А дела у них шли плохо. Россию вспоминали все реже и реже, дядя Костя по-прежнему разгружал вагоны, мама работала все на том же заводе Рено, где было много русских женщин и итальянок. И только тетя Ляля устроилась медицинской сестрой в частную клинику и уже была на хорошем счету.
Они обзавелись новыми знакомствами, свели дружбу с каким-то Александром Евгеньевичем. Но неведомый Александр Евгеньевич нас мало интересовал. Вот если бы они встретили Колю Малютина - это другое дело.
За монастырской стеной текла трудная, замечательная, вольная жизнь. Мы рвались туда - нас удерживали.
- Потерпите, девочки, потерпите, милые. Вот скоро все прояснится, вот скоро все уладится…
На второй год монашки решили перевести нас в католичество. Эту цель они ставили с самого начала, только никому не говорили. По-своему они были правы. Мы жили у них, они ничем не отличали нас от других девочек, были внимательны и добры.
И вот настало время четырнадцатилетним девочкам-католичкам идти к первому причастию, а остальные должны были участвовать в пышной процессии. Всем малышкам сшили голубые хитоны из шелка, откуда-то привезли целый ворох веночков из незабудок, накануне сводили в баню, хоть вода, по представлению монахинь, была бесполезной субстанцией. Чистой, по их мнению, должна оставаться одна душа, а тело и так сойдет.
Конфирмация проходила торжественно. В небесно-голубых одеяниях мы стояли на ступеньках собора и из подвязанных за шею широкими лентами лоточков брали пригоршнями лепестки роз и осыпали ими новоявленных Христовых невест. А они, с ног до головы все в белом, воздушные, длинной вереницей входили в собор, где происходило таинство, выходили, выстраивались на лестнице, окруженные толпой умиленных прихожан. Летели, кружились розовые лепестки, ветерок забирался под шелк, приятно освежал тело, но на сердце у меня лежала противная холодная лягушка. Накануне пришла мама и привела незнакомого дядю.
- Наташа, - обняла она меня, - ты умная девочка, все поймешь. Это Александр Евгеньевич. Мы с ним недавно поженились. Мне одной трудно, а с ним будет легче. Он будет заботиться о тебе, любить тебя. А ты полюбишь его.
Глянула я на Александра Евгеньевича и заплакала.
Вечером приползла Татка, принялась оглаживать.
- Натулечка-роднулечка, ты не плачь. Вдруг он хороший.
Я вытерла слезы, тихонько высморкалась и прошептала:
- Знаешь, Тата, я, наверное, останусь здесь насовсем.
- Ты с ума сошла! - чуть не в голос запищала Татка. - Да разве ты не знаешь? Все, кто здесь остается, становятся пингвинками!
- Ну и пусть. Стану пингвинкой. Буду, как сестра Тереза.
- А Бог! У них же другой Бог!
- Какая разница? Разве я просила нашего Бога, чтобы мама выходила замуж? Вот назло же стану пингвинкой!
В следующее воскресенье пришла тетя Ляля, и Татка наябедничала. Тетя Ляля всполошилась. Не тому, что я собралась в монашки, это она оставила без внимания. До нее, наконец, дошло, чем все это может кончиться: медленным и верным обращением в католичество.
Последовало бурное объяснение с монахинями, и нас, к великой нашей радости, забрали домой. Остались в памяти добрые пингвинки с корабликами на головах, сад, обнесенный стеной, и слившиеся в одно неопределенное лицо лица девочек. Многим из них так и не удалось вырваться из монастыря.
6
Отчим. - Трудный разговор. - Фима
У него было узкое неулыбающееся лицо. Он стригся ежиком и носил небольшие усики, щеточку такую под прямым и коротким носом. Волосы у него были неопределенного цвета, словно припорошенные пеплом. Он был высок, худощав, строен. Из-под любого костюма проглядывала неискоренимая офицерская выправка. Я долго не могла разобрать, какого цвета его глубоко посаженные глаза. Он никогда не смотрел на меня прямо. Я была для него бесплатным приложением к воскресному журналу, хотя к маме он всегда относился с почтительностью, правда, не переходящей в нежность по причине сдержанного характера.
Он был практичен, прижимист, но далеко не во всем и не всегда. Я называла его Сашей.
Почему я, маленькая девочка, называла взрослого человека (а он был на два года старше тридцатичетырехлетней мамы) просто по имени, непонятно. Но так повелось, и никто не протестовал. Саша, значит Саша.
Саша гордился галлиполийским прошлым и воплотившейся мечтой - женитьбой на настоящей артистке. Мама смеялась:
- Да какая же я теперь артистка, Саша?
Он серьезно возражал:
- Не скажи. Артист в любом случае артист. У артиста ореол, вокруг артиста особая атмосфера.
