- К обеду, Сергей Сергеевич, будет сегодня борщ, утка ж сладкий пирог. Достаточно с них?
- Достаточно. Отвальной обед, - рассеянно ответил архангельским словом Прокофьев. - Впрочем, вместо борща сервируй, Мишка, что-нибудь другое. Их уже в порту кормили за завтраком борщом, - пояснил он.
Младший офицер, которого, по его юности и добродушию, называли просто "Мишка", ахнул, схватился за голову и убежал. Гостеприимство у него, как у всех на пароходе, было в крови. "О чем беспокоится! Девять шансов из десяти, что жить нам всем осталось неделю, и гостям и нам", - сказал себе Сергей Сергеевич. Он распорядился о сигнале и пошел к политруководителю.
Батальонный комиссар орденоносец Богумил (его фамилия была вечной темой для шуток, он сожалел, что не переменил ее в начале карьеры) работал над составлением первого номера стенгазеты "На румбе". Комиссар очень любил морские слова, читал старые повести Станюковича из быта моряков и во всех сколько-нибудь удобных случаях с упоением кричал: "Вахтенный!", "Есть!", "Лево руля!", "Все наверх!". Он и вообще говорил странно, постоянно вставляя в свою речь неупотребительные выражения, забытые поговорки, а также малороссийские слова, хотя не был украинцем. Капитан Прокофьев был с ним в корректных отношениях; они зависели друг от друга. Сергей Сергеевич мечтал о своем эсминце: трудные, опасные дела, за которые он получил звание Героя Советского Союза, давали ему на это право. Положение его во флоте было очень прочным, особенно с начала войны; об этом свидетельствовало и почетное назначение на "Розу Люксембург". Однако с комиссаром ссориться не приходилось. Вдобавок Прокофьев признавал за Богу милом и достоинства: "Не трус, не злой человек, с ним можно работать. Разумеется, без него было бы лучше, но можно было напасть и на каналью..."
Капитан знал, что, с точки зрения людей старого закала, разница между ним и комиссаром была огромная и всецело в его пользу: "я пай, он бяка"... Наивность людей старого закала, которых он иногда встречал, и в этом, как во всем, вызывала у него улыбку. Тем не менее он Богумила недолюбливал: и потому, что его права и обязанности все-таки тесно переплетались с правами и обязанностями комиссара (полное разграничение было невозможно, несмотря ни на какие уставы и инструкции), и потому, что русские люди всегда во все времена неизменно недолюбливали полицию, назывались ли полицейские земскими ярыжками, решеточными приказчиками, исправниками или комиссарами. Впрочем, обо всем этом Прокофьев думал мало: комиссары были существующий факт, а Сергей Сергеевич, как большинство советских граждан, чувствовал инстинктивное уважение к существующим фактам.
- Доброго добра, - сказал комиссар, здороваясь в третий раз за день с Прокофьевым. Они поговорили о делах. Комиссар сообщил, что после паники состоятся политзанятия.
- Сегодня, конечно, еще можно. Потом, боюсь, будет не до того, - заметил капитан.
- Если позволят военобстоятельства, будем устраивать каждый день. Я пока наметил следующие пять тем: "Жизнь и дело Розы Люксембург", "Чесменский бой", "Революционное прошлое краснознаменного флота", "Адмирал Нахимов", "Флот и народ в стране социализма"... Кстатечки, уже поступило одно заявление о желании вступить в партию.
- От кого? - спросил без большого восторга Сергей Сергеевич.
- От старшины комендоров Трифонова. Он на ять парень. После обеда созову партсобрание, и в два счета проведем его в кандидаты. Вот только пьет, щоб его видьма слопала. Говорил я ему: пропадешь как Бекович...
Сергей Сергеевич посмотрел на часы и сказал, что пора. Комиссар молодцевато нацепил кобуру с наградным почетным маузером и вышел с командиром.
- Пожалуй, "Чесменский бой" и "Адмирала Нахимова" могу провести я, если немец не помешает, - на ходу предложил, подумав, Прокофьев. Богумил кивнул головой.
- Нехай так, нехай сяк, нехай будет рыба рак, - сказал он, выходя на коммунальную палубу рядом с командиром (не впереди и не позади). Команда была новая, но отборная: из самых опытных и храбрых краснофлотцев; часть ее была взята на "Розу Люксембург" по указанию самого Прокофьева. Он удовлетворенно окинул взглядом выстроившихся людей и просветлел. Позади, вне строя, но почти в нем стояла Марья Ильинишна Ляшенко, военврач третьего разряда, в светло-сером пальто с беличьим воротником. На пароходе уже все шепотом говорили, что командир влюбился в Марью Ильинишну. Она была в самом деле очень хороша собой. "Только уж слишком пышный бюст", - с неискренним неодобрением говорил Мишка. Этот бюст, при очень прямой и крупной ее фигуре, с чуть закинутой назад головой, придавал ей воинственный вид, странным образом сказавшись и в ее характере.
