Князь оглянулся на старика попа и, обменявшись с ним поклоном, сказал:
- Где уж нам на вашем солнце греться?.. Мы к другому солнцу привычны.
- Не обжился еще, князь! - добродушно заметил поп. - А вот как с наше проживешь здесь, так и полюбится.
- Спасибо на добром слове, - с горькою усмешкою отозвался князь и, чтобы переменить разговор, спросил: - Знать, на озеро собрался?
- На озеро… Вишь, в святцах у меня записано, что в прошлом году об эту пору был улов богатый у меня… Вот и хочу попытать сегодня закинуть на боярченково счастье, на Мишенькино.
- Что ж, попытай! Вон они на берегу с Танюшей около челнов в песочке роются, камешки собирают.
И он проводил попа глазами до челнока, уже сдвинутого в воду внуком, посмотрел, как он в него уселся, уложил у себя под рукою снасти и, ловко подгребая внуку веселком, направил челн к длинной гриве камышей, черневшей в полуверсте от берега.
- Танюша! Миша! - крикнул потом князь, поднимаясь с бугра. - Пойдемте-ка домой!.. Чай, тетка-то уж обедать собирает.
- Бежим, бежим, дяденька! - зазвенели снизу серебристые голоски детей, и князь не успел еще пройти и двадцати шагов, как его нагнала девочка лет восьми, русоволосая, быстроглазая и худенькая, и с нею румяный и курчавый мальчик лет пяти, которого она тащила за руку.
- Пойдем, пойдем скорее, Миша! - торопила его девочка. - Покажи-ка дяде, что мы с тобой набрали!
- Дядя, дядя, посмотри-ка! - радостно крикнул мальчик, теребя князя за полу его однорядки и показывая ему камешки и раковинки, которых он успел набрать полную шапку.
- Смотри какие, дядя! - пояснила девочка. - Все разноцветные: и черные, и серые, и красные… А в раковинах все улитки сидят.
- Улита, улита! Высунь рога, дам пирога! - пресерьезно проговорил мальчик, присматриваясь к одной из раковин.
Князь улыбнулся.
- Не сули ей, Миша, чего у тебя самого нет. Мы с тобой и сами больше года пирогов в глаза не видим, - сказал князь, трепля мальчика по щечке.
Между тем они подошли к избам, огороженным частоколом, вошли калиточкой во двор и уже подходили к крылечку, когда дверь в избу распахнулась и из нее вышла на крылечко миловидная девушка лет восемнадцати в старой полинялой ферязи брусничного цвета и в поношенной телогрейке, накинутой на плечи.
- Вот и тетя Настя идет за нами! - весело закричали дети и побежали навстречу своей любимой тетке, родной сестре их отца Федора Никитича Романова и его братьев, разосланных в дальние ссылки.
- А и точно за вами послала княгинюшка! - проговорила мягко Настасья Никитична, лаская деток. - Боялась, чтб похлебка у ней простынет, грибная, славная такая уварилась! Да и блинцы ржаные перестоят.
- Идем, идем! - сказал князь, ускоряя шаг.
В избе, переделенной перегородкой, было и тесно, и бедно, хотя чистота царила повсюду поразительная. Притом и тепленько было, и воздух был наполнен запахом печеного хлеба, который стряпуха под наблюдением самой княгини вынимала из печи, и ароматом грибной похлебки, от которой клубом валил пар.
- Ну, слава Богу! Все в сборе! - проговорила, добродушно улыбаясь, княгиня Черкасская, полная и все еще красивая женщина лет под сорок. - Одной Ульяше неможется - лежит бедняжка… Извелась совсем, тоскуя по муже, по братце Александре Федоровиче… Ну, Танюша, читай молитву.
Танюша прочла молитву, и все сели за стол, покрытый чистою, но грубою браниной, и стали кушать из одной общей деревянной чашки, похваливая похлебку в честь и утеху хозяйке. Особенно охотно ели дети, набегавшиеся с утра, и княгиня, любуясь на них, не раз их гладила по голове.
- Кушайте, кушайте, детушки, на здоровье, - приговаривала она, пододвигая им ломти хлеба. - Там ведь у нас еще только блинцы ржаные с гороховым кисельком.
Когда стряпуха подала на стол эту вторую перемену, князь только посмотрел на деревянное блюдо, на котором блинцы лежали стопками, и на глиняную латку с киселем и отвернулся, поморщившись.
- Ан нелюбы, голубчик? - спросила его княгиня, ласково прикасаясь к его руке.
- Припомнилось мне, матушка, - сказал ей князь, - что этого кушанья, бывало, и холопы не едали на нашем московском подворье.
- Э-э, милый! То на Москве, а то на Белоозере… Мы и за этакую яству Бога благодарить должны… А помнишь ли, как нам вначале пристав-то наш, злодей, и Мишеньке с Танюшей молочка не давал, в яичках им отказывал, пока его по царскому указу не образумили?.. Да и почем ты знаешь, есть ли у братца Федора Никитича да у сестрицы Ксении Ивановны и такая-то еда?.. Им, горемычным, каково?..
Танюша вдруг обратилась к тетке-княгине с вопросом:
- А где же теперь батюшка с матушкой? Когда мы к ним поедем?
- Далеко они от нас, не скоро до них доедешь! - с грустью проговорила Настасья Никитична, закрывая лицо руками.
