Шелковый халат мягко, словно подхваченный легким ветерком полетел на пол. Росс поднял Мей-ли на руки, опустил на покрывало кровати и вошел в нее, не переставая ласкать языком напряженные соски ее грудей, упиваясь их необычайным вкусом.
Росс почувствовал, как страсть разгорается все сильнее и сильнее, грозя скоро переполнить его, слишком скоро. Он попытался было отстраниться от Мей-ли, но она еще крепче прижалась к нему, заставляя выплескивать бурный поток, нараставший внутри его, страстно шепча:
– Я люблю тебя, мой муж для души...
– И я люблю тебя, Мей-ли, родная Моя, – вторил ей Росс.
Нежные слова, великолепие любви словно снимали оковы с Росса, он больше не боялся, больше не торопился. Он был частью Мей-ли. Он был ее мужем для души и для плоти. Он был дома.
Они двигались в гармонии, каждый из них брал и отдавал, приближая друг друга одновременно к совершенству тьмы.
Тьма во тьме... ворота к просветлению.
* * *
Призрачный утренний свет едва пробивался сквозь плотные белые занавески, закрывающие окна в небольшой комнате – одной из нескольких комнат в помещении католической миссии. Росс Баллинджер лежал один на узкой кровати, глядя в потолок и улыбаясь при воспоминании о ласковых прикосновениях рук своей жены. Этой ночью они занимались любовью несколько раз, однако Мей-ли успела подняться еще до рассвета. Она умылась, оделась и вышла из комнаты. Мей-ли уже довольно долго отсутствовала, и Росс подумал, что она задерживается, разговаривая с Фраем Льюисом Надалом.
Раздался стук в дверь, и Росс натянул одеяло повыше, поскольку знал, что если бы это была Мей-ли, она вошла бы, не стучась. Двери отворились, и на пороге появилась сестра Кармелита. Она заскочила в комнату и, положив что-то на стол, поспешно удалилась.
Завернувшись в одеяло, словно в халат, Росс прошел к столу и поднял сложенный вдвое листок бумаги. Когда он развернул листок и принялся читать, его руки задрожали:
"Мой драгоценный муж для души,
Я не требую от тебя понимания того, что я сделала; я только надеюсь на то, что ты когда-нибудь простишь меня. Я не воин и тем более не мужчина. Я должна повиноваться воле судьбы. Я не могу изменить то, кем я являюсь, или условия, в которых мне было суждено родиться. Также я не могу отречься от своей семьи и от своего народа, даже ради любви своего сердца. Но ты должен знать: вне зависимости от того, куда заведет тебя жизнь, я всегда буду с тобой, в душе своей и сердце своем.
Поскольку я обязана подчинить себя и свое будущее другому мужчине, я снимаю с тебя, любовь моя, все обязательства, которые ты мне дал. В любом случае ты навеки останешься моим мужем для души. Жизнь будет идти своим чередом, и в конце концов мы встретимся; я уверена в этом настолько, насколько уверена в том, что Китай и Англия находятся под одним небом. Прощай, любовь моя. Твоя жена для души, Мей-ли."
Росс с ужасом посмотрел на неровные строчки письма. Он бросил невидящий взгляд на одежду, висевшую на спинке стула, затем на закрытую дверь. Он смотрел и видел себя, бегущего по улицам, выкрикивающего имя жены, догоняющего ее, навеки принимая ее в свои объятия и в свою жизнь.
Упав на колени на холодный каменный пол, он крепко прижал письмо к своей щеке, и скупая мужская слеза скатилась на измятый белый лист.
* * *
Мей-ли оглянулась на Пятиэтажную Пагоду, возвышавшуюся над северной стеной Кантона. За стеной раскинулся целый город, и где-то там, у берега реки остался ее муж.
Мей-ли почувствовала, как кто-то легонько дернул ее за руку. Повернув голову, она увидела перед собой незнакомца – молодого человека с приятной внешностью, но, тем не менее, совершенно неизвестного ей. Возможно, он ощутил нежелание Мей-ли разговаривать, так как отпустил ее руку и снова уставился в окно на своей стороне паланкина.
Крытая повозка мягко покачивалась на плечах свиты в двенадцать человек, уносящих Мей-ли и ее будущего мужа на север, далеко от реки, далеко от ее любви. Отвернувшись от окна, Мей-ли положила руку на живот и начала молить господа о том, чтобы семя Росса Баллинджера пустило в ней свои корни.
Мей-ли оглянулась на город в последний раз. "Я всегда буду носить тебя в себе, – прошептала она на языке своего мужа для души. – Будь то во тьме, либо в свете".
