Когда пароход отошел, лейтенант, не зная, что с собой делать, погулял по опустевшей палубе быстрыми гимнастическими шагами, Все по-прежнему улыбаясь и что-то вполголоса напевая, то слева, то справа появляясь в поле зрения стоявшего на мостике капитан-лейтенанта Прокофьева. Встретившись с ним взглядом поверх раздувшейся парусины поручней, лейтенант весело помахал рукой и закричал: "Хелло!" "Жизнерадостный гражданин! Да удельной ("красавчик"), - опять подумал архангельским словом Прокофьев. - И курит там, где не полагается. Сейчас же ему скажу..." Неприязненное чувство к американцу в нем неясно выразилось в мысли о Марье Ильинишне.
Минут через пять Гамильтону надоела его гимнастическая прогулка. Он выносил одиночество только за чтением и за сочинением стихов. Теперь ему хотелось говорить, делиться впечатлениями, мыслями о России. На палубе никого не было. Он опять подошел к борту, раскурил третью папиросу и снова стал смотреть на берега понемногу расширявшегося залива. "Как бедно - и как величественно!" Берега состояли то из гранитных скал, то из мелкого низкорослого' леса. Долго тянувшиеся склады товаров, не очень пострадавшие от германских налетов, кончились. Теперь попадались только группы изб, привязанные к столбам рыбачьи беспалубные суда. У одного селения стояла толпа людей. Пароход прошел очень близко от них, и эта чрезвычайно бедно одетая толпа вдруг неприятно поразила Гамильтона своей странной безмолвностью: в Мурманске, напротив, кипела жизнь. Он помахал рукой толпе - и почему-то тотчас отошел к другому борту. "Да, Полярный круг! Какой фон для поэмы!" - подумал он радостно, теперь твердо уверенный, что поэму напишет.
В университете все - некоторые с завистью, большинство дружелюбно - говорили, что Чарльз Гамильтон - баловень судьбы. Родители его были богаты и принадлежали к хорошему обществу. Это была очень консервативная семья: мать значилась среди "Дочерей Революции", а отец был внуком Линкольновского полковника. Мать внимательно следила за последними успехами китайской медицины, а отец собирал коллекцию французских табакерок XVIII века (имел табакерку Рошамбо - "того самого"). Их сын был" по общему и справедливому отзыву, необыкновенно даровит. Книга его стихов, выпущенная им двадцати лет от роду и названная "Carmen Aeternum", имела немалый успех. Критик большой нью-йоркской газеты очень лестно отозвался о его стиле (были слова: "rebellious", "sensual", "fecund", "highly provocative"), отметил влияние на него Катулла, Томаса Кэмпиона, Китса и всех трех Ситуэллов и обсудил его книгу как "commentaries on human experience"1. Если у этого критика были грехи, то бесспорно они были отпущены за ту невероятную, ни с чем не сравнимую, не повторяющуюся в жизни радость, которую он доставил в этом мире человеческому существу. После этой рецензии (три столбца в литературном приложении газеты) было немало других, менее важных. В местной же студенческой газете появилась восторженная статья с портретом Гамильтона: его поклонница, курсистка, говорила о необыкновенной его способности проникать в чужую душу и отмечала в нем нероновский комплекс. "Помимо десятка других блестящих карьер Чарльз Гамильтон мог бы сделать карьеру гадалки и предсказательницы", - писала девица. В этом была, по-видимому, доля правды: на шуточных сеансах университетского "Общества черной магии" у Гамильтона действительно иногда бывали необыкновенные удачи в угадывании чужих мыслей и даже в чем-то вроде телепатии. "Это медиум!" - был общий голос.
Книгу его признал и старый профессор, у которого он учился. Этот профессор написал пять томов о поэтической литературе нашего времени; она у него была очень точно распределена по периодам и все, попарно: от Теннисона и Россетти до Свинберна и Генлея, от Свинберна и Генлея до Киплинга и Мэнсфильда, от Киплинга и Мэнсфильда, до Брука и Грейвса. Тем не менее - или именно поэтому - профессор решительно ничего не понимал в поэзии и каждого нового поэта благоразумно расценивал лишь после появления о нем достаточного числа рецензий. После десятой рецензии оценил и Гамильтона и даже мысленно отвел ему место в одной из следующих пар - к восьмому тому и к достижению Гамильтоном сорокалетнего возраста. В ожидании этого в дружески-отеческой беседе со своим молодым учеником профессор посоветовал ему попробовать свои силы в большой поэме в старом байроновском жанре. "Я знаю, жанр этот очень устарел, - испуганно сказал профессор, глядя в смеющиеся глаза Гамильтона, - но у всякого жанра может быть возрождение, и вы знаете, с каким успехом Спендер возродил жанр Шелли". "Чтобы писать, как лорд Байрон, надо и жить, как он", - ответил скромно Гамильтон.
