Это они умеют. А что там творится на деле, Эррио увидеть не мог, этого ему не показали.
- Он не захотел увидеть, - многозначительно вставлял князь Печерский, ласкательно проводил пальцами по высокому белому лбу и устремлял на Дювалье прозрачные глаза.
Микки сердито подбирал длинные и неловкие, как у молодого дога, ноги, поправлял пенсне, брал из вазы ароматный бисквит и откусывал, смешно шевеля усиками. Дювалье примирительно улыбался.
Я любила слушать рассказы мсье Анри Дювалье об архитектуре Парижа, специально бегала смотреть по его указке самые знаменитые здания и научилась отличать ампир от барокко. У Дювалье была симпатичная и чисто французская манера говорить, мягко отдавая собеседнику взгляд, чуть наклонясь к нему и поддевая веками воздух. И то, что он уважительно отзывался о новой России, нравилось больше, чем бездоказательные уверения Микки, будто там все плохо.
Я часто бывала на Татьяниных вечерах. Она звала "изображать хозяйскую дочку". Я должна была разливать чай, а уж сама Татьяна разносила чашки гостям. В этих приглашениях не было ничего унизительного. Татьяна считала полезным для меня послушать разговоры умных людей.
Возле меня обычно усаживалась Алиса Дювалье, гладко причесанная, с огромными черными, словно не было радужки, а только один зрачок, глазами, коротким вздернутым носиком и хитро загнутыми вверх уголками ярко накрашенного рта. Специально для нее Татьяна мастерила драпированные шапочки, наподобие чалмы, из пламенно горящих шелков - поддерживала стиль восточной женщины, хоть Алиса была чистокровной француженкой. Даже собственному мужу Татьяна позволяла ухаживать за нею, говоря:
- Алиса вне подозрений!
Подсаживалась ко мне и Ирина Печерская, хорошая русская девушка, кареглазая, с золотистым пушком на висках, от природы кудрявая. Если общий разговор оказывался неинтересным, мы переходили на русский язык. Тихо, чтобы никому не мешать, толковали о жизни, о начинающейся весне. Так, ни о чем и обо всем понемногу. До конца вечеров я никогда не засиживалась, незаметно исчезала и ехала домой. В тусклую, нежилую атмосферу отеля.
Боря выследил меня через два месяца. Он явился к Татьяне в разгар работы. Я обомлела, когда в передней раздался его гневный, напористый голос. Но Татьяна была не робкого десятка. Хватило одного движения бровью - с того и слетела спесь.
- Рада познакомиться с вами, - не давала она ему открыть рта, - премного наслышаны. Пойдемте поговорим. Вы, Наташа, заканчивайте и проходите в гостиную пить чай.
Белой рукой, царственным жестом, показала дорогу, пропустила. Робко, с покорно прижатыми ушами, он прошел бочком, а я осталась пришивать вкривь и вкось поля к шляпе.
Они вышли из гостиной минут через десять. Я не могла слышать, о чем они говорили, Татьянин голос доносился неясно из-за плотно прикрытой двери. Но последнюю фразу она вынесла в коридор:
- Вы убедились, в моем доме никаких сомнительных свиданий ваша жена устраивать не может. Это исключено. А лишний заработок вашей семье, я думаю, не повредит.
- Да-да, - согласно кивал он, - конечно, пожалуйста, я ничего не имею против. Я только хотел посмотреть. - Он заглянул в мастерскую, - я, Наташа, задержусь сегодня. Я - предупредить. Чтобы ты не волновалась.
Татьяна проводила его, он ушел. О намерении пить чай почему-то никто не вспомнил.
- Ну, униженные и оскорбленные, - как всегда, широко шагая, вошла в мастерскую Татьяна, - рыдать, волосы на себе рвать будем?
- Ничего я не буду рвать, - огрызнулась я.
- Вот и славно, - выбила ногтями дробь на краю стола Татьяна, - о-о, порода! - покачала она головой со значением.
Я подумала, на нее произвела впечатление Борина породистость, да и высокие мужчины ей всегда нравились, но дело оказалось в другом.
- Порода - пес! - выпалила Татьяна, - все, все они одной породы. Уж на что мы, бабы, стервы, но эти…
Я бросила удивленный взгляд:
- Ну, почему стервы?
