Меня вывезли на пустой берег.
- Счастливо оставаться, - пробурчал Вьюгов.
И я остался один на берегу глухого плеса. Сел на пенек и стал думать, что же мне делать. Пришлось, идти на ближайшую пристань. А до нее не меньше двадцати верст.
С трудом доплелся к вечеру до пристани. Конечно, промок до ниточки.
С каким удовольствием снял я с плеч котомку в пассажирской каюте дебаркадера и протянул мокрые ноги к чугунной печке, в которой весело потрескивали сосновые дрова.
В каюту входили все новые и новые пассажиры. Скоро стало душно и жарко. Я уступил место другим промокшим пассажирам.
В каюте ожидали парохода крестьянки, которые везли молоко в город, безработные, татары, солдаты. У стенки, на грязном полу, сидели две старушонки и без умолку тараторили. Безногий солдат с протянутой рукой стучал костылем и просил:
- Подайте увечному воину на пропитание.
Я дал ему десять копеек. Солдат поблагодарил, сел на дрова у печки и стал говорить о войне:
- Измена! Нас не проведешь. Патронов не дают, а стрелять велят. В болоте генерал Самсонов всю армию утопил.
На груди солдата блестели два "Георгия".
- За что награждение получил, землячок? - спросил я солдата.
- За храбрость. Я офицера из огня вынес, а ногу потерял.
К нашему разговору прислушался человек в рабочей одежде.
- Герой, значит! - сказал он. - За офицера пострадал. А пенсию тебе офицер не назначил?..
Раздался привальный свисток. Пассажиры ринулись на палубу.
Подошел пассажирский пароход. В крышу дебаркадера ударилась тяжелая шишка "легости". Матрос вытянул чалку и закрепил на деревянной стойке…
Пароход уже стал давать отвальные свистки: первый, второй. Я толкался среди пассажиров и никак не мог решить, ехать мне на этом пароходе в город или податься в верховья. Кто-то толкнул меня в плечо и крикнул:
- Ишь, растопырился на дороге! Стань в сторону или проходи на пароход.
Толпа подхватила меня и по узким мосткам протолкнула на пароход.
Я занял место в четвертом классе. После отвала по палубе прошел матрос и прокричал:
- Господа пассажиры! Кто не имеет билетов, пожалуйте за билетами!
Я купил билет до Перми.
На открытой корме до костей пронизывает холодный ветер. Иногда из облаков сыплется и стучит по обносам крупная, как горох, снежная крупа.
На луговом берегу сиротливо стоят голые черемухи. На приплеске лента желтых листьев, которые где-то в верховьях, может быть, только вчера слетели с прибрежных ивняков, а сегодня река выбросила их на мокрый песок. Скоро они почернеют. Прибудет вода и смоет их с приплеска. И слизи не останется.
Холодно, но с палубы я не ухожу. Хочется досыта наглядеться на родную Каму последний раз в эту навигацию.
Вспомнилось время, когда с бурлацкой котомкой за плечами я первый раз уходил на Каму. Как не хотелось тогда расставаться с поселком на увале! Но вот ушел и привык к бурлацкой жизни. Теперь с Камы уходить не хочется.
Надоедливо стучит паровая машина. Из трубы вместе с дымом вылетают искры и гаснут за кормой.
Я стоял на ветру до тех пор, пока берега Верхокамья не скрылись в вечернем тумане.
10
Грязно осенью в Перми. Ветхие дощатые тротуары прогибались под ногами и брызгались мутной жижей. Во многих местах прохожие переходили через дорогу по дощечкам и кирпичам.
У меня в кармане было рублей двадцать, что я сэкономил в последнюю навигацию. Прежде чем искать работу, решил устроиться куда-нибудь на квартиру. В поисках ее обошел почти весь город. В центре хозяева не давали мне и порога переступить. Подводила моя котомка и бурлацкая одежда. Со мной не разговаривали, а прямо перед носом закрывали двери на крючки.
Наконец в одном месте мне посоветовали:
- Ты на Данилиху иди. Там, слыхать, золоторотцев пускают, а здесь город, а не Данилиха - поганое место.
Я отправился на окраину.
На воротах одного ветхого дома увидел наклейку: "Требуются одинокие квартиранты". Это мне и надо было. Постояв немного у ворот, я по скрипучему крылечку вошел в темные сени и уперся прямо в дверь. Услышал окрик:
- Кто блудит тут?
- Не пустите ли на квартиру?
- Проходи. Милости просим.
Переступив порог, я оказался на кухне. В нос ударил кислый запах сушившихся на печке портянок. Из-за них злыми глазами глядел большой серый кот. На печке, на стенах, оклеенных старыми порыжевшими газетами, шуршали тараканы. У окна сидела толстая старуха в синем косоклиннике, в очках и вязала чулок. У косяка стоял хозяин. Я поздоровался. Старуха уставилась на меня поверх очков и не вымолвила ни слова.
