Читателям небезинтересно будет узнать, что "Заговор красного Бонапарта" был в свое время запрещен нацистской цензурой. После окончания Второй мировой войны он дважды поступал в набор (в Западной Германии и САСШ), но, по неясным для автора обстоятельствам, так и не вышел в свет.
Выпуская в свет "Заговор красного Бонапарта", заново переработанный и дополненный автором, издательство вкладывает свою лепту в борьбу с коммунизмом и надеется, что передовая эмиграция встретит эту книгу благожелательно и поможет ему возможно скорее погасить долг типографии, достигший уже значительной суммы. Тогда издательство приступит к печатанию следующей книги, которая уже готова для набора и лишь ждет своей очереди.
Издательство "Сеятель".
Часть первая
Глава 1
В гуще московского муравейника
Бойкая крикливая стайка воробьев, только что получившая молодые поколения - желторотых неуклюжих птенцов - была откровенно недовольна. Все они так уютно расположились около свежей прозрачной лужицы у набережной Москвы-реки, как какой-то из представителей мира двуногих - вечных врагов и вечных источников добычи - всунул в прозрачную лужицу свои копыта и стал там что-то делать. Негодование спугнутых воробьев выражалось особо повышенным гвалтом, в переводе на человеческий язык, несомненно обозначавшим явную ругань.
По-своему, они, конечно, были правы. Ведь по их воробьиному мнению, именно для них существовал весь прекрасный Божий мир, - деревья, лужицы, навоз и даже человеки. А тут на тебе - принесла нелегкая этого ползающего по земле двуногого… Все удовольствие от жизни только портит!
Недовольство воробьев разделялось еще одним существом - согнувшейся морщинистой старухой, разносчицей газет. Она с большим неодобрением смотрела, как крепкий, средних лет рабочий, одетый в засаленный пиджак, военные брюки, с надвинутой на глаза кепкой, ступил в лужицу и, сорвав пучок травы, стал тщательно вытирать блестящие сапоги поднявшейся мутью.
- Да что же ты, голубчик, делаешь-то? - укоризненно прозвучал старушечий голос. - Что же такие хорошие сапоги-то мараешь? Тоже - мильонщик нашелся! Теперя сапоги-то ведь кусаются. Новых не купишь. А ты вот…
Рабочий поднял голову. Его спокойное, чисто выбритое лицо неторопливо повернулось к старухе. Темные жесткие глаза окинули ее лохмотья и сумку с газетами холодным внимательным взором.
- А это, бабушка, не твоего ума дело, - коротко ответил он. - Много будешь знать - скоро состаришься… А ты и так немолодая…
- Да и как же это так - "не моего ума?" - с негодованием возразила газетчица. - Да ты мне мало что не во внуки годишься, а говоришь - не мое дело! Да я сама, небось, трех сыновей вырастила. Знаю, как все трудно достается… А ты тут сапоги портишь. Это ведь не царского времени кожа…
- А что - разве в царское время и кожа была лучше? Старуха обиделась.
- Сказал тоже… Чай, ведь сам не такой уж молодой, - должен сам помнить. Тогда все не чета нонешнему было. Да и люди приличней были: не марали сапоги, а чистили… И куда тебя пустят с грязными сапожищами? Постыдился бы!
Широкие темные брови рабочего нахмурились, но потом добродушная усмешка мелькнула на его твердых, красиво вырезанных губах.
- Ничего, старая. Сапоги-то ведь казенные. А меня, может быть, с грязными сапогами как раз, куда мне нужно, и пустят.
Он стал вытирать руки пучком травы. Старуха с возмущением отвернулась.
- Ничего, бабушка, - примирительно - заметил рабочий. - Все понять - мозгов не хватит. Дай-ка мне лучше "Вечорку".
Газетчица вынула из своей сумки "Вечернюю Москву" и протянула рабочему. Тат дал ей серебряный полтинник и отошел.
- Эй, сынок, а сдачи-то?
Рабочий, не поворачиваясь, махнул рукой, оставив старуху в недоумении. Свернув газету в виде стэка, он довольно оглядел грязные сапоги, сунул в рот трубку, надвинул на глаза старую кепку и зашагал дальше по набережной реки.
Воробьиная стайка с гвалтом и треском сорвалась с деревьев и возобновила свое роскошное купанье в луже, солнце и воздухе. Время для такого купанья было самое подходящее. Шла вторая половина лета. Погода над Матушкой-Москвой стояла чудесная. Спускавшееся мирное вечернее солнце красиво озаряло длинные зубчатые стены старого кремля, высокие башни и над ними сиявшие рубиновым светом советские звезды, недавно сменившие царские золотые орлы. Здесь, у Москвы-реки, шум города был слышен меньше, словно мутные струи вбирали в себя лишние звуки и уносили их с собой вдаль - в Оку, Волгу и, наконец, в Каспий. Там этот московский шум замирал навеки…
Рабочий, не спеша шагая по набережной, не обращал внимания на красоту спускавшегося вечера. Можно было догадаться, что у него выходной день, что он просто вышел погулять по городу и от нечего делать глазеет на пробегающую мимо жизнь.