Жить, как лорд Байрон, он не мог пo разным обстоятельствам, преимущественно семейным и денежным: собственного состояния у него не было, а на байроновскую жизнь отец денег не дал бы и даже не оценил бы ее; его немного ошарашил и "нероновский комплекс" в рецензии о сыне: действительно ли это очень хорошо? Чарльз Гамильтон и не хотел бы огорчать родителей, которых очень любил. Начал он было и роман, но написал пока лишь несколько глав - нероновский комплекс ко многому обязывал. Не знавшие его люди, прочитав рецензию студенческой газеты и особенно увидев портрет автора, могли думать, что этот молодой человек - позер. Они совершенно ошиблись бы: позы в нем было гораздо меньше средней доли, свойственной людям его лет, да и та, что была, вытеснялась в его характере необыкновенной страстной жизнерадостностью.
Куря на палубе одну папиросу за другой, он лениво думал, что следовало бы написать длинное письмо Минни - его последней герл-фрэнд. Но он не любил писать длинные письма; да и идут они теперь два месяца, легко могут и вовсе не дойти... "Я приеду раньше" (письмо с корабля-ловушки все же было бы эффектно). Думал о начатой большой поэме "Север": все морские образы, от альбатросов до корабля-призрака, уже использованы старыми поэтами. Память безошибочно подсказывала ему стихи этих поэтов, И он завидовал чудесам, которые когда-то можно было создать из самых легких, дешевых образов, рифм и ритмов. "...Then, 'mid the war of sea and sky, - Top and top gallant hoisted high, - Full spread and crowded every sail, - The Demon-Frigate braves the gale; - And well the doom'd spectators know - The harbinger of wreck and woe..." Он также думал с улыбкой, что сам теперь плывет на Фрегате-Демоне (какое красивое слово: "фрегат"!), однако на очень милом Фрегате-Демоне, где вместо злодеев и преступников идут на рискованное дело милые русские революционеры. "Но все-таки нельзя рифмовать "sky" и "high"... И человеку, который теперь всерьез написал бы нечто вроде "Манфреда" или "Короля Лира", стыдно было бы показаться на глаза людям". Думал также, что на слово "North" почти нет рифм, - английские поэты с тонким слухом теперь считают неприличным рифмовать "north" и "forth". Однако, если Браунинг рифмует "suns" и "bronze"?.. Кроме "forth" есть еще "fourth"...
Лейтенант смотрел на матово-серебристые северные облака, на стаи шумных чаек - в Мурманске ему сказали, что эта местная короткоклювая птица не может хватать рыбу из воды и отнимает ее у других, птиц, поэтому она здесь зовется "чайкой-разбойницей". Он решил в поэме назвать чаек "истеричками" - это хорошо. "Да, да, эта поездка дает фон для поэмы. Но какая же может быть поэма с фабулой без женщин, без героини? А откуда ее здесь взять?.." Гамильтон вздохнул при мысли о войне. Он был в восторге от того, что он военный, настоящий военный, что он плывет на корабле-ловушке в полярных водах этой изумительной страны, не похожей ни на какую другую. И тем не менее война была чрезвычайно ему противна. Ему хотелось бы быть лейтенантом и плыть на корабле-ловушке и подвергаться опасности, большой опасности, но так, чтобы при этом не было войны - войны за идеалы, которые он вполне признавал, и все же нелепой, зверской, физически грязной войны. Вдобавок он не чувствовал ненависти к немцам. В Англии хотел было даже записаться в одну из вновь открытых там "школ ненависти", но подумал, что уж если надо учиться ненависти в школе, то учиться незачем: не научишься.
III
С мостика спустился советский командир. Гамильтон поднял руку и с новым "Хелло!" пошел ему навстречу. И в ту же секунду он с удивлением почувствовал, что внушает неприязнь этому человеку. Гамильтон смущенно остановился: это чувство было совершенно ему неизвестно - так он привык к тому, что в нем все не чаяли души. Сергей Сергеевич остановился на минуту с гостем у обреза с водой. Они обменялись папиросами. Капитан наклонился над фи тилем обреза и зажег папиросу, по привычке прикрывая согнутой рукой огонек. Гамильтон, изумленно-почтительно следивший за его движением, сделал то же самое. Русская папироса показалась ему отличной. Прокофьев похвалил американскую.
- Здесь можно курить, - сказал он, - а там, на той стороне палубы, нельзя.
- О, я печален!
- Здесь можно... Как вы свободно говорите по-русски.