В камине тлели угли. Иван Алексеевич любил греться. Он стоял спиной к огню, когда вошел хозяин кабинета - человек лет под сорок, среднего роста. Светло-русые волосы, опущенные широкими прядями на виски, удлиняли лицо, смотревшее кротко своими скучающими глазами. Большой нос и подстриженная бородка были чисто русские; но держался адвокат, в длинноватом темно-сером сюртуке и белом галстуке, точно иностранец доктор.
- Покорно прошу, - пригласил он Пирожкова на диван высоким теноровым голосом.
Пирожков попросил ответа по делу Палтусова.
- Видите ли, - заговорил адвокат искренне и точно рассуждая с самим собой, - я бы взялся защищать господина Палтусова, если бы он не насиловал мою совесть.
- Вашу совесть?
- Да-с, мою совесть. Мне вовсе не нужно проникать в глубину души подсудимого. Это метода опасная… Скажет он мне всю правду - хорошо. Не скажет - можно и без этого обойтись. Но если он мне рассказал факты, то мне же надо предоставить и освещать их; так ли я говорю? - кротко спросил он.
- Безусловно, - подтвердил Пирожков.
- Ваш знакомый может служить типическим знамением времени…
- В каком же смысле? - спросил Пирожков.
- Он смотрит на себя как на героя… У него нет ни малейшего сознания… неблаговидности его поступка… Он требует от меня солидарности с его очень уж широким взглядом на совесть.
От этих слов адвоката Ивана Алексеевича начало коробить.
- Знамение времени, - повторил Пахомов. - Жажда наживы, злость бедных и способных людей на купеческую мошну… Это неизбежно; но нельзя же выставлять себя на суде героем потому только, что я на чужие деньги пожелал составить себе миллионное состояние…
- А если он будет оправдан? - полувопросительно выговорил Пирожков.
- Очень может быть, но только при моей системе защиты - вряд ли.
"Странный адвокат", - подумал Пирожков.
- Можно добиться легкого наказания, да и то софизмами, на которые я не пойду… Ваш знакомый обратился не к тому, к кому следовало.
По унылому лицу адвоката прошла улыбка.
- Как общественный симптом, - продолжал он, - это меня нисколько не удивляет. Так и следует быть среди той нравственной анархии, в какой мы живем… Господин Палтусов вовсе не испорченнее других… Вы, вероятно, и сами это знаете… У него есть даже много… разных points d'honneur… Он ведь бывший военный?
- Да, служил в кавалерии, - кратко ответил Пирожков, - потом слушал лекции.
- На юридическом? - не без иронии осведомился Пахомов.
- На юридическом.
- Самая опасная смесь… После практики в законном убийстве людей - хаос нелепых теорий и казуистики… Естественные науки дали бы другой оборот мышлению. А впрочем, у нас и они ведут только к первобытной естественности правил.
Он тихо рассмеялся, молча потерев руки. Пирожков встал и, пожав ему руку, у дверей спросил:
- Так и передать Палтусову?
- Так и передайте-с… Насиловать свою совесть - не допускаю.
С педантической вежливостью проводил он Пирожкова до лестницы.
XXII
Арестанта Пирожков застал за обедом, перед грязным столиком у окна.
Ему принесли еду из соседнего трактира. Она состояла из широкого, во всю тарелку, бифштекса с жирной подливкой, хреном и большими картофелинами, подового пирога и пары огурцов. На столе стояла бутылка вина.
Палтусов начинал поправляться в лице.
- Сплю, как сурок, - встретил он Пирожкова, - и, странное дело, - совсем нет охоты к книге… Читать просто не хочется! Ну, что же?
Пирожков замялся.
- Отказывается?
- Да.
- Недосуг?
По мягкости Иван Алексеевич хотел было солгать, но что-то его точно подтолкнуло.
- Нет, - мягко, но без уклончивости ответил он.
- Против его принципов? - уже не тем голосом спросил Палтусов.
- Да… он говорит, что не может принять вашей системы защиты.
- А другой я не могу допустить.
- Однако позвольте, Андрей Дмитриевич, - заговорил Пирожков, подсаживаясь к нему и понизив голос, - одно из двух: или вы признаете факт, или нет.
- Какой факт?
- Факт… который вам вменяют.
- Я сказал адвокату то же, что и вам, - горячее продолжал Палтусов. - А ему я прибавил: если б я был и виноват, то предварительного заключения - ведь меня могут и в острог перевести - одного достаточно, чтобы произвести уравнение, - слишком даже достаточно!..
Иван Алексеевич показал своей миной, что он не совсем согласен.
- Да как же?.. - спросил, поднимая голову, Палтусов. - Ведь я могу быть оправдан!.. И буду оправдан. Но если б и была признана некоторая моя виновность… разве мало просидеть несколько месяцев?