- Стервы, стервы, - отмахнулась Татьяна, - я тоже стерва. О, какая стерва! Но с удовольствием, - она кокетливо взбила короткие волосы и сразу стала серьезной, - Наташа, если нужно будет помочь… Словом, вы все прекрасно поняли… Слушайте, что вы там нашили? Распарывайте к чертям собачьим!
Мы больше не говорили о Боре. Татьяна вообще считала себя не вправе вмешиваться в чужие дела и требовала того же по отношению к себе. У них с Бертраном дю Плесси жизнь была построена по принципу "не ущемляй права и свободу другого". Результат был неплохой. Они никогда не ссорились, славно жили, хотя были совершенно не схожи. Но это, по Татьяниному убеждению, являлось главным достоинством их семьи. И она, темная шатенка, шла в парикмахерскую перекрашиваться в блондинку, чтобы уже ни в чем не походить на черного мужа. Однажды, лаская Фросеньку, стала размышлять вслух:
- Скучно ей одной, бедной. Пора бы завести второго ребенка. Только не от Бертрана. А то, что это - будут совершенно одинаковые дети. Неинтересно.
Татьяна часто чертыхалась, а няню Стефу это приводило в праведный гнев.
- Уста человеческие не должны извергать хулу! - поднимала она указующий перст к небу, - Господь создал человека по образу и подобию своему…
Татьяна фыркала:
- Мог бы придумать что и пооригинальней!
В дни, когда Татьяна никуда не бегала, ничего не изобретала, а сидела в мастерской и занималась самым нудным на свете делом - кропотливым шитьем, к нам приходила Франсин. Сначала она просовывала в дверную щель кудрявую головку и хитро смотрела круглыми и блестящими, как спелая вишня, глазами. Татьяна делала вид, будто ничего не замечает, потом подмигивала, и Фросенька, теперь уже с полным правом, распахивала дверь и бросалась в объятия матери.
Ей шел четвертый год. Славная она была, и ужасная фантазерка. Из окна ее комнаты видно было слуховое окно соседнего дома. По Фросиному убеждению, там жил "мусью на крылышках" с длинной серой бородой, с маленькими глазками и длинным носом. Довольно страхолюдный тип.
- Вот будешь шалить, - говорила Франсин провинившемуся, мне ли, самой Татьяне ли, - прилетит мусью на крылышках, цап за les cheveux и утащит!
Она была милым, покладистым ребенком и говорила на смешной смеси трех языков - русского, французского и польского.
Однажды Франсин заболела. Все по очереди бегали ее навещать, и вот она мне пожаловалась:
- Что это они, Наташа, все звонят и звонят!
Я не поняла, о чем она, но как раз в передней раздался звонок, Фросенька сморщилась, прижала ладошки к замотанным ушам.
- Вот, опять.
Это позвонила очередная клиентка. Когда Татьяна освободилась, я передала просьбу Франсин. Татьяна хлопнула себя по лбу:
- Несчастный ребенок! У девки воспаление среднего уха, а этот идиотский звонок гремит, как вечевой колокол. Тыщу раз говорила - его надо сменить!
Мы вынесли в прихожую стул, и Татьяна полезла отвинчивать крышку звонка. Та не отвинчивалась. Стоя внизу, я посоветовала натолкать туда ваты. Татьяна стала по клочкам запихивать принесенную вату, заглядывать сбоку, а меня гонять наружу давать пробные звонки.
- Громко! Громко! - кричала она еще громче, - Черт, даст мне кто-нибудь в этом доме отвертку или нет?
Няня Стефа заглядывала в прихожую, открещивалась от черта, но отвертку не давала.
- Током стукнет.
- Током, током, - ворчала Татьяна, решительно забивая вату в чашку, - делать больше этому току нечего - меня стукать!
На почве Фросиной болезни произошел у Татьяны великий раскол с князем Печерским. Явился он звать ее на какой-то бал-карнавал. Татьяна отказалась, мол, дочь больна.
- Подумаешь, больна! С нею Стефа останется.
Татьяна рассвирепела и велела князю больше на глаза ей не показываться. Потом все же простила. Печерский стал снова появляться на вечерах, но особой симпатии к нему уже не было.