- Простите, хозяюшка, - начал он, но сердитый взгляд остановил его. - Да, виноват, - вспомнил он, улыбаясь, - прости, Таня… Но мне, к сожалению, уходить нужно - скоро моя смена на заводе. Я ведь и без того себя виновным чувствую - столько времени с вами пробыл! А ведь у меня изобретения лежат, дожидаются… Но уж очень хорошо было мне с вами - прямо душой отдохнул… А теперь покажи мне, милая, ход к воротам. А то уже темно и я у вас тут заблудиться могу.
Девушка даже и не пыталась убедить Пензу остаться подольше. Она уже знала, что если рабочий что-либо говорит, то это твердо, точно и… решено. Поэтому она молча подхватила его руку, они незаметно, не прощаясь, выскользнули из шумящей веселыми голосами комнаты и вышли в коридор. Через несколько минут они стояли у ворот на улицу.
- А, может быть, тебя, Миша, к траму проводить? - заботливо спросила Таня. - А то ты еще запутаешься…
Пенза благодушно рассмеялся.
- Ну, вот еще что выдумала! Иди назад, Танечка. У тебя ведь гости - потанцуешь за мое здоровье.
- Да, я ведь ка-а-апельку хромоножка!
- Ну, так тем более, тебе гулять незачем. До свиданья, милая.
Голос Пензы звучал очень задушевно и тепло. Это странное соединение в новом друге суровости, силы и нежности удивляло и очаровывало девушку. Она чувствовала, что этот рабочий - человек энергии, решительности и действия. Он несомненно видел много крови и смертей на фронтах, и это не могло не наложить известного отпечатка жестокости и на его лицо, и на его душу. Но где-то в глубине у него еще сохранилось, все-таки, что-то сердечное, теплое… Вот как этот ласковый тон и слова. Как это чудесно!.. Сердце девушки дрогнуло ответной нежностью.
- До свиданья, милый… А когда я тебя опять увижу?
- Уж и не знаю, Танюшенька… Работы очень много. Но ведь теперь я знаю твой адрес и могу всегда тебе написать, что и как. Ладно?
- Ну, конечно… Я… Я всегда рада буду тебя видеть. До свиданья.
Опять девичьи руки обняли сильную шею рабочего. Это был уже третий поцелуй в течение дня. Но если первый - у парашютной вышки - был словно просьбой о прощении и радостью за прошедшую опасность, а второй, после "брудершафта", дружеский и смелый, то этот поцелуй у ворот был совсем иным - застенчивым и робким. Нежные девичьи губы мягко прижались к твердым мужским и какое-то новое опьянение качнуло Пензу. Не мужское желание, не жадная, а какая-то теплая волна прошла по закаленному сердцу. Рабочий крепко обнял прильнувшую к нему девушку, шутливо сжал ее в своих сильных руках, и - о чудо! - вдруг женские ребра хрустнули каким-то мягким, веселым аккордом, рокотом, словно там, внутри, раскрылись какие-то затворы, чтобы впустить к себе прижатое мужское сердце…
* * *
Через полчаса рабочий шел от трамвайной остановки к стоявшей в тени военной машине и его губы как-то смущенно кривились в непривычной мягкой улыбке. Потянувшись механическим движением за трубкой в карман, он нащупал там небольшой сверток и опять теплая волна прошла по его сердцу. Это перед расставанием ему сунула Таня:
- Тут тебе, Мишенька, пара бутербродов. Завтра утром на работу пойдешь - меня хорошим словом вспомнишь.
Ведь, этакое "святое женское беспокойство"! Что делали бы бедные мужчины без женской жалости на свете?.. Пенза-Тухачевский даже рассмеялся, представив себе свой утренний завтрак, где было все, что только он мог захотеть, - русского и заграничного. А тут - простой бутерброд, оторванный от скудного студенческого пайка. И ведь не откажешься от такого подарка, - он ведь от чистого девичьего сердца.
Он развернул бумагу и, улыбаясь, откусил кусок хлеба. В этот момент под ногами его что-то взвизгнуло. Маленький покинутый щенок, ушибленный ногой, жалуясь на свою бедную долю, пополз в сторонку.
- Ах ты, бедолага, - сочувственно произнес Пенза и благодушие собственного замечания рассмешило его.
Видно и меня водочка стала разбирать, - подумал он. - Стареешь, стареешь, товарищ маршал. Сердце нужный закал теряет.
Но было неожиданно так приятно почувствовать себя добрым. Ласковое лицо Тани встало перед ним. "Укротительница свирепых маршалов", - улыбнулся он и внезапно повернул обратно. Темный клубочек, прижавшийся в тени забора, старался быть совсем незаметным. Кругом было так шумно. Ничего ласкового и вкусного. Только что чья-то равнодушная нога больно ударила его… Одинокий, заброшенный щенок жался под забором и тихонько поскуливал. Неожиданно к нему наклонилась большая тень, чья-то рука ласково погладила его взъерошенную грязную шерстку и положила перед его мордочкой что-то благоухающее. И когда, захлебываясь от жадности и попискивая от голода, щенок стал есть что-то вкусное, чей-то дружелюбный голос сверху произнес:
- Жри, жри, малыш! Помни, что даже на этом сволочном свете есть все-таки добрые женские сердца… Добрые и к щенятам, и к маршалам.