И, прищурившись и задрав подбородок, вглядывался в пространство поверх маминой головы, пытаясь узреть этот самый ореол. Это подхватила тетка. Здороваясь с мамой по утрам, делала книксен:
- В порядке ли ваш ореол, мадам?
И обе хохотали, опасливо озираясь, чтобы не услыхал обидчивый Саша.
Может показаться странным, но в те времена у нас много смеялись. Это не была какая-нибудь нарочитая, истерическая веселость, просто в нашей жизни было много смешного. Подтрунивали друг над другом, над мужем мадам Рене, над французами вообще, над выступлениями Керенского. Он часто выступал на всякого рода собраниях, и мама с теткой ходили его слушать. Вернувшись, мама удачно копировала бывшего премьера, смешила бабушку и дядю. Тетя Ляля помалкивала и морщилась. Ей почему-то Керенский нравился. Впрочем, о нем скоро забыли.
Объектом насмешек сделался также Сашин французский язык. Он говорил со страшным акцентом, и тетка уверяла, будто Саша притворяется русским, а на самом деле он англичанин. Она стала называть его Милорд. Саша обижался, просил перестать его третировать. У него совершенно отсутствовало чувство юмора.
Днем Милорд работал на заводе Ситроен подручным слесаря, по вечерам ходил в Галлиполийское собрание "заниматься политикой", для чего надевал единственный "приличный" костюм и галстук с искоркой.
До него в нашей семье политикой никто не занимался. С приходом Саши стали вспыхивать пламенные споры. Начинались они всегда одними и теми же словами:
- Вот когда в России наведут порядок, и мы вернемся…
Я не понимала, кто должен наводить в России порядок. Я и Россию-то смутно представляла. Виделась равнина, невзрачная, серенькая, с пожухлой травой, усыпанная мелким мусором. Бумажки там, веточки, обрывки тряпок. По равнине ходит здоровенный мужик в картузе, борода лопатой. На ногах лапти, одет в холщовые штаны и рубашку, и еще в фартуке. В руках у детины метла на палке. Широкими взмахами он подметает мусор - наводит в России порядок. По краю равнины стоят "большевики". Без лица, без глаз. Небо над равниной низкое, воздух сырой, и только слышно метлу - вжжик! вжжик!
Саша ненавидел красный цвет. Едва мы вернулись из монастыря, мама поторопилась предупредить:
- Смотри, не проговорись Саше, что у нас в комнате красные обои.
Я удивилась.
- А разве он не видит?
Мама засмеялась, замахала руками:
- А он - дальтоник.
- А как это - дальтоник?
Мама объяснила. Дальтоник не различает цвета. На красное говорит - серое, на голубое - зеленое.
Бедному Саше везло на красный цвет. Мало обои, коврик у нашего порога тоже был красный. А однажды он купил себе шляпу. Купил и стал всем показывать, вот мол, какая хорошая шляпа! Чтобы насолить ему, я сказала:
- Саша, шляпа-то красная.
- Как красная! Что ты выдумываешь? Это коричневая шляпа. Замечательный коричневый цвет.
Шляпа была коричневая, с небольшой лишь склонностью к красноте. Он принялся подозрительно разглядывать ее, задумался, а на следующий день отправился в магазин и обменял. Он сказал маме, что первая оказалась великовата. Но я знала, он сменил ее на всякий случай, вдруг она на самом деле красная.
Вернувшись из монастыря, я побежала к мадам Рене. Она заключила меня в объятия.
- Девочка моя дорогая! Как ты выросла! И косточки не болят? И голова не болит? Прекрасно! О-ля-ля, мы говорим по-французски, как настоящая маленькая француженка? Прекрасно!
Милая моя, дорогая мадам Рене, мы должны были скоро расстаться. Мы навсегда покидали улицу Муфтар. Саша снял для всех меблированную квартиру на улице Сент Оноре.
Это был центр Парижа. Тетя Ляля стала устраивать для нас воскресные прогулки. Показала Триумфальную арку и площадь Звезды с разбегающимися от нее во все стороны лучами-улицами. Водила по Елисейским полям под платанами. Народу текло по тротуарам - я столько за всю мою жизнь не видела! Поднялись мы и на Эйфелеву башню, и Нотр-Дам покорил величавой громадой. Я навсегда полюбила Париж. Константинополь тоже был огромен, но не было на его кривых улочках такого скопления людей, таких потоков автомобилей, таких магазинов с роскошными витринами, изящных арочных мостов через реку. И еще. Париж никогда не подавлял меня. Ни в детстве, ни потом.
Но вот квартира наша оказалась неудачной. Одна комната большая, другая - маленькая. В ней поселились мама, я и Саша. В "гостиной" - все остальные. Бабушка и Марина спали на кровати, дядя Костя - на диване. Вечером на пол стелили два тюфяка, и на них покотом укладывались спать тетя Ляля с детьми. Долго думали, на чем буду спать я. Придумали к единственному креслу подставлять два чемодана.