Дети взглянули на нее и разом расплакались неутешно.
- Полно, полно, детушки! - ласково заговорила княгиня, привлекая к себе и Мишу и Танюшу и целуя их нежно. - Вот погодите: скоро от царя указ придет, чтобы всем нам немедля отсюда к маме ехать… Озером на ладьях и поедем. А от мамы уж и до отца недалеко - рукой подать…
И так ласкала и уговаривала, пока не отвлекла внимания их от мысли о тягостной разлуке с отцом и матерью и не сманила их на двор порезвиться и побегать.
Когда дверь в сенички захлопнулась за детьми, княгиня обратилась с укором к сестре Настасье Никитичне:
- Ну как тебе не грех, разумница? Детей сбиваешь с толку: напоминаешь им о наших бедах и горе! Что ж ты, как и Ульяна, выше Бога, что ли, хочешь стать? Его ли святой воле не хочешь покориться? Он, чай, лучше нас с тобою знает, чем наградить нас, чем покарать…
- Сестрица, голубушка! - проговорила, всхлипывая, Настасья Никитична. - Ох, уж тошнешенько приходится! Во всем нужда, во всем недостача! Обувь с ног валится, платьишко с плеч просится, заплаты на нем положить, и той нечем! Намедни у пристава Христом Богом конец холста деткам на рубахи просила - и того не дал!.. Ох, горе, горюшко лютое!..
И она пуще прежнего залилась слезами.
- Всякое горе переходчиво, так думать надо, сестрица! - спокойно продолжала княгиня. - Бог даст - и над нами воссияет солнце красное… Ну что ж? Пожили мы в холе, в богатстве, в радости светлой, должны пожить и в горести лютой, не гневя Бога. Так ли, соколик? - обратилась она к мужу, заглядывая ему своими умными и добрыми глазами в самые очи.
Князь не выдержал ее взгляда, обнял и поцеловал ее.
- Утеха ты наша! - проговорил он растроганный. - Кабы не ты, что бы и было с нами!
- Ладно, ладно! Слыхала уж это я… Ну теперь, Настасьюшка, давай-ка со стола собирать! - заговорила княгиня, поднимаясь с места и поспешно принимаясь за уборку. - А там, Настасьюшка, не мешкая, засядем детские обноски штопать для Мишеньки с Танюшей.
И обе сестрицы деятельно погрузились в заботы и хлопоты своего бедного домашнего быта, забывая среди них о своем общем горе. Они и не заметили, как промелькнул за делом часок-другой, и уж собрались звать деток в избу, как их веселый крик и говор раздался на крылечке и в сенях. Дверь распахнулась настежь, и Миша с Танюшей, раскрасневшиеся, с радостью вбежали в избу с криком:
- Смотрите, дядя с тетей, что нам несут! Смотрите, какую рыбу!
Действительно, следом за ними переступил порог избы Вася, попов внук, и с поклоном подал князю корзину, из которой торчала голова и свешивался хвост огромного леща.
- Вот это дедушка тебе шлет… Приказал сказать, что на Мишенькино счастье закидывал, так вот этого леща вытащил. А тут еще с десяток окуней под ним. Страсть сколько ноне рыбы нам попало…
- Ай да отец Петр, какой мастер! Поди ж ты! - сказала княгиня, принимая от мальчика рыбу. - Кланяйся ему от нас, скажи, что мы благодарим его за дорогой гостинец.
- Ладно, скажу, - ответил мальчик и скрылся за дверью.
- Ай да Миша! Какой счастливчик! Глядите-ка, какая ему на долю рыбина досталась! - продолжала княгиня, поглаживая курчавую головку Миши, который все еще не мог оторваться от принесенной рыбы. - Вот у нас на завтра какой обед богатый: и уха из окуней, и лещ на жареное. Ну, муженек, пожалуй, завтра за обедом и ты от деток не отстанешь, не уступишь своей доли?
Князь улыбнулся на намек жены, а дети настояли на том, чтобы им было дозволено самим снести попов гостинец напоказ больной тете Ульяне.
Княгиня Марфа Никитична посмотрела им вслед и проговорила как будто про себя:
- Вот так-то и все в жизни: за горем радость, за слезами смех. Не нам дано жизнь строить, нам дано ее сносить.
Дальше, гораздо дальше Мурьинского погоста, на сотни верст севернее его, в дремучих заонежских лесах заброшен другой, еще более бедный и ничтожный погост Толвуйский, в который сослана была несчастная мать Миши и Танюши, супруга именитого боярина Федора Никитича Романова, Ксения Ивановна. Вдали от Онежского озера, окруженный непроходимым диким бором, погост этот лежал, что называется, на краю белого света. Едва проходимый, узкий проселок упирался в этот погост, но не шел дальше, идти было некуда. Дальше шли только лесные тропки, по которым в нескончаемую лесную глушь решался проникать лишь смелый зверолов, знакомый с лесными знамениями и руководимый своею чуткою лайкой.
Общий вид погоста был еще более жалкий и убогий, чем в Мурьине: и церквушечка крошечная еще беднее, и население еще меньше, а жизнь его временами даже совсем замирала в ту пору, когда мужики-звероловы уходили в леса, оставляя дома только баб да детей, и несколько пробуждалась только дважды в год, когда наезжали в Толвуй пять-шесть кулаков-скупщиков забирать у толвуйцев пушной товар, выменивая его на всякую всячину.