- Полноте, - начал он дружеским тоном.
- Андрей Дмитрич… вы честный человек… Оставьте меня… Нешто не довольно того, что было?..
Анна Серафимовна не договорила. Щеки ее горели, даже уши под платком точно жгли ее. Она готова была выпрыгнуть из кареты.
- Прошу вас, - произнес Палтусов самым искренним тоном.
Она смолкла, подавила слезы, глотала их, чувствовала себя точно маленькой.
- Андрей Дмитрич… - начала она и не договорила. Он понял, что всего лучше ему выйти из кареты.
- До моей квартиры два шага, - сказал он мягко и покойно.
Анна Серафимовна молчала. Палтусов дернул за шнурок, но кучер не сразу остановил лошадей. Пришлось дернуть еще раз.
- Хороший вы человек, - прошептал он, наклонившись к ней. - Я ваш друг, имейте ко мне побольше доверия.
И он поцеловал ее руку, лежавшую поверх темной бархатной шубы.
"Не любит, не любит, - повторяла про себя Анна Серафимовна. - Господи, срам какой!.."
Она ничего не могла сказать ему, не могла и протянуть руки. Она сидела точно окаменелая.
Карета остановилась у бульвара. Палтусов вышел, запер дверку, прежде чем лакей соскочил с козел, запахнул свою шубу и крикнул кучеру:
- Трогай!
Было около пяти часов утра. Еще не начинало светать, но ночь уже минула. Он оглянулся. Стоял он на площади у въезда на Арбат, в десяти шагах от решетки Пречистенского бульвара. Фонари погасли. Он посмотрел на правый угловой дом Арбата и вспомнил, что это трактир "Прага". Раз как-то, еще вольным слушателем, он шел с двумя приятелями по Арбату, часу в двенадцатом. И всем захотелось есть. Они поднялись в этот самый трактир, сели в угловую комнату. Кто-то из них спросил сыру "бри". Его не оказалось, но половой вызвался достать. Принесли целый круг. Запивая пивом, они весь его съели и много смеялись. Как тогда весело было! Тогда он мечтал о кандидатском экзамене и о какой-нибудь "либеральной" профессии, адвокатстве, писательстве…
А теперь?
Палтусов вошел на Пречистенский бульвар, сел на скамейку и смотрел вслед быстро удалявшейся карете. Только ее глухой грохот и раздавался. Ни души не видно было кругом, кроме городового, дремавшего на перекрестке. Истома и усталость от танцев приковывали Палтусова к скамье. Но ему не хотелось спать. И хорошо, что так вышло!.. Ему жаль было Станицыну… Но не о ней стал он думать. Завтра надо действовать. Поскорей в Петербург - не дальше первой недели поста.
Он огляделся. Некрасива матушка-Москва: куда ни взглянешь - все серо, грязно, запущено, тускло. Пора очищать ее, пора добираться и до ее сундуков… Смелым Бог владеет!..
Подполз извозчик. Палтусов взял его.
КНИГА ПЯТАЯ
I
Вторая неделя поста. На улицах оттепель. Желтое небо не шлет ни дождя, ни снега. Лужи и взломанные темно-бурые куски уличного льда - вот что видела Любаша Кречетова из окна гостиной Анны Серафимовны.
Любаша приехала рано для нее. Она вставала в одиннадцатом часу; а сегодня ей удалось быть одетой в десять, чаю напилась она наскоро. В четверть двенадцатого она входила уже в сени дома Станицыных.
- Анна Серафимовна выехали, - сказал ей швейцар.
Что-нибудь экстренное заставило ее двоюродную сестру выехать утром. Обыкновенно она выезжала после двух. Но Любаша все-таки прошла наверх, завернула в детскую, где бонна-англичанка играла с детьми в какую-то поучительную игру, и справилась у Авдотьи Ивановны, в котором часу приходит новая "компаньонка".
Авдотья Ивановна доложила ей, что барышня "приходят" разно - как условятся с Анной Серафимовной, - иной раз днем, к полудню, а то и вечером "сидят". Весь день никогда не "остаются".
- Ты что же, - оборвала ее Любаша, - об ней говоришь, точно она Милитриса Кирбитьевна какая: "остаются, сидят"?
- А как же, матушка? - степенно и кротко спросила Авдотья Ивановна.
- Не велика фря! Мамзель!
- Генеральского роду. Сразу видно.
- В надзирателях, слышь, отец-то, в акцизных.
- Что ж, матушка, - возразила Авдотья Ивановна, - это несчастье, Господь попустил. А сейчас видно: барышня… обращение одно. И добрейшей души. Гордости никакой.
- Еще бы! Из милости!.. Чего тут гордиться?
Любаша и рвала и метала. Она не хотела даже и продолжать разговора о "мамзели", который сама же начала. Все это оттого, что накануне Рубцов сидел у них и говорил о Тасе Долгушиной с сочувствием. Любаша несколько раз перебивала его возгласом:
- Губы!
- Что такое губы? - дал он ей окрик уже не в первый раз.
- Губы у вашей милости особенные, когда вы об этом генеральском потрохе изволите расписывать.
Рубцов вскочил с кресла.
- Глупо и грубо! - выговорил он, поводя презрительно губами… - Вам, сестричка, до такого потроха далеко, хоть он и генеральский!
