- И отдам, когда мне захочется. Когда они у меня будут! - глухо крикнула она, но тотчас же ее голос зазвучал по-другому, глаза мигнули раз, другой и как будто подернулись влагой. - У меня теперь ничего нет, - продолжала она уже не гневно, а искренне, - а когда меня выделят, я сумею употребить с толком деньгу, какая у меня будет. Я и хотела… по душе с тобой говорить… Устроили бы не кулаческое заведение… Коли ты другой человек, не промышленник, вот бы и мог…
Она не досказала, обернулась и отошла к окну, испугалась, что заплачет и выкажет ему свою слабость…
- Эх вы! - задорно крикнула она прежним тоном, оборачиваясь лицом к Рубцову. - Все-то вы на одну стать!.. Ну вас!
Любаша готова была бы "оттаскать" его в эту минуту. И зачем это она в "чувствие" вдалась с этаким "чурбаном", с "шельмой-парнишкой"… Ему дворянка нужна - видимое дело. Сколотить себе капитал и разъезжать с женой, генеральской дочерью, по заграницам!..
- Желаю вам всякого успеха! - сухо сказал Рубцов, бросил на пол окурок папиросы и затоптал его.
Очень уж она ему надоела в последние две недели.
- Слышишь! - крикнула Любаша. - Я тебе ничего не говорила… ничего!
Дверь отворилась. Станицына вошла первая. Любаша опять отскочила к окну. Лицо Таси сделалось ей в эту минуту так ненавистно, что она готова была броситься на нее.
- По домам? - спросил Рубцов.
- Вот Таисии Валентиновне желательно на школу поглядеть.
- Да, - подтвердила Тася.
- И то дело, - сказал Рубцов и двинулся за ними. Любаша пошла, кусая ногти, последней.
VII
Отправились сначала в "казарму". Анне Серафимовне хотелось, чтобы родственница Палтусова видела, как помещены рабочие. Побывали и в общих камерах и в квартирках женатых рабочих. В одной из камер стоял очень спертый воздух. Любаша зажала себе с гримасой нос и крикнула:
- Ну вентиляция!..
Она же подбежала к одной из коек и так же громко крикнула:
- Насекомых-то сколько! Батюшки!
Анна Серафимовна покраснела и тотчас же сказала, обращаясь к Тасе и Рубцову:
- Директор с рабочими из-за чистоты тоже воевал. Не очень-то любит ее… наш народец…
- Вентилировать можно бы, - заметил Рубцов.
- Да и постельки-то другие завести, - подхватила Любаша.
Тася только слушала. Она не могла судить, хорошо ли содержат рабочих или нет. У них в людских, куда она иногда заходила, и грязи было больше, совсем никаких коек, а уж о тараканах и говорить нечего!..
В казармах женатых рабочих воздух был тоже "не первого сорта", по замечанию Любаши; нумера смотрели веселее, в некоторых стояли горшки с цветами на окнах, кое-где кровати были с ситцевыми занавесками. Но малые ребятишки оставались без призора. Их матери все почти ходили на фабрику.
- Кто побольше - учатся, - заметила Анна Серафимовна.
Любаша замолчала. Она только взглядывала на Рубцова. Всех троих - и его, и Тасю, и Станицыну - она посылала "ко всем чертям".
В школе они застали послеобеденный класс. Девочки и мальчики учились вместе. Довольно тесная комната была набита детьми. И тут стоял спертый воздух. Учитель - черноватый молодой человек с чахоточным лицом - и весь класс встали при появлении Станицыной.
- Пожалуйста, садитесь, - сказала она, немного стесненная.
Лишних стульев не было. Посетители сели на окнах. Анна Серафимовна попросила учителя продолжать урок.
Учитель, стоя на кафедре, говорил громко и раздельно фразы и заставлял класс схватывать их на память. После каждой фразы он спрашивал:
- Кто может?
И десять девочек и мальчиков подскакивали на своих местах и поднимали руку.
- Откуда учитель? - тихо спросила Тася у Анны Серафимовны.
- Из учительской семинарии.
Раза два-три выходили "осечки". Вскочит мальчуган, начнет и напутает; класс тихо засмеется. Учитель сейчас остановит. Одна девочка и два мальчика отличались памятью: повторяли отрывки из басен Крылова в три-четыре стиха. Тасю это очень заняло. Она тихо спросила у Рубцова, когда он пододвинулся к их окну:
- Это все на счет Анны Серафимовны?
- Как же, - с удовольствием ответил он.
Станицына улыбнулась и сказала Тасе:
- А к осени хочу два класса устроить… тесно; а может быть, и ремесленную школу заведу.
- Благое дело! - подтвердил Рубцов.
Любаша молчала. Она подошла к кафедре, когда остальные посетители уходили, и спросила учителя:
- Жалованье что получаете?
Учитель быстро поглядел на нее недоумевающими глазами и тихо ответил:
- Шестьсот рублей-с.
- С харчами?
- Квартира и дрова.
Она кивнула головой и пошла с перевальцем.
Анна Серафимовна спускалась молча с лестницы. Она была недовольна посещеньем фабрики. Правда, в рабочих она не нашла большой смуты. О стачке ей наговорил директор. Его она разочтет на днях. С Рубцовым она поладит.