Сергей Сергеевич, как всегда добросовестно, подготовил речь, и ему было приятно, что Марья Ильинишна ее услышит. Говорил он с матросами очень хорошо и просто, без восклицаний, нимало не подделываясь под народный язык. Да ему и трудно было бы подделываться: он был сыном архангельского рыбака и учиться грамоте стал только в 1917 году. Боевое задание полагалось объявить лишь перед выходом в море. На этот раз оно было в общем известно команде: маляры и декораторы работали над макетами полторы недели. Сергей Сергеевич лишь все уточнил. Объяснил, какая честь выпала им на долю, с каким врагом они будут иметь дело. Он не сказал, что "Роза Люксембург" идет почти на верную гибель, но не скрыл, что опасность очень велика.
- ...Так и знайте, товарищи, - закончил он. - Этот немец страшный враг. Он загубил много человеческих душ. Так и помните: либо он, либо мы.
Затем произнес несколько слов комиссар. Чтобы поднять настроение, он, по-суворовски, начал с шутки. Сообщил, что нынче в каюте поймал таракана: это к счастью. Никто, однако, не засмеялся: лица почти у всех были нахмуренные, у многих бледные. Комиссар почувствовал, что ошибся, и перешел на серьезный тон.
- ...Возлагаю надежды на комендоров товарища Трифонова. Они немцу покажут: видал субчика! Но мы все должны соревноваться на службе нашей дорогой, счастливой Родине. И мы покажем фашистской сволочи, где раки зимуют, уж в этом я даю честное ленинское! - сказал он и прочел текст обязательства: "Беру на себя социалистическое обязательство только на отлично выполнять все задачи, которые будут на меня возложены в походе". Он хотел было, чтобы каждый произнес обязательство отдельно, но Прокофьев опять многозначительно посмотрел на часы. До отхода оставалось шестнадцать минут, об опоздании хотя бы на одну минуту - да еще при иностранцах - не могло быть речи. Комиссар велел произнести обязательство хором, как на больших судах. Сюрприз он подготовил к концу.
- В честь нашего гениального вождя, учителя и друга предлагаю назвать поход Сталинским! - воскликнул он. Предложение было принято единогласно и покрыто криками "ура!". Громче всех кричал старый штурман.
- Есть! Сегодня же занесем в стенгазету, - сказал комиссар.
Через минуту все были на своих местах. Прокофьев с мостика смотрел в бинокль на берег и думал, что, вероятно, больше никогда не увидит ни Мурманска, ни Москвы, ни Архангельска. Когда пароход отошел, Сергей Сергеевич незаметно перекрестился (хоть был неверующим человеком) и еще с полчаса постоял на мостике. Впрочем, делать ему было пока нечего. В Кольском заливе опасности еще ждать почти не приходилось. Море в этот бессолнечный безветренный весенний день было совершенно спокойно. Воздушных налетов в заливе давно не было.
II
Лейтенант Гамильтон только вздохнул, увидев умывальник своей каюты. Почему-то в Мурманске он надеялся, что на "Розе Люксембург" можно будет добиться ванны. В его памяти (он два раза ездил с родителями в Европу) с понятием парохода связывалась роскошь, превосходившая роскошь их собственного дома. Гамильтон догадывался" что на советском пароходе, на котором ему устроили место после долгих хлопот, особенных удобств не будет. Однако на ванну он рассчитывал твердо. Освободившись от все еще не совсем привычной ему военной формы; он надел темно-красный бархатный халат, подарок матери ко дню рождения (стоивший так дорого, что мать с твердой улыбкой отклоняла шутливые вопросы отца о цене), надел отороченные мехом сафьяновые туфли и выглянул в коридор. Врожденная деликатность говорила ему, что на этом судне не следовало бы показываться в таком наряде. Но другого халата он не имел" а в коридоре никого не было видно. Он прошел до конца коридоров и, не найдя ванной комнаты, вернулся. Выбежавший из-за угла молодой матрос, увидев Гамильтона, остановился на ходу, вытаращив глаза. Лейтенант смущенно скрылся в каюте. "Да, чудесная страна, изумительный народ, и у них строится новая жизнь, тогда как у нас разрушается старая, но жаль, что пока так мало комфорта", - подумал он и опять пожалел, что не захватил с собой резинового туба, как сделал коммандэр Деффильд. Он кое-как умылся над крошечным откидным тазом с щелями и пятнами на фаянсе, оделся и в самом лучшем настроении духа вышел на падубу.
"Роза Люксембург" еще не отошла. Лейтенант, радостно, сочувственно улыбаясь, следил за быстрой, ловкой и ладной работой матросов. Ему казалось, что едва ли так работают американские рабочие, одетые неизмеримо лучше этих бедных людей, вероятно, и питающиеся неизмеримо лучше. Ему было немного неловко перед матросами: сам он на пароходе ничего не делал и никакого задания не имел. Лейтенант подошел к борту и долго с восторгом смотрел на панораму Мурманска, на бухту, на снеговые горы. "Я немного видел мест более прекрасных и своеобразных, чем это..."