Татка захихикала, Марина отскочила и снова стала кружиться по комнате. Я смотрела на них с гордым презрением. Много они понимают!
Марина первая заметила, что в нашу сторону идет Тверской. Схватила Татку за руку, они побежали к гостям и едва не сбили с ног Бориса Валерьяновича в узком коридоре.
- Легче на поворотах! - весело закричал он им вслед.
Вошел в комнату и стал со мной говорить. Усаженная в единственное кресло, я ему, не помня себя, отвечала.
Свечи на елке догорели - ничего не произошло. Стало буднично, тускло, раздражающе мелко. Невыносимо было сидеть за столом с Сашей и слышать, как он шумно ест. Мама слишком громко сбрасывала вытираемые ножи и вилки в ящик буфета. Говорили о каких-то трех фунтах муки, об отправленных в чистку Сашиных штанах. Всю эту жизненную труху хотелось перебить долгим надрывным криком - аааааа! И нельзя было. Давила в глубине души крик, он превращался, задавленный, в злобу.
На улице все бежали куда-то по делам, пустячным, ненужным. В метро со всех сторон давили, теснили, лишали воздуха. Машины и автобусы носились по мокрым мостовым. Зарядили унылые зимние дожди.
Он позвонил, как ни в чем не бывало в начале февраля и пригласил в кино. Идти не хотела, но пошла. Равнодушная и пустая. Мы посмотрели какой-то пустяковый фильм с Марлен Дитрих, после сеанса прошлись по бульвару. Я сказала, что мне холодно, что уже поздно и что я хочу домой. Он послушно проводил меня, но возле дома ледок растаял, мы договорились встретиться в следующее воскресенье. Ненавязчиво, будто к слову пришлось, он рассказал о поездке в Лион.
- Обратно гнал порожняком. Так хотел тебя повидать.
Все встало на свои места. Не звонил - был занят, ездил в другой город. Я простила его от всей души. Огляделась по сторонам и увидела весну. Незаметно, украдкой она пробралась в город, сдвинула на север тучи, умытые звезды стали ярко перемигиваться. В тот вечер мы в первый раз поцеловались.
А дома охватило сомнение. Поцелуй произвел куда меньшее впечатление, чем я представляла себе по кино и книгам. Не обожгло. И я все время помнила, как мне хотелось засмеяться, когда он приблизил серьезное и тяжелое лицо свое.
Я рассказала Боре обо всех этих сомнениях при следующем свидании. Он схватил меня за плечи, прижал к груди. Мой нос оказался где-то возле подмышки его кожаного пальто. Он густо захохотал - отдалось, как в бочке. Он заявил, что я еще маленькая и что он научит меня целоваться, как только мы поженимся. Вот как просто все получилось.
В середине марта он явился к маме и раскрыл наши марьяжные намерения. Мама уронила вязание, растеряла петли, вскочила.
- Борис Валерьянович, дорогой мой… да… а… Когда же вы успели? Наташе… Да вы понимаете? Ей всего-то шестнадцать лет!
Она повернулась за поддержкой ко мне и увидела: все решено, ее согласие - пустая формальность. Не остановить, не исправить.
- Ты серьезно решила выйти замуж? - протянула она руку, чтобы поднять мой подбородок и заглянуть в глаза.
Я мягко отстранилась, кивнула. У мамы брызнули слезы. Она досадливо вытерла их, походила по комнате и внезапно поставила категорическое условие: свадьбе быть через полгода. Пускай малолетней невесте хоть семнадцать исполнится.
Мы были на все согласны. Нас объявили остальным, и начался светлый период жениховства.
Как он баловал меня! Водил в кафе и кормил любимыми пирожными со взбитыми сливками. Катал в такси по вечернему Парижу. Волшебное это было кружение. Мы часто ходили в кино, а перед расставанием нежно целовались под платанами возле нашего дома. Потом поднимались по лестнице, я звонила, а Боря, редко заходя в комнаты, сдавал меня с рук на руки маме, чтобы невеста ни словом, ни намеком не оказалась скомпрометированной.
Мама никак не могла поверить в неизбежность свадьбы, каждый раз пытала меня:
- Ты уверена в себе? Лучше сейчас, пока не поздно, отказать, чтобы потом не жалеть всю жизнь.
Противным, тонким голосом я убеждала ее:
- Мама, ты совершенно ничего не понимаешь!
Наши разговоры ничем не заканчивались. Мама как-то по-старушечьи поджимала губы, становилась некрасивой, чужой. Не глядя на меня, твердила неприязненно:
- Ну, как знаешь, как знаешь.
Боря чувствовал нашу борьбу, хоть я не все ему говорила, и сокрушался:
- Не нравлюсь я им.
Это он имел в виду не только маму, но и тетю Лялю.
С Борисом Валерьяновичем тетка стала сухой, официальной. Он совершенно перестал бывать у нее. Казалось, все наше семейство, включая Петю и Татку, плетут вокруг нас заговор, пытаются развести до свадьбы. То Петька небрежно бросит:
- Как там наш женишок поживает?
То Татка дурашливо замельтешит:
- Ах, ах, закройте окно - невеста простудится!