Разговор с Любашей немного расстроил Рубцова. Его мужская гордость была задета. Не этой "шалой, озорной девчонке" учить его благородству. Не кулак он! И не станет он потакать - хотя бы и в директоры пошел - хозяйской скаредности. Его "сестричка" - баба хорошая. Немец был плут, знал свой карман, ненавистничал с фабричными. Можно все на другую ногу поставить. Только зачем ему такие палаты, какие выведены тут на дворе для директора? Он - один… Глядел он вслед Тасе. Она семенила ножками по рыхлому снегу… Такая милая девушка - в мамзелях!
Лицо Рубцова вдруг просветлело. Что-то заиграло у него в голове.
А Тася шла задумавшись. Она чувствовала, что ей, генеральской дочери, придется долго-долго жить с купцами… даже если и на сцену поступит.
VIII
Мертвенно тихо в доме Нетовых. Два часа ночи. Евлампий Григорьевич вернулся вчера с вечера об эту же пору и нашел на столе депешу от Марьи Орестовны. Депеша пришла из Петербурга, и в ней стояло: "Буду завтра с курьерским. Приготовить спальню". Больше ничего. Последнее письмо ее было еще с юга Франции. Она не писала около трех месяцев.
Депеша его не обрадовала и не смутила. Прежних чувств Евлампий Григорьевич что-то не находил в себе. Вот на вчерашнем вечере он жил настоящей жизнью. Там ему хоть и делалось по временам жутко, зато подмывали разные вещи. Богатый и литературный барин пригласил его на свой понедельник. Его хотели опять залучить. Вспоминали покойного Лещова, предостерегали, видимо добивались, чтобы он опять плясал по их дудке. Там были и его родственнички - Краснопёрый и Взломцев. Краснопёрый много болтал, Взломцев отмалчивался. Хозяин сладко так говорил… В нем, значит, нуждаются! Известно что: денег дай на газету… А он их отбрил! Они думали, что он не может ходить без помочей, ан вышло, что очень может. Ни в правых, ни в левых - ни в каких он не желает быть! Хотел он вынуть из кармана свое "жизнеописание" и прочесть вслух. Он три месяца его писал и напечатает отдельной брошюрой, когда подойдут выборы, чтобы все знали - каков он есть человек.
Вернулся он сильно возбужденный, в голове зародилось столько мыслей. И вдруг эта депеша… Марья Орестовна отставила его от своей особы сразу и навещать себя за границей запретила. Потосковал он вначале, да что-то скоро забывать стал. Казалось ему минутами, что он и женат никогда не бывал. Любовь куда-то ушла… Боялся он ее, а теперь не боится… Все-таки она женского пола. Попросту сказать - баба! Куда же ей против него? Вот он всю зиму и думал, и говорил, и даже писал сам… Может, ей неприятно бы было, чтобы он ее встретил на железной дороге. Он и не поехал. Послал карету с лакеем.
Ее привезли. Из кареты вынесли. Приехал с ней и брат. Понесли и по лестнице. Она совсем зеленая; но голос не изменился… Первым делом язвительно сказала ему:
- На вокзал-то не пожаловали… И хорошо сделали…
Брат шепнул ему, что надо сейчас же за доктором. Евлампий Григорьевич распорядился, но без всякой тревоги и суетливости…
Только что ее уложили в постель, он ушел в кабинет и не показывался. Это очень покоробило брата Марьи Орестовны. Евлампий Григорьевич, когда тот вошел к нему в кабинет, встретил его удивленно. Он опять засел за письменный стол и поправлял печатные листки.
- Братец… - начал полушепотом Леденщиков, - вы видите, в каком она положении.
- Кто-с? - спросил рассеянно Нетов.
- Мари.
- Да!.. Доктор сейчас будет.
- Я думаю, нужно консилиум… Я боюсь назвать болезнь…
Нетов не слушал. Глаза его все возвращались к листкам, лежащим на столе.
- Я должен вас предупредить…
- А что-с?
- Да как же… Мари ведь опасна…
- Опасна-с?
Евлампий Григорьевич оставил свои листки и повыше приподнял голову.
Брат Марьи Орестовны, при всей своей сладости, сжал губы на особый лад. Такая бесчувственность просто изумляла его, казалась ему совершенно неприличной.
- А вот доктор что скажет… Я ничего не могу… Не обучали-с…
Глаза Нетова бегали. Он почти смеялся. Леденщиков даже сконфузился и пошел к сестре. Она его прогнала.
Приехал годовой доктор. Евлампий Григорьевич поздоровался с ним, потирая руки, с веселой усмешкой, проводил его до спальни жены и тотчас же вернулся к себе в кабинет. Леденщиков в кабинете сестры прислушивался к тому, что в спальне. Минут через десять вышел доктор с расстроенным лицом и быстро пошел к Нетову. Леденщиков догнал его и остановил в зале.
- Серьезно? - прокартавил он.
- Очень, очень! - кинул доктор.
Он сказал Нетову, что надо призвать хирурга, а он будет ездить для общего лечения, намекнул на то, что понадобится, быть может, и консилиум.
Нетов слушал его в позе делового человека и все повторял:
- Так-с… так-с…