Задавая этот вопрос, рабочий незаметно усмехнулся, словно желая поддразнить молодого человека. Он не ошибся: студент встрепенулся. Его возбужденное лицо повернулось к собеседнику. Копна черных волос, слезшая было на лоб, привычным движением руки была отброшена назад, открыв прекрасной формы чистый лоб.
- Как это вы так, товарищ, говорите? - укоризненно ответил он. - Ведь человек погибает… Наш, русский человек! Нельзя, чтобы душа заплывала телом, и человек оскотинивался. Даже и не в жалости дело, а в стране. Каждый в ней на своем месте нужен…
- Здоровый, может быть, и нужен, да и то… А уж инвалиды-то - только балласт… Да и не нужно вообще жизнь человеческую переоценивать. Их, жизней этих, только у нас в Советском Союзе 170 миллионов. А во всем мире мало что не два миллиарда. Товар дешевый…
Студент с негодованием взглянул на рабочего.
- И не стыдно вам?.. А еще русский человек! Пусть там какие-нибудь иностранцы - ну, чорт с ними. Наводнение в Китае, голод в Индии или там война Парагвая с Уругваем… Но наши русские жизни - это ведь наше национальное богатство. Конечно, этот вот несчастный, который под трамвай попал, - это единица… Но вот, когда наши русские люди миллионами гибнут…
Студент вдруг осекся и с оттенком недоверия посмотрел на собеседника. Ему пришло в голову, что этот крепкий рабочий с умным, твердым лицом и точной, ясной речью, по всей вероятности, партийный или кто-либо из начальства "под рабочего". Но потертый, засаленный пиджак собеседника успокоил его, ибо о "гибели миллионов" в Москве, на улице, говорить не безопасно. "Доказывай потом, что ты не верблюд". и не намекал на ГПУ… Рабочий, видимо, понял опасения своего спутника и мягко ответил:
- Конечно, грустно это, но - "лес рубят - щепки летят". Ничто в мире без боли и крови не рождается. Все революции мира делались с кровью…
- А разве нужны они были, эти революции?
Голос студента прозвучал тихо, словно он. спрашивал самого себя. Рабочий с любопытством взглянул на него.
- Да ведь жизнь вовсе не спрашивает нас, нам нужно или не нужно. Помните, как Толстой говорил: "Выпусти из жил кровь, налей воды, - тогда, может быть, войн не будет…" В жизни есть свои законы и она жалости не знает. И для нее жизнь воробья - вот такого (рабочий махнул рукой и стайка крикливых воробьев, роскошно купавшаяся в луже, воздухе и солнышке, с гвалтом взлетела на дерево), и жизнь человека - величины равные.
- Равные? - возбужденно повторил студент. - Ничуть не бывало! Жизнь человеческая - это драгоценность. Помните, может быть, как какой-то поэт сказал:
- Нет в мире ценности, ценнее человека,
Его страдающей, тоскующей души,
Его улыбки ласковой и грустной,
Его веселости, сверкающего смеха
И нежной устремленности его любви безбрежной…
Стихи прозвучали мелодично и красиво. Лицо студента было поднято к небу, и заходящее солнце красиво осветило его худое, выразительное лицо, большие темные глаза и еще почти детские, чистые линии губ под пробившимися черными усиками. Суровый рабочий с улыбкой похлопал его по плечу.
- Эге, дружище, да вы, видно, совсем поэт и романтик! Это в нашей большевистской стране теперь совсем не в моде.
- В большевистской стране? - переспросил немного смущенный студент. - Да вы не путайте, товарищ. Режим у нас большевистский, а страна как была, так и осталась русская.
- Дело не в режиме и стране. Дело в установках нашего времени. А установки эти большевистские, материалистические, безжалостные…
- А как это вы понимаете - "большевистские установки"?
- Как? А без всякой лирики. Реально, просто и, главное, целесообразно… Вот, скажем… - Рабочий задумался на секунду, но потом, что-то вспомнив, продолжал. - Вот, к примеру, - борьба с проституцией. На Западе церемонятся, сюсюкают, возятся. А у нас: несколько лет тому назад ГПУ сделало в Москве повальную облаву и до 4 000 проституток, то есть, существ явно ненужных и вредных для социалистического общества посадило в вагоны и послало на Соловки. Вот и все.
- Как так "все"? - с недоумением спросил юноша. - Как это понимать?
- А очень просто - там они за пару лет вымерли все до единой. Или возьмите недавний закон о расстреле рецидивистов-беспризорников, начиная с 12-летнего возраста. Это ведь все балласт, отсев народный. Конечно, проще было бы их всех расстрелять и без Соловков и без суда. Но зачем же Запад с его "чуткой моралью" раздражать?.. Как ни говори, - "суд", "порядок"… Видите, как все просто и ясно. Это вот и называется большевистским подходом к делу.
Лицо юноши опять передернулось от боли.
- Нет, я не романтик, но такой свирепости и жестокости понять не могу. Зачем столько крови и страданий вокруг?