С тем и ушел. Любаша бросилась было догонять его, да остановилась посредине залы.
- Наплевать! - вслух сказала она и пошла в свою комнату, стащила с себя платье, порвала на лифе три пуговицы, разделась вплоть до рубашки и начала хохотать со злости.
Что за чудо-юдо эта генеральская дочь? Отчего это Семен Тимофеич изволят, говоря о ней, на особый манер губами поводить? Надо "обнюхать" ее. Завтра же она на целый день отправится к Станицыной, спозаранок; туда явится, наверно, и "мериканец", умеющий только поддразнивать ее, как негодную девчонку-птичницу или судомойку!
Так она и сделала. Туалетом своим она хоть и второпях, но занялась больше обыкновенного, вымыла руки старательно, вычистила ногти, волосы завернула на затылке и заткнула модной шпилькой.
- А Семен Тимофеевич, - не утерпела, спросила она Авдотью Ивановну, - когда бывает больше?
- Да тоже разно, - продолжала докладывать та, не меняя своего истового и благодушного тона, - частенько и днем… Сегодня, наверное, будут: Анна Серафимовна посылали за ним и приказывали просить подождать.
Любаша выслушала это немного поспокойнее, но внутри у нее продолжало клокотать. "Наверное, тут были разные "миндальности". Эта генеральская мамзель под шумок начала лебезить с купеческим братом. Думает: у него миллионы. А он только через край о себе воображает, а никогда из него настоящего негоцианта не выйдет. Анна Серафимовна вот что-то директором-то не берет… И шельма же эта тетя: чтоб у нее побольше мужчин бывало, так она девицу наняла - читать, изволите видеть, занимать приятными разговорами… Сама она по-французски-то с грехом пополам, да и на "он" отшибает ее говор. Так - под прикрытием тонко воспитанной барышни - она будет куда превосходнее!.."
Надоело Любаше стоять у окна и хлопать глазами на уличную слякоть. Она подошла к зеркалу, вделанному в стену. И вся эта гостиная с золоченой мебелью, ковром, лепным потолком раздражала ее.
"Черти, дьяволы! - бранилась она про себя. - И за каким шутом, прости Господи, чертоги такие вывели? Муж с женой не живут вместе. Она - скаред, делами заправляет, над каждой копейкой дрожит… Так и жила бы на своей фабрике… А то лектрису ей понадобилось. На-ко поди!.. На Волге-то - там тятька за косы таскал; а здесь барыню из себя корчит и под предлогом благочестия шашни со всеми заводит…"
II
Тася вошла так тихо в гостиную, что Любаша увидала ее только в зеркало и круто повернулась на одном каблуке.
"Так вот эта Милитриса Кирбитьевна!.. Этакая пигалица: нос с пуговку, голова комочком, волосики жидкие; девчоночка из приютских, только что талия узка; да и манер никаких не видно".
Анна Серафимовна уже говорила Тасе про свою двоюродную сестру. Тася видела ее в театре, в тот бенефис, когда познакомилась с Станицыной. Сверху, из своих купонов, она заметила лицо и фигуру Любаши, когда та говорила, нагнувшись с Станицыной. Ее размашистые манеры она также заметила и спросила еще тогда Пирожкова:
- Будто бы это купчиха?
- А что? - откликнулся он.
- Да она отзывается… как бы это сказать?
- Должно быть, из купеческих дарвинисток. Нынче и такие есть.
Вот уже неделя, как Тася ходит к Станицыной. Она все еще присматривалась к этому совсем новому для нее миру… Ей было гораздо ловчее, чем она думала. Анну Серафимовну она сразу поняла, почувствовала в ней характер, заинтересовалась ею, как оригинальным типом. В голове Таси сидело множество лиц из купеческих комедий. Она все и сравнивала. Анна Серафимовна ни под какое лицо не подходила. С Рубцовым они уже разговаривали. И его она прикидывала к разным "Ваням", "Андрюшам" и "Митям" из пьес Островского, но и он отзывался совсем не тем; только в говоре был слышен иногда купеческий брат… В нем все прочно сложилось. Он много жил, много видал за границей, работал, говорил грубовато, смело, без утайки и с каким-то "себе на уме" в глазах, которое ей нравилось. Насчет Любаши Анна Серафимовна ее предупредила, сказала ей даже:
- Уж вы, пожалуйста, извините ей - для нее закон не писан, юродство на себя напустила; а девушка недурная и с мозгом.
Тася протянула Любаше руку и выговорила:
- Я вас знаю. Вы кузина Анны Серафимовны… Садитесь, пожалуйста.
Любаша на рукопожатие ответила: но внутренне опять обругала ее: как смеет из себя хозяйку представлять? Сейчас: "садитесь" - точно она к ней пришла в гости.
Но тихий и веселый тон Таси посмягчил ее немножко. Она села и закурила папиросу. Тася положила принесенную с собой книгу на стол и подсела к ней.
- Тетя загуляла? - спросила Любаша.
- Какое-нибудь спешное дело, - заметила Тася. - Анна Серафимовна всегда дома в это время.
"Да ты что меня, мать моя, занимаешь?" - начала опять обрывать про себя Любаша.