* * *
Из горящего хлева выбегает опаленная свинья, с визгом несется по улице. Егерь вскидывает свой шмайсер – та-та-та! – свинья тыкается пятачком в грязь, ее толстый бок посыпает снежком.
– Ай да Фриц!.. Метко стреляешь!..
Вытаскивая из подожженного дома узел с вещами, выходит на крыльцо пожилой финн в мундире летчика, но уже без погон.
– Зачем убили свинью? – угрюмо спрашивает он.
– А чем ты лучше этой свиньи! – отвечают ему.
Где-то в дыму мычит корова. Ее находят и тесаком отрезают ей большое, пахнущее молочным паром вымя, – молока теперь не попьет никто. А это что?.. Никак водопровод?.. Скажите, пожалуйста, живут в такой глуши, и – водопровод!..
– Мы его взорвем, Фриц!..
– А это что?.. Ха-ха, маслобойня.
– К черту маслобойню!..
– Вот там, за решеткой, бегают из будки в будку напуганные лисенята. Да тут, кажется, есть черно-бурые? Дави их, Фриц!..
"Зона пустыни" – это не шутка; "зона пустыни" – это мертвое пространство; "зона пустыни" – это спи под звездами; "зона пустыни" – это подыхай с голоду; "зона пустыни" – это просто пустыня, это смерть!..
И на многие сотни верст, от лесов Карелии до нейтральной Швеции, пролегает выжженная, вытоптанная, вымощенная трупами полоса пустыни, – ничего живого, все прах, пепел…
Рушатся заповедные леса, выбегает из них зверь; заполняются водой штреки мраморных каменоломен, потом ударит мороз, и ледяные пробки заглушат все; взрываются созданные трудом поколений дамбы, и озера, выходя из берегов, заливают небогатые пашни, отвоеванные у дикой природы; огонь, динамит, пуля, веревка – так и знайте, финны!..
– Стой! – кричат шоферу.
Машина резко тормозит. На перекрестке двух дорог возвышается обелиск, высеченный из серого гранита. Босой Вяйнемайнен в широкой рубахе играет на каменных кантеле. Когда, в каком веке жил этот мастер, что грубым резцом вырубил мужественные черты финского героя? Время и ветер сделали свое: истерлись тонкие струны, едва-едва обозначены узор и ремешок на рубахе.
Тиролец спрыгивает с машины, достает гранату.
За ним – егерь.
– Не смей! – кричит он. – Это Вяйнемайнен, он жил давно.
– Какой еще Вяйнемайнен?
– Это страна Калева… это лодка из осколков веретена…
– Пошел ты в задницу со своим Калева. Ты дурак или контужен в голову?
– Не смей взрывать, – кричит егерь, – что ты, идиот, понимаешь в этом!.. А это древность, это страна чудес Похйола, это сам Лемминакайнен, соблазнитель женщин, это…
– К черту чудеса!..
Все пригибают головы, и граната, кувыркаясь, летит в курносое лицо сказочного героя Суоми.
На третий день, когда "зона пустыни" широкой горящей просекой рассекла Лапландию с запада на восток, фон Герделер вышел из "опеля", размял затекшие ноги. Он задыхался от дыма, отхаркивался серой слюной, не мог уже думать о табаке. Потемневшие небеса отражали пламя далеких пожаров, и от этого казалось, что вся Суоми охвачена громадным заревом.
– Куда, куда прешь? – крикнул он шоферу одного грузовика. – Там уже Швеция!..
Машина остановилась, солдаты терли снегом закопченные лица, снимали каски – работа закончилась.
– Где бы воды? – сказал фон Герделер.
Он расстегнул шинель, пошел в сумерки наплывающего вечера. Где-то невдалеке журчала река, и он скоро увидел ее. Эта река была пограничной, возле моста белела будка часового.
На другом – уже шведском – берегу, который заволакивало дымом горевшей Лапландии, стояли шведы. Стояли молча, не двигаясь, смотрели в сторону соседней страны. Здоровые рослые крестьянки в раздутых пестрых юбках, за которые держались здоровые дети. Деревня, видневшаяся за косогором, тоже казалась какой-то здоровой, ее дома – прочными, добротными…
Вспоминая службу на рудниках Елливаре, фон Герделер слегка поклонился в сторону дружественной страны и сказал по-шведски:
– Добрый вечер! Я бы хотел купить у вас молока…
Никто не шевельнулся. Дети прятали свои лица.
– Я заплачэ, – продолжал оберст, – хотя бы кружку…
Он ступил на мост, но пограничник вдруг крикнул:
– Назад. Застрелю!..
Криво усмехнувшись, фон Герделер спустился к реке, долго выбирая камень посуше.
Он пил жадными глотками, и за его спиной полыхало зарево, а на другом берегу молча стояли люди.
Первый десант
Лейтенант Ярцев, как всегда, спокоен и гладко выбрит. Голос этого человека ровен и красив той особой звучностью, какой обладают голоса русских певцов. Но никто не знает – поет он или нет. Ярцев человек замкнутый. Скупой не только на песню, но и на слова. Говорят, что когда лейтенант стал известен в штабах Лапландской армии как лучший разведчик Северного флота, его жену, оставшуюся в Новгороде, немцы замучили в концлагере. Вот с тех пор и поскупел Ярцев на слова.