* * *
Обвешенная людскими гроздьями, веселая "Аннушка" (московский трамвай "А"), суетливо дребезжа разболтанными частями, спускалась с кремлевской набережной. Нога висевшего в человеческой грозди на поручнях трамвая человека соскользнула с подножки и он сорвался вниз, на серой лентой мелькнувшую мостовую. Крики и звонки донеслись до передней площадки. Вагоновожатый нажал на все тормоза. Глухой, мужественный гул несущегося трамвая резко затих. Пассажиры тревожной толпой высыпали из вагонов и побежали назад. В двадцати метрах сзади, на рельсах лежала человеческая фигура, бившаяся судорожными движениями рук и головы. Ноги были странно неподвижны и ступни вывернуты в неестественные стороны. Сверкающая сталь рельса была покрыта темными бурыми пятнами.
Люди окружили сорвавшегося пассажира. Кое-кто ахал, некоторые побежали искать ближайший телефонный пост. Но большинство нервно досадовало на задержку. Московская безжалостность, чисто советского происхождения, чувствовалась в резких замечаниях пассажиров.
- Вот тоже кусок идиота! - угрюмо ворчал какой-то худосочный чиновник. - Так сорваться!.. Благо, еще скользко было бы?.. А то…
- Тут времени только-только в обрез, и вот - здрасте; подвернулся под колеса, чорт бы его взял!
- А это завсегда - как спешишь, так на вот тебе. За опоздание у нас с работы вылететь недолго!
- Сколько мы тут еще ждать будем? - недовольно обратился какой-то военный к подошедшему с рукояткой управления, вагоновожатому.
- Нужно, гражданин, милиционера подождать - протокол составить. Это вам, все-таки, не собака, а человек…
- Ну и пусть себе составляет, а мы поедем дальше.
- Никак это невозможно, товарищ. Нужно запротоколировать, что никто не виноват… Да вот он уже и идет.
Разношерстные, бедно одетые, порой даже оборванные пассажиры расступились. Вынимая из полевой сумки записную книжку, в толпу вошел милиционер. Не обращая внимания на лежащего на мостовой человека, он стал записывать показания вагоновожатого и очевидцев. Зашумели голоса, и о пострадавшем словно забыли. Только молодой, худощавый, темноволосый юноша, типичный студент, не отрывал глаз от порой конвульсивно дергающегося человека. И тогда его губы, под тонкими, только что пробившимися усиками, страдальчески кривились.
- Послушай, товарищ, - обратился он, наконец, к стоявшему рядом рабочему. - Перевязать бы его нужно… Ведь кровью истечет, пока скорая помощь прибудет.
Подошедший к нему рабочий, - тот, кто недавно купал в лужице свои блестящие сапоги, чуть усмехнулся.
- А зачем? - сухо и кратко спросил он.
- Как так "зачем"? - вскинулся от неожиданного вопроса взволнованный студент. - Да ведь жизнь-то спасти нужно! Вы перевязать сумеете?
Рабочий чуть пожал широкими плечами.
- Сумел бы, но зачем это? Если бы он страдал, а то… без памяти. Ну, и пусть умирает спокойно.
- Как так "пусть умирает"?
В вопросе юноши были возмущение и удивление. Опять красивые губы рабочего изогнулись в снисходительной усмешке.
- А ну, конечно! Видите сами - простой мужичок, первый раз, вероятно, в столицу попал. И ноги ему начисто оттяпало. Зачем государству инвалиды? Безногая ценность, подумаешь! Да и ему самому лучше тут, на месте умереть, чем страдать в больнице и потом всю жизнь нищенствовать. Марксистская логика. Помните, как сказал Маяковский: -"Для веселия планета наша плохо оборудована…" А для инвалидов - в особенности…
Пораженный такой резкой точкой зрения, студент не нашелся, что ответить. Он опять посмотрел на лежащего человека и опять гримаса боли искривила его выразительное тонкое лицо. Рабочий поправил свою сползавшую на лоб старую кепку - типичный пролетарский блин, "пролетарская кепка", "шесть листов-одна заклепка" - и оглянулся на группу, окружавшую милиционера.
- А знаете что, товарищ, - обратился он к студенту. - Тут, видно, еще надолго… Пойдем пока пешком. Погода ведь лучше не надо…
Студент молча кивнул головой и оба зашагали по набережной Москвы-реки. Некоторое время шли молча. Рабочий изредка украдкой поглядывал на нахмуренное, взволнованное лицо своего спутника и, наконец, спросил:
- А что, товарищ… Простите, но вас, видно, этот случай очень расстроил?
- Да, - неохотно ответил студент, не поднимая головы.
- В первый раз, что ли, кровь человеческую повидать пришлось?
- Ну, может, и не в первый. Время-то у нас советское - крови везде навидаешься. Но тут просто обидно за человека. Ведь, право, как собака. Никто не помог, никто не пожалел. Еще и ругань кругом. Прямо поверить нельзя, какой бездушный народ теперь пошел. За русских стыдно.
Рабочий опять пожал плечами.
- Да, оно, конечно, мягкости в теперешних душах маловато. Но ведь и жизнь такая пошла, что для жалости нет места. Да… и стоит ли кого-либо жалеть?