ЭПИЛОГ
Двадцать первого мая тысяча восемьсот тридцать девятого года последние из двадцати тысяч двухсот восьмидесяти трех ящиков с опиумом были сданы китайским властям на острове Чуньпай, где чиновник Лин Цзе-сю и приказал их уничтожить. В то же самое время иностранцы начали покидать Кантон, направляясь в Макао, куда они переезжали каждую весну для того, чтобы провести там жаркий летний сезон.
Первого июня Лин Цзе-сю записал в своем дневнике: "Ранним утром я принес жертву Духу Моря, объявил при этом, что я вскоре соберу весь опиум и утоплю его в океанских глубинах, посоветовав Духу сказать морским тварям какое-то время держаться подальше от этого места во избежание осквернения."
Текст послания, которым Лин пользовался во время выполнения упомянутой в его дневнике церемонии жертвоприношения чы хай-шэнь чэню, или богу моря, начинался следующими словами:
"На седьмой день четвертого месяца девятнадцатого года царствования императора Тао-кунга чиновник по особо важным делам, верховный правитель Кингнана и Кьянгси, Лин Цзе-сю с нижайшим почтением предлагает твердую щетину [поросенка] и мягкое руно [овцу], наряду с неразбавленным вином и разнообразными лакомствами Духу Южного Моря и осмеливается, таким образом, обратиться к нему: "Дух, чья добродетель делает его главным из всех Богов, чьи благословенные поступки приводят к открытию и закрытию дверей природы, ты тот, кто смывает все пятна и вычищает все загрязнения... к чему ты создавал барьеры на пути орды иностранных кораблей? Все равно яду было позволено беспрепятственно просочиться, и до сих пор варварский дым заполняет рынок... Обращаюсь к этой громоподобной силе небесного владыки; посланнику, скачущему галопом."
На острове было приготовлено три неглубоких бассейна, каждый из которых имел размер двадцать пять на пятьдесят ярдов и был наполнен пресной водой из ближайшего ручья. Боковые стенки бассейнов были укреплены деревянными щитами, дно выстелено каменными плитами. Ящики были открыты, и кули перенесли брикеты опиума на ряды деревянных платформ, проложенных поперек бассейнов. На этих платформах брикеты были разбиты на мелкие куски и сброшены в воду. Поверх опиума опустили соль и известняк. Кули залезли по пояс в эту отвратительно пахнущую жидкость и тщательно ее перемешали с помощью деревянных лопат и мотыг. Наконец, полученное месиво было спущено в ручей, который вынес его в открытое море.
Два американских миссионера, наблюдавшие по разрешению китайских властей за уничтожением опиума, были весьма впечатлены тем, что Лин Цзе-сю на самом деле выполнил все свои обещания, несмотря на коррупцию, процветающую в официальных кругах Китая. Один из этих миссионеров позже написал: "Были ли мы когда-либо свидетелями более красноречивого урока, продемонстрированного единством язычников разрозненности христиан?" В циркуляре, печатаемом одной из американских миссий, провозглашалось:
"Братья и сестры Поднебесной, друзья!
На протяжении прошлых десяти лет, те, кто должен был представлять Евангелие, со всей его радостью и всем его светом, на самом деле приносили с собой волны опустошения. Теперь это течение взято под контроль, однако полностью еще не остановлено. Уничтожение китайским правительством двадцати тысяч ящиков опиума, который, в случае его продажи, мог принести в государственную казну доход от десяти до пятнадцати миллионов долларов, еще долго будет расцениваться как поступок, иллюстрирующий сочетание власти, морали и правильных принципов, находящих достаточно места даже в сердцах язычников. Тот путь, благодаря которому опиум попал в руки китайцев, может быть, и неверный, однако представляется невероятным то, что, оказавшись в их распоряжении, он был уничтожен. И что более удивительно – уничтожен полностью."
Со своей стороны, Лин Цзе-сю был доволен уважительной позицией, занятой английскими купцами. Он писал императору: "Судя по их поступкам, им, кажется, знакомо чувство стыда. В будущем... возможно, они значительно перестроят и усовершенствуют себя".
Лин Цзе-сю был убежден в том, что его действия положили конец кризису и что китайская торговля с началом нового торгового сезона вернется в привычное русло. Однако очень скоро он понял, что англичане, покинув Кантон и Вампоа, не спешат возвращаться туда снова. И когда они все же возвратятся, то приведут с собой Королевские военно-морские экспедиционные силы, для того чтобы раз и навсегда отучить Китай диктовать свои условия британскому правительству. Так начиналось то, что впоследствии стало называться Опиумной войной.