– Итак, – говорит он, взглянув на морских пехотинцев, – сдайте все документы, ордена, фотокарточки и письма.
И пока бойцы выкладывали перед ним содержимое карманов, Ярцев, то хмурясь, то слегка улыбаясь, читал какое-то письмо. Это письмо он получил только что и удивился – писала Аглая Сергеевна; писала второпях, просила извинить ее за то, что впервые после той встречи на мотоботе решила воспользоваться его адресом. Сейчас она снова уезжает на фронт, ее дочка растет, и… "Что ж, – подумал Ярцев, дойдя до самого главного в письме, – я догадывался, что Никонов, и никто другой, партизанит сейчас в Финмаркене!.."
Он разрывает письмо на мелкие клочки, говорит:
– Ну, все сдали?.. А ты чего прячешь там?
Русланов смущенно переминается с ноги на ногу:
– Да это, товарищ лейтенант, карточка… маленькая…
Ярцев спокойно отбирает у него фотографию какой-то курносой девушки, кладет ее в общую груду бумаг.
– Во-первых, – говорит он, – это есть неисполнение приказа, а во-вторых… любовь надо хранить не в кармане, а вот здесь!..
Где – здесь, он не показывает, но все и так догадываются, что любовь надо хранить в сердце.
Сложив документы в пачку и перевязав бечевкой, лейтенант кладет их в ящик стола, закрывает на ключ:
– Вернемся – получим, не вернемся – получат родные…
О смерти он всегда говорит просто, как о чем-то обычном, – слишком часто встречался Ярцев с нею, чтобы говорить иначе.
Посмотрев на часы, произносит только одно слово:
– Пора!..
Долго шли в темноте, подкидывая на спинах тяжелые рюкзаки, набитые не столько продовольствием, сколько дисками и гранатами; стволами автоматов раздвигали перед собой колючие кустарники. Никто – ни друг, ни враг – не видел их в эту ночь: лейтенант Ярцев, шагавший впереди отряда, вел их какой-то неприметной тропинкой, которая блуждала по откосам сопок, извивалась в зарослях можжевельника, пролегала через болота.
– Где будем грузиться? – спросил Русланов.
Ставриди с горячной поспешностью южанина израсходовал свои силы вначале и теперь, устав, ответил с придыханием:
– Говорят, в Матти-воуно.
– А высаживаться? – спросил Найденов, шагавший сбоку.
– Это знает только он один…
– Кто?
– Наш лейтенант.
– Наш, – повторил кто-то во тьме, и скоро послышался неумолчный шум полярного океана…
Освещаемый сполохами, он был неспокоен и величав в эту ночь.
– Не отставать! – скомандовал Ярцев, сбегая по крутизне сопки в котловину тихой неприметной бухты, где раскачивались на воде готовые к отплытию "морские охотники".
Однако три катера сразу отошли от берега, а погрузка началась только на один МО-216. Вахтанг Беридзе уже расхаживал по мостику, похлопывал большими рукавицами:
– Вах, вах, вах!
Изредка перегибался через поручни, покрикивал с высоты:
– Быстрее!.. Не на камбуз за кашей идете!..
Десантники один за другим быстро пробегали по узкой сходне, и боцман Чугунов каждого дружески хлопал по плечу, пересчитывая:
– …девятнадцать, двадцать, двадцать один… А ну, шевелись, братки, что вы словно медузы!.. Двадцать три…
Морские пехотинцы сразу спускались в теплые кубрики, скидывали рюкзаки, катерники угощали их крепко заваренным кофе:
– Пей, не жалко… Подумаешь – кофе!..
В кубриках уже было не протолкнуться, стоял гам голосов, раскачивались подвешенные к койкам автоматы; только и слышалось отовсюду:
– Подвинься!.. А ты на палубу!.. Куда мой рюкзак пихаешь?.. На ногу наступил… Эх, черт, кружку оставил!..
Матросы сидели на одном рундуке, и каждый немного грустил при виде знакомой корабельной обстановки. Комендор с "охотника", наливая им кофе, говорил:
– А вы, я вижу, с флота?
– Мы все тут с кораблей, – отозвался Ставриди, растирая онемевшие от рюкзака плечи. – С "Аскольда" мы, слышали такой?
– Теснота, – вздохнул Алеша, – куда ушли те три "охотника"? Вот бы на них…
– Нельзя, – ответил комендор. – Высаживать мы вас будем, а те три демонстрацию перед немцами устроят: как бы тоже десант хотят высадить. И пока они там из пушек договариваются, мы вас тишком и скинем где-нибудь…
Кружка, стоявшая на рундуке, неожиданно поползла по гладкому линолеуму, кофе в ней покрылся мелкой рябью.
– Кажется, пошли, – матрос стал плотно задраивать иллюминаторы.
– Пошли, – весело сказал на мостике Вахтанг. – Я тебя, лейтенант, уже не раз на своем "сорокатрубном" по морям перекатываю. В сорок первом еще в Норвегию ходили, помнишь?..
Ярцев осмотрел темный горизонт, покрытый стелющимися по ветру полосами пены, коротко заметил:
– Штормит… Сколько?