Не видя ничего перед собой, мальчик поплелся в дом. В каморке, за спальней рабов, жил старый ритор Дион. В молодости Дион был оратором. Потом на Родосе обучал юношей риторике. Теперь, полуслепой и дряхлый, доживал свой век на хлебах у дальнего родственника Агенора. Мальчик привязался к старику. Он не забывал принести ему лакомый кусок, украденный из-под носа мачехи, а то и оторванный от себя, вечерами выводил на берег подышать морской прохладой, иногда, по его просьбе, часами читал вслух Гомера, а потом, тихий, зачарованный, слушал взволнованные рассказы об Элладе. Из этих рассказов перед ним вставала сказочная страна, где все было в сиянии и благоденствии: люди там были добры, справедливы, шли на помощь друг другу, матери не бросали маленьких детей, мачехи не обижали пасынков. Как он мечтал когда-нибудь побывать в этой стране, не во сне, а наяву увидеть ее прекрасные города, подышать воздухом гор, где обитают боги!
- Дедушка Дион, - Филипп остановился на пороге, - у меня горе! - Он бросился к старику, зарылся лицом в его потрепанный, пропахший камфорными листьями хитон и, всхлипывая, начал рассказывать о своем несчастье.
- Она все знает, - повторял он в отчаянии. - Алкей предал меня!
Старик терпеливо слушал, поглаживая его лицо и голову обеими руками. Пальцы были сухими и тонкими, кончики их подрагивали, и почему-то это подрагивание, которое Филипп ощущал на своем лице, успокаивало его.
- Ты не справился с этим бычком Бупалом? - наконец заговорил старик. - Да ты же первый в школе по риторике и поэзии. Этого тебе мало? - И добавил: - Знай же, дитя мое, один мудрец прославит Элладу больше, чем десять атлетов. Было так и будет. Пойдем лучше к морю. Посмотришь на волны - и поймешь: все беды проходят…
Полдневный зной уже спадал. От моря тянуло прохладой. У дома Иренион рядом с ее братом Алкеем стоял высокий стройный афинянин лет двадцати шести. Его одежда, простая и вместе с тем изысканная, грациозность манер, тонкое золотисто-матовое лицо - все обличало в нем знатного эллина, родившегося в блистательных Афинах. Незнакомец держал в руках ирисы. Он касался губами цветов.
Филиппа резнуло по сердцу, ему казалось - афинянин целует Иренион. "Да, к морю, скорее к морю!" - повторил он про себя. Старик, словно подслушав его мысли, заторопился и крепче сжал его руку.
Они стояли на берегу до захода солнца. Волны накатывались с грустным шумом, округлые, плавные.
- "Виноцветное море…" - тихим взволнованным полушепотом начал Дион. - Дитя, ты помнишь? "Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий…"
- "С моря бросаясь…" - тихо подсказал Филипп, не отводя глаз от уходящего в водное лоно огненного светила.
На минуту ему показалось, что рядом с ним - сам Гомер, мудрый, всезнающий и - вечный; старик спутник безмолвствует, не его, а чей-то другой голос, глуховатый, чуть грустный (может быть, потому, что сливается с шумом моря), рассказывает ему.
- Двести пятьдесят олимпиад, - звучал голос, - десять столетий прошло с тех пор, как первая эллинская ладья коснулась песка Тавриды. Спутники Одиссея воздвигли здесь алтарь в честь Афины-Паллады. Все было на этой земле - и поражения, и победы. В меру радуйся удаче, в меру горе ты горюй. Эллин - это прежде всего гармония. Эллада в нас самих, дитя. Не мечом и насилием, но разумом и красотой мы победили…
Сумерки сгущались. В городе зажглись огни. Их отражения зыбились в притихшем море. Над Стоей сиял разноцветный венок, бросая зеленые и оранжевые отблески в черную воду.
Филипп благоговейно вслушивался в окружающий его мир.
IV
Пир в честь Армелая удался на славу. Правда, в самом начале Агенору пришлось пережить несколько неприятных минут. Он поссорился с разорившимся землевладельцем Евдоксием за право сесть поближе к полководцу. Распорядитель пира, купец Гармодий, встал на его сторону. Евдоксию сказали, что он занимает место благородного Агенора.
- Прости, Гармодий, я все забываю: теперь, куда ни плюнь, попадешь в благородного, - огрызнулся Евдоксий. - Ты знаешь, - обратился он к соседу, - Агенор над своими лавками пишет: "Торговля благородного Агенора". Клянусь Гераклом! Интересно, давно ли Агенор стал благородным?
- С тех пор, как ты продал мне за долги твое благородство, - отрезал Агенор.
Кругом дружно захохотали. Мужи херсонесского совета старейшин были в большинстве недавно разбогатевшими купцами. Они недолюбливали обнищавших аристократов.
Но скоро все распри забылись. Херсонесских мужей сразило красноречие Полидевка - юного ритора из Афин.
Лицо Полидевка сияло. Голос его, то мелодично-певучий, то мощный, как металл, проникал даже в самые замкнутые сердца. Он говорил о любви эллинов к их дивной родине:
- Ряд веков Эллада для всего человечества была