Человек отошел и опять усмехнулся.
"Нет, в конце концов, тот еще не стар, кто еще может делать глупости!.." И внезапно фигура произнесшего эти слова человека еще более выпрямилась, словно новая волна бодрости прошла по сильному телу…
Старый шофер, закрывая дверцу машины за своим начальником, заметил это новое выражение лица и подумал:
- А, видать, хорошо провел времечко маршал-то наш! На службе, небось, всегда кремень, а не человек… Машина… А тут - поди ж ты - словно потеплел! И ведь не похоже, чтобы выпивши. Видать, что-то хорошее мимо сердца прошло…
Глава 5
Красный диктатор
- Чирк… Чирк… Чирк… В темноте только что наступившего, теплого летнего вечера, видно было, как на веранде двухэтажного деревянного, окруженного развесистыми деревьями, дома чуть вспыхивали, тлели и тухли спички. Человек неподвижно сидел в широком шезлонге и тщетно пытался раскурить потухшую трубку. Наконец, от шезлонга раздалось нетерпеливое ругательство и где-то вдали глухо прозвенел звонок.
Смутная тень в белом обрисовалась в рамке темной открытой двери с веранды в комнаты.
- Что тебе, Иосиф?
Голос прозвучал мелодично и мягко. Человек в кресле недовольно двинулся.
- Это, чорт его знает, что. Полкоробки спичек истратил и ни одна не загорелась. Сделай, Надя, строгий выговор прислуге. Безобразие!
Женщина, названная Надей, засмеялась. Ее тихий смех в темноте прозвучал мирно и успокоительно.
- Прислуга здесь не причем. Это советская продукция виновата. Дети из школы принесли даже такую песенку:
Спички шведские,
Пять минут вонь,
Головки советские:
Потом огонь…
- Перестань шутить, - недовольно и резко проворчал человек в кресле. - Такие вот дурацкие мелочи меня из мыслей выбивают. Принеси мне, пожалуйста, настоящих спичек.
- Сейчас, Иосиф. Не нервничай понапрасну… У меня есть где-то настоящие, заграничные. Каганович как-то принес пачку… В подарок.
Опять прозвучал тихий смешок и неясная фигура исчезла. Через несколько минут принесенная спичка вспыхнула ярким пламенем и на миг осветила узкий, в морщинах раздумья, лоб, грубо высеченный, крючковатый нос и черные, с синеватым отблеском, усы. Сидевший в шезлонге человек успокоенно откинулся назад и с удовольствием пыхнул коротенькой трубкой.
Посидеть вечером в тишине со своей неразлучной трубкой и крепко подумать над своими делами - было старой потребностью Сталина. Его дом - дача в Горках, небольшом имении в окрестностях Москвы, был цитаделью его личной жизни. Там, в саду, в старом помещичьем доме, окруженном всеми мерами охраны, которую только могла изобрести современная полицейская техника, жил сам красный диктатор, со своей женой Аллилуевой и двумя детьми - Светланой и Василием. Яков, взрослый сын его от первого брака с грузинкой Екатериной Сванидзе, был теперь в военном училище. Старые прислуги следили за несложным хозяйством. Никого посторонних в доме не было. Даже охрана была совершенно незаметна для глаз обитавших в доме. Здесь именно было место, где Сталин тщательно обдумывал свои дела и откуда он приезжал в Москву диктовать свою волю urbi et orbi ("городу и миру") - красной столице и многочисленным коммунистическим партиям всего мира.
Вечер был на редкость тихий и мягкий. В большом заглохшем саду откуда-то из глубины доносилась порывами песня соловья. Звезды мирно и торжественно мерцали в темном небе. Все было спокойно и тихо вокруг. Только мысли сидящего в шезлонге человека были напряжены и мрачны. Порой он затягивался трубкой, потом рассеянным движением протягивал руку за стаканом с вином и опять замирал в тяжком раздумьи.
Своему необыкновенному возвышению Сталин был обязан остроте своего политического анализа и способности к интригам. У него сыздавна выработался простой взгляд на окружающих его людей: "все без исключения подлецы и никому нельзя доверять" Исходя из такой точки зрения при анализе намерений своих многочисленных врагов, он всегда ставил себя на их место и продумывал заранее все то, что они вообще могли против него предпринять. А поскольку он сам не знал никаких моральных устоев и признавал их отсутствующими у других - его предвидения были всегда реальными и он всегда был готов к еще более худшему, чем в действительности могли ему готовить враги в борьбе за власть.