- Марковна, освободи место. Видишь - квартирант, - сказал хозяин.
Старуха встала и со словами "не продешеви, старик" ушла из кухни. Я сел, по приглашению хозяина, на ее место и с любопытством стал рассматривать его самого. Тощий и высокий. Нос багровый, борода тонкая и длинная, как коровий хвост. Волосы на голове острижены "под горшок". Грязная синяя рубаха и жилет. На ногах высокие татарские галоши.
- Из каких будешь? - спросил хозяин.
- На Каме бурлачил, а пока без службы. Скоро поступлю.
- Бурлак? Это хуже… Марковна! Парень говорит - из бурлаков. Пускать - не пускать?
Как из бочки, раздался голос хозяйки из соседней комнаты:
- Не бери, старик, греха на душу. Пусть идет с богушком.
Я пообещал платить за месяц вперед и сказал, что дома даже чай пить не буду. Это подействовало. Меня пустили на ночлег за два рубля в месяц.
Хозяин провел меня в большую комнату, заваленную всякой рухлядью. В переднем углу, рядом с божницей, стояли две маховые малярные кисти. В противоположном - деревянная кровать за тиковой занавеской. Пол давно не мыт. Стены, как и на кухне, оклеены газетами. Всюду следы клопов. Маленькие окна с зелеными стеклами еле-еле пропускали уличный свет.
- Здесь тебе и место будет, - сказал хозяин. - Хотя у нас и людно, да пословица говорит: в тесноте, да не в обиде.
Я занял уголок и отправился в город.
У пристани народу, как на ярмарке. На мостках, на песке, у самой воды, около пустых бочек - везде люди. Целые семьи. Матери кормили детей. Пьяные грузчики пили какую-то бурду, закусывали воблой. Бегали и кричали газетчики:
- Есть телеграммы, утренний выпуск, очень интересные!
- Русские казаки взяли в плен Вильгельма!
Сквозь толпу пробирался слепой старик с поводырем. По узкой дощатой дорожке грузчики катали на тачках тюки и переругивались с народом:
- Чего расшеперился на дороге? Двину колесом!..
Люди не обращали внимания на осенний дождь. Сутками жили у пристаней, смеялись, шутили, пели песни, ссорились, дрались, ели и пили, отправляли все свои естественные потребности - все это здесь, на берегу, в ожидании посадки на последний пароход.
По мосткам, где была надпись "Ход для господ пассажиров", я прошел на дебаркадер.
На корме матросы переставляли свайку и ухали "Дубинушку". На борту стоял водолив и распоряжался работой. Я обратился к нему:
- Дела какого на пристани не найдется ли?
- Берись за свайку, если руки чешутся. На чай получишь. Видишь, матросов не хватает. А Кама прибывает каждый день, приходится мостки перебирать, к берегу подводить дебаркадер.
Я проработал на пристани до вечера. Получил восемьдесят копеек и пошел домой.
Проходя через толкучий рынок, неожиданно увидел бывшего чертежника с изыскательской брандвахты Федора Колокольникова. Он стоял за большим фанерным ящиком. На ящике стеклянная банка, в банке фигура черта с хвостом и рогами, с немецкой каской на голове. К банке привязана палочка, а к ней картонка с надписью "В пользу увечных воинов".
Колокольников держал в руках скрипку, наигрывал и пел:
…За ней ходит парничок,
Насылает пятачок…
- Почтеннейшая публика! Кто желает погадать, судьбу испытать?
В щель в верху банки опускался пятак. Черт нырял на дно банки и выбрасывал наружу пакетик, Гадающий получал его и, улыбаясь, отходил в сторону.
- Деньги ваши будут наши. Тетки Маремьяны, выворачивай карманы! - звал Колокольников, и в банку летели пятаки.
Я тронул его за локоть. Чертежник узнал меня и смутился.
- Здравствуй! Мы, должно быть, одно время вместе на брандвахте служили? Помню! Видишь, какими я делами занимаюсь… Подожди маленько. Сейчас закрою лавочку - поговорим.
Мы вышли с толкучки на Кунгурский проспект и сели на скамейку.
- Когда меня уволили с брандвахты, - рассказывал Колокольников, - я уехал домой, в Осинский уезд. Отец у нас умер. Дьяконом сорок лет выслужил. Осталась в наследство фисгармония. Батя в духовной отписал музыку мне, но только если женюсь и приму священнический сан. Фисгармония заветная - от прадеда к деду перешла, а от деда к отцу. Как быть? По великовозрастию меня в семинарию не принимают, а к экзаменам я допущен. Отцам заплатить надо, экзаменаторам, архиерейскому секретарю. Ржи да яиц, да шерсти. Где взять-то, если нет серебренников? Я и хожу по ярмаркам и собираю пятачки. Сперва полиция прижимала. Придумал вывеску: в пользу воинов. И благодать господня! Никто не привязывается… Надо с умом жить! - Колокольников захохотал, показывая гнилые зубы.