Падает медленный снег на черные огнища на местах ночевок, падает на широкий лыжный след, уходящий вверх по Вычегде. Кружится над истоптанным болотом, где волки рвут брошенную голову сохатого и хватают залитый кровью снег, над землянкой охотника-пермяка, где причитают женщины, потому что чужие люди на лыжах унесли с собой весь запас рыбы и мяса.
Парма… Тайга… Есть ли ей конец на земле? Тишина и снег, расписанный следами зверюшек и птиц. Чудится, что где-то в ее глубине, за дремлющими елями, откроется вдруг хрустальное царство мороза и лешего.
В верховьях Вычегды, близ волоков к Печоре и Каме, стоял почерневший домишко с изгородью. Видимо, это и есть помоздинский погост. Яков еле сдержал себя, чтобы не побежать к нему во весь дух.
Избенка была пуста, с заиндевелыми внутри стенами и запахом гнили. Столешницу выгрызли крысы, в углах бахрома тенет и копоти.
А вокруг - ни следочка.
Тоска заползла в сердце.
Ушли от избы подальше, стали рубить шалаши и нодьи. Нарочно весело и шумно, чтобы забыть запустение и холод покинутого жилья.
Хлещет тишину перестук топоров. Мягко падают, прошуршав, снежные шапки с еловых лап, и долго не оседает колючая белая пыль. Мелко вздрагивает широкая хвоя. И вдруг тяжелое дерево, словно выпрямившись от боли, замрет и рухнется со свистом, ломая мерзлые сучья.
Яков думает о братьях Помоздиных. Вернулся к избенке, постоял, сняв шапку, и поклонился ей, перекрестившись. Земля - мачеха. Куда ни беги - везде мачеха.
Вернулся к ушкуйникам притихший, будто враз осунулся и потемнел лицом. Тут еще Омеля сунулся, неизвестно к чему сказал:
- Ведь мы того охотника, косоглазого, что повстречали, ограбили. Все как есть унесли. Сгинут теперь его ребятишки. И он.
Омеля знал, что такое голод.
Яков зло ответил:
- Ну, сгинут, тебе что за дело? Мы с тобой путь прокладываем господину Великому Новгороду. Понял?
Савка врубался топором в толстую пихту. Рубил с остервенением, ухая при ударах. За ворот набился снег и таял, стекая струйками по спине.
Кто-то подошел сзади. Савка оглянулся - Яков. Тихо, будто в шутку, сказал:
- Тяжела у тебя рука, Савка. Не доведись под нее попасть ненароком.
У Савки прошел по спине озноб. Стиснул зубы и отвернулся. Неужели чует Яков недоброе? Ночь шла белесая и теплая.
Дым от костров стелился низко, как полоса тумана, и щипал глаза.
- Правду говорят, что в Югре люди рогаты и с песьими головами? И будто через дыру в скале торги ведут? - спросил Омеля.
- Дурной ты, - выругался Яков. - Лучше спи, авось морозец совсем спадет.
- Почто?
- Храпу твоего не выносит, тает, как пар.
У костра прыснули. Яков не смеялся.
Омеля потер лоб, не зная, обижаться или нет. Сказал:
- Напоперек спать не буду.
Ратники повалились со смеху.
Омеля постоял, плюнул и отошел.
Ночью Савка подполз к нему. Омеля лежал на спине на пихтовой хвое, забросив руки за голову. Белесая тьма колыхалась меж елей, выползала из-под хвои. Лес стал гуще и плотней придвинулся к костру. В вершине березки запутались звездочки и беспомощно подмигивали. Из темноты доносились шорохи. Казалось, кто-то осторожно бродит вокруг.
Фу-бу! Фу-бу! - по-страшному ухнуло в тайге.
Омеля вздрогнул, прислушался.
- Леший.
- Он, - шепнул Савка. - Заведет нас Яков в самые его лапы.
- Не должен, - недоверчиво протянул Омеля. Он помолчал: - Ну и жутко. Будто мы воры в чужом терему хоронимся.
- Фу-бу! Фу-бу! - снова повторилось в тайге.
- Шубу просит. Спросить у Якова да бросить ему шубу, лешему-то.
- Придумаешь! - вздохнул Савка. - И так косится на тебя Яков. Говорит, лопаешь за четверых, а в работе не расторопен. Посмешки-то не зазря устраивает.
Савка увидел, как сузились глаза Омели, как заходили желваки на скулах.
- Не расторопен, - ворчал Омеля, - да я, да я… - Он сжал кулаки и потряс ими.
- Фу-бу! Фу-бу! - совсем близко проухал голос.
Омеля поднялся - большой и грозный, постоял и взялся за топор.
- Я им покажу, - не расторопен. Самого лешего за шиворот приволоку, - вдруг выпалил он. - Все увидят! Эй, леший! На тебе шубу!
Тяжелыми шагами двинулся Омеля в белесую тьму.
С рассветом веселилось все войско. Виданное ли дело, с топором на филина идти?
- Он тебя в зад не клюнул? - приставал Яков к Омеле. Тот молчал и зло ворошил палкой в костре.
"Заело", - подумал Савка и ухмыльнулся.
Потеряли ратники счет дням и неделям. Истомились, устали. Распухли помороженные лица. Кончались сухари.