Появилось ощущение вины перед всем миром, я стала настороженно прислушиваться к любому тихому разговору. Я все время ждала чего-то. И дождалась.
Потеряв надежду развести нас, мама и тетя Ляля попросили Валентину Валерьяновну вмешаться и решительно отговорить меня от замужества. Она пришла к тетке - меня вызвали телефонным звонком.
- С тобой хочет поговорить Валентина Валерьяновна.
Я примчалась в дом напротив. Меня провели в угловую комнату, чтобы, как озабоченно сказала тетя Ляля, никто не мешал. Валентина Валерьяновна уселась в кресло, тетка сразу ушла. Я присела на край кровати, заложила ладони между колен, как школьница.
Поначалу она не знала, с чего начать, поднимала и опускала глаза, дергала торчащую из ручки кресла нитку.
- Наташа, девочка, я вмешиваюсь не в свое дело…
Девочка хотела брякнуть: "Так и не вмешивайся!" - не решилась, перевела дыхание и села удобнее на кровати. Руки все равно девать было некуда, я снова сунула их между колен, смяла юбку. Наконец Валентина Валерьяновна выдернула нитку из кресла.
- Я не советую тебе выходить замуж за Борю.
- Почему? - быстро спросила я, и стала смотреть, не мигая.
- У него очень скверный характер, Наташа, ты не будешь с ним счастлива.
Я чуть не расхохоталась в ответ. У моего Бори? Скверный характер? Мне вдруг стали ненавистны ее прилизанные волосы и постное лицо.
- Да, да, - подтвердила она. - Ты неопытна, ты не разбираешься в людях. Была бы ты чуть постарше… Но в шестнадцать лет ты не сможешь ему противостоять. Он сломает тебя, как былинку. Он с детства у нас такой. Чтобы только под его дудку плясали. Хочешь, я расскажу тебе его жизнь?
- Не надо! - перебила я.
- Мальчиков, кадетов этих несчастных, пристраивали, куда придется, учили, как придется. Какие силы влияли на его душу? А посмотри на него в быту. Он же невыносим.
- Он хороший, - твердила я, - он мне нравится, мы поженимся осенью.
- Ему нужна зрелая, сильная женщина.
- А меня он сломает, как былинку, - усмехнулась я и почувствовала, как хищно раздвинулись мои губы.
- Ты не хочешь понять, - склонила голову Валентина Валерьяновна, - а я желаю тебе добра… Боже, как сделать так, чтобы ты меня услышала!
Она стала как-то по-особому выламывать пальцы, исколотые шитьем. Я смотрела на эти живущие отдельной жизнью руки и думала: "Как же, добра ты мне желаешь! Я - невыгодная партия для твоего брата. Ни ремесла, ни гроша за душой. Вот где собака зарыта! Вот кто настраивает маму и тетю Лялю".
Она говорила, говорила - я не слушала. Сидела пень пнем и смотрела пустыми глазами в упор. Наконец она поняла.
- Что ж, я считала своим долгом предупредить. Охота ломать шею, ломай. Да потом, чур, не плачь.
С этими словами она решительно поднялась и вышла с независимым видом. До меня донесся теткин шепот:
- Ну, что, что?
- Как глухому обедня, - громко ответила Валентина Валерьяновна.
Я посидела немного среди привычного легкого теткиного беспорядка. Возле меня на кровати лежала недочитанная книга, возвышалась на стуле стопка выглаженного, но не спрятанного в комод белья. Бабушка вечно сердилась за такие вещи, но тетя Ляля неизменно отвечала:
- Нельзя класть жизнь на одну уборку.
И бросала все ради интересного места в книге, а потом хвалила автора, чтобы и мы прочли.
Я вдруг обиделась на нее. Как она могла! Этот никчемный, с двусмысленной подоплекой разговор произошел не где-нибудь - в ее доме!
Прямо по коридору, минуя кухню, где она затаилась, я пробежала, распахнула дверь и ушла не прощаясь. Боря был в отъезде, жаловаться и выговаривать накипевшее было некому. Я заперлась у себя и наревелась всласть. Наревелась, прокралась в ванную, долго умывалась холодной водой, смотрелась в зеркало, не красны ли веки, хорошенько вытерлась, показала всем им и неизвестно кому еще язык и снова прошла к себе. Мама возилась на кухне и делала вид, будто ничего не происходит.
После слез легче думалось. Что Боря плохой, не тот, за кого себя выдает, это даже в голову не приходило. Тревога состояла в другом. Там, дома, Валентина Валерьяновна, теперь уже Боре, наговаривает, накручивает про меня. И наступит черный ненастный день - он откажется от данного слова. Что останется делать мне? Да только и останется - в Сену вниз головой, в зелено-мутную глубину.
Я долго думала, потом прошмыгнула в прихожую. Звонить. Одна Марина могла рассказать, что там творится в доме, какие ведутся речи. На мое счастье, трубку на том конце взяла она, и мы договорились встретиться завтра у входа в метро.
На другой день (это было воскресенье) мы сошлись в назначенный час и решили ехать на Колониальную выставку. Она только что открылась. По дороге Марина забежала в магазин, купила альбом и карандаши. Через час мы были на месте.