- А вы думаете -. только у людей так? А у животных тишь да гладь, да Божья благодать? Там свирепой борьбы нет?
- Ну, так то животные, - тихо возразил студент, опять опустив голову. - А нам Бог или там природа иной ум и иную душу дали. Неужели мы не можем иначе, как только по крови ходить… Нельзя же с этим так спокойно соглашаться. Вот два реформатора: Христос и Маркс пытались мир переделать. Один хотел с нутра человеческого начать, другой - с внешних условий жизни… А разве что вышло?
Последние слова прозвучали едва слышно. Рабочий с новым интересом взглянул на бледное, омрачившееся лицо студента и уже вынул трубку изо рта, чтобы что-то ответить. В этот момент бежавшая по тротуару баба, тащившая за собой за руку мальчугана лет этак десяти, нечаянно толкнула студента.
- Что это ты, тетка, - окликнул ее рабочий, - на пожар, что ли?
Баба с беспокойством оглянулась, но, увидев сплющенную старую рабочую кепку и заплатанную защитную рубашку студента, только передернула плечами.
- На пожар? Еще хуже, товарищок. Не слыхал разве сам? Седни храм наш золотой рвут этие нехристи! Ну, да беги-то ты, постреленок! - прикрикнула она на сына и поспешила дальше.
- Храм рвут? - удивленно поднял брови студент. - Какой? Неужели… Христа Спасителя?
В темных глазах рабочего отразился живой интерес. Он ускорил шаги и скоро, вслед за женщиной, оба подошли к большой толпе, стоявшей на набережной, против величественного храма Христа Спасителя. Стройная громада обреченного храма еще гордо высилась на небольшом холме у набережной. Высокие белые стены смелыми линиями поднимались вверх, где их покрывала могучая шапка великолепного золотого купола. Этот знаменитый в Москве купол был высшей точкой города, и старая, вековая колокольня Ивана Великого уступала пальму первенства новому собору. Но ненадолго - только на несколько десятилетий - ушел старый Иван Великий на второе место. Именно сегодня старое первенство, историческое право быть выше всего и выше всех в Великой Москве, возвращалось к старику. Могучий золотой купол соперника должен был сегодня лечь в развалинах у подножья белых стен.
Величественный храм Христа Спасителя - память победы над Наполеоном - давно уже был предназначен советской властью к сносу. Уже давно в нем не было служб, внутри-работали артели, вынося драгоценную утварь, снимая иконы и увозя все, что можно было там взять, оторвать, сломать, вытащить. Затем в громадные стены были заложены тысячи специальных патронов, и именно сегодня купол и часть стен должны были рухнуть. День и час готовящегося взрыва скрывались от населения, но рабочие, монтеры, подрывники, - все они рассказали, "по блату", своим родным, те - дальше, и в результате к б часам вечера большая толпа, волнуясь и тихо переговариваясь, стояла у набережной. Наряд милиции пытался рассеять ее, но его усилия вызвали только больший интерес у проходивших мимо. Толпа росла. Вдали показались легкие танки войск НКВД.
Когда рабочий со студентом, следуя за женщиной, подошли к краю толпы, юноша заметил где-то знакомые лица и, кивнув своему случайному спутнику, отошел от него. Рабочий остался один. Он внимательно оглянулся вокруг, но, казалось, его мало интересовала величественная панорама бело-золотою храма, доживавшего свои последние часы и минуты. Острые его глаза пытливо вглядывались, подмечая выражение лиц. Он ловил, обрывки разговоров, стараясь понять реакцию разношерстной толпы, собравшейся на набережной.
- Гляди, гляди, Ванька, - плачущим голосом говорила пришедшая раньше него баба. - И не забудь, - остатний разок на наш золотой храм смотришь… Старым станешь, а этой минуты не забудешь.
Несмотря на увещевания матери, мальчуган неохотно вглядывался в храм. Ему казалось более интересным глядеть на конного милиционера, гарцевавшего перед толпой… Внимание всех было устремлено на торопливо выходившие из храма последние группы рабочих с инструментами.
- Скоро, видать, и ахнут… А не покалечат кого? Не… До нас не достанет, - раздавалось среди собравшихся.
На последнее - успокоительное - замечание сзади раздался уверенный молодой голос.
- Ясно, сюда не донесет! Там все рассчитано: только-только стены дрогнут и завалятся. Классически! Нужно ведь только купол этот проклятущий наземь сбить. На нем, говорят, золота наворочено, - прямо можно в Германии революцию сделать или испанцев выручить. За зря только народное богатство наверху гибнет.
Говорил молодой парень, веснушчатый и загорелый, с "полит-зачесом" а-ля Карла Марла, с круглым, полным самоуверенности и задора лицом. Около него стоял знакомый уже нам черноволосый студент.
- Сам ты проклятущий, - огрызнулась на его слова из толпы какая-то старуха.
- А ты чего, старая кляча, хайло раззявила? - грубо оборвал ее парень. - Помирать давно пора, а туда же лезешь…
- Я еще тебя, сукина сына, переживу… А только, как ты смеешь храм-то наш святой так хаять?