Яков подбадривал:
- А у Югры соболей да серебра - хоть плотину крой. Глаза разбегаются.
Вел Яков людей по приметам на берестяном чертеже и старался держаться ближе к краям оврагов.
Однажды, чем-то встревоженный, отошел от стоянки. Кто-то лохматый метнулся к нему из-за ствола и облапил сзади. И рухнул, подмяв под себя. Огромный бурый медведь-шатун с рассеченной головой лежал на Якове, а над ним стоял Савка. Помог он Якову выбраться из-под туши.
- Не шмякнул он тебя, атаман?
- Зашиб малость. Не забуду помощи твоей, Савка, - пикнуть зверю не дал. Век не забуду. Сбежались ратники. Савка отошел и принялся свежевать зверя.
Яков тряхнул головой и подмигнул Омеле:
- Хочешь, мы тебя над Югрой князем посадим?
- Ни к чему, - огрызнулся Омеля.
- И правда, ни к чему. Проешь все царство за раз.
Омеля покраснел, губы его скривились.
- Не расторопен, говоришь! Едой попрекаешь? - он двинулся на Якова.
Тот улыбался.
Омеля мрачно огляделся вокруг.
- Уйду!
Первый раз увидели воины этого добродушного детину в такой ярости. И с чего? С шутки рассвирепел.
"Самое время не дать ему отстать, - смекнул Савка, - самое время".
На стоянке, будто ненароком, он бросил Омеле:
- Замыслил что-то атаман. Ласков стал. Неспроста.
Омеля молчал. Савка не знал, с чего начать разговор.
- Я бы на твоем месте не простил обиды, - снова начал он. - Яков думает, что мы без него пропадем. Да не пропадем! Дорога теперь нам известная.
Омеля обхватил колени и сидел, не двигаясь.
- А что Яков супротив тебя? - пел Савка. - Да ничто. А тайга - она все укроет.
Омеля удивленно покосился на Савку, поморгал светлыми ресницами.
- Ты о чем это?
- Тайга, говорю, все укроет.
Омеля насупился, потер лоб грязной рукавицей.
Угрюмо спросил:
- Ты вроде бы про смертоубийство?
Савка похолодел. Он увидел, как поджались у Омели губы. Непонятно устроена у него голова: вдруг вычудит такое, чего не ждешь.
- Какое смертоубийство? - заюлил Савка. - Перекрестись, Омеля. Я говорю, тайга - она страшная, все пропасть можем. Придумаешь - смертоубийство! - И задом, задом попятился от Омели. Тот провожал его тяжелым подозрительным взглядом.
"Пошто он мне про обиды толкует? - соображал Омеля, - со своей корыстью, поди, толкует. "Тайга - она все укроет…" Не доброе у него на уме…"
Трое ушкуйников ушли по следу лосиного стада и не вернулись. Ждали их день и двинулись дальше. Пал мороз, обжигавший горло и легкие. Воздух шуршал при дыхании. Под снегом и льдом была топь. На широких сугробах-кочках стояли чахлые премерзшие сосенки. По сосенке на кочке.
Молодой ратник, протаптывавший путь, вдруг взмахнул руками и провалился под снег. Он барахтался в черной жиже, которая дымилась белым густым паром и расползалась, съедая снег. Ушкуйники отступили.
Ратнику бросили вывороченную сосенку. Он не мог ухватиться за нее побелевшими пальцами, вцепился зубами. Глаза у него были желтыми и безумными.
Он погружался в топь без крика. Вода подернулась ледком, а под ним колыхались белые пузыри.
Теплые ключи!
Ушкуйники уходили от этого места торопливо, не чувствуя усталости.
Пока не пала ночь.
А с нею пришел страх, от которого немели руки и ноги и мутился разум.
На кочках горели маленькие костерки, и люди жались друг к другу - только бы не уснуть, только не уснуть.
Савку знобило. Он сжался в комок, чтобы сохранить тепло.
Завел непутевый атаман. Никому не выйти из этой пустыни, нет ей конца. Так пусть сперва сам хлебнет черной водицы.
Сейчас людям только шепни, взбудоражь их - разорвут Якова.
Но Савка медлил. Слипались веки.
Виделось ему, будто в сенокосный зной, разомлев от работы и жара, прилег он под копной у дороги. А сынок Тишата поднес к его губам жбан с ледяным квасом. У. Тишаты облупленный от загара нос и широкие, как у матери, белые зубы. Он смеется, квас пахнет сухими цветами хмеля. Савка силится улыбнуться и не может. Лень и дремота растекаются по телу.
Как в ямке сжались маленькие люди, а над ними опрокинулось огромное звездное небо и тишина. Ужас и трепет проникал в сердце от этой огромности мира и беспредельного холодного безмолвия. Яков запел молитву. Он был похож на колдуна у сиротливого костерка, с возведенными к небу руками. Ушкуйники, охваченные глубоким чувством торжественности и одиночества, глухо повторяли его слова. Они стояли на кочках у маленьких кострищ, закутанные до носов. Это была странная молитва христианскому богу и водяному, взявшему в жертву белозубого ратника, звездам и белому безмолвию.
Она была похожа на стон, на немую песню.
Яков сорвал голос. И тогда запел Зашиба, сын колдуна Волоса.