Палтусов бросил салфетку на стол, встал и заходил в другом углу узкой комнаты. Пирожков поглядывал на него и прислушивался к звукам его голоса. В них пробивалось больше веры, чем раздражения.
- Добрейший Иван Алексеевич, - продолжал Палтусов, - вы человек святой, знаете своих моллюсков или этнографию Фиджийских островов; а я человек дела. Позвольте хоть раз в жизни начистоту открыться вам… А потом вы можете и плюнуть на меня, сказать: "Вор Палтусов - и больше ничего!" Не могу я не бороться с купеческой мошной!.. Без этого в моей жизни смыслу нет.
- Будто… - вставил Пирожков.
- Что же!.. Вам приятнее было бы, чтоб я пошел в чинушки, губернатора добился через десять лет? Тут я идею провожу… не улыбайтесь - идею… Все дело в том: замараюсь или не замараюсь. Если не замараюсь - ладно!.. И заставлю купецкую утробу признать сметку, какая у меня здесь значится.
Он ударил себя по лбу, после чего подошел к Пирожкову и сел на кушетку.
- Как вам угодно, Иван Алексеевич, так и принимайте то, что я вам сейчас сказал… Я вас беспокоить не стану… Будет вашей милости угодно, - он весело улыбнулся, - зайдете иногда за справочкой… А этому квакеру, - вот какие нынче адвокаты завелись, - я сам напишу, что в услугах его не нуждаюсь… Возьму какого-нибудь замухрышку… Ведь это я на первых порах только волновался… В законе не тверд… А теперь мне и не нужно уголовной защиты.
- Как же не нужно? - наивно воскликнул Пирожков.
- Меня незаконно арестовали. Поусердствовали следователь и прокурор. Они меня подвели под статью тысяча семьсот одиннадцатую… А тут простой гражданский иск.
- Так вы надеетесь… попасть на свободу?
- Положительно надеюсь… Мне хороший цивилист нужен, кляузник… Пахомов плох… Все это я обработаю… Ну, подержат меня еще недельку, но не больше… Судебная палата не допустит… У меня уже был здесь один барин… А раз дело на гражданской почве - я выплыл. Это несомненно. Тогда я вправе требовать времени для реализации того, что я пустил в оборот, выгодный для моей покойной доверительницы…
По лицу Пирожкова видно было, что он плохо понимает все это. Палтусов взял его за руку и потряс.
- Для вас это тарабарская грамота!.. Видите - я трусу не праздную… Не судите меня очень строго: я чадо своего века. Каждому своя дорога, Иван Алексеевич!..
Продолжать разговор Пирожкову сделалось неловко. Палтусов это понял и сам выпроводил его через несколько минут. Арестанта жалеть было нечего: он уверен в том, что его выпустят… Может, и так! "Статья 1711" осталась в памяти Ивана Алексеевича. Он даже позавидовал приятелю, видя в нем такую бойкость и уверенность в "идее" своей житейской борьбы.
XXIII
В два часа Пирожков должен был попасть в университет на диспут. Сколько времени не заглядывал он на университетский двор… Своей жизнью он решительно перестал жить. Зима прошла поразительно скоро. И в результате ничего… Работал ли он в кабинете счетом десять раз? Вряд ли… Даже чтение не шло по вечерам… Беспрестанные помехи!..
Этот диспут служил ему горьким напоминанием. Он встречал магистранта в одном студенческом кружке. По крайней мере лет на пять старше он его по выпуску. И вот сегодня его магистерский диспут… И книгу написал по политической науке. А это берет больше времени, чем работа по точной науке, где не так велика литература, не нужно столько корпеть над материалами.
И магистрант - из купцов. Вот и подите! Дворяне, культурные люди, люди расы, с другим содержанием мозга, и не могут стряхнуть с себя презренной инертности… А тут - тятенька торговал рыбой, или "пунцовым" товаром каким-нибудь, или пастилу мастерил, а сынок пишет монографии о средневековых цехах или об учении Гуго Гроция.
Обидно!
На дворе нового университета сбоку у подъезда стояло три кареты и штук десять господских саней. Вся шинельная уже была переполнена, когда Пирожков вошел в нее. Знакомый унтер снял с него пальто и сказал ему:
- Не пущают!.. Набито - страсть… Вот нешто кругом.
Он шепнул швейцару. Тот провел Пирожкова кругом, по боковой лестнице, через коридор, ведущий в физическую аудиторию, и тихонько впустил в дверь. За колоннами уже все было полно. На скамьях стояли студенты и молодые девушки. Весь помост, поднимающийся амфитеатром, усыпали головы. Ни публики перед эстрадой, ни оппонентов не было видно. Позади эстрады - белый большой подвижной щит для демонстраций по физике. На нем выделялась фигура магистранта - румяного коренастого блондина с бородкой. Он уже говорил свою речь, покачиваясь перед столом, покрытым красным сукном. На столе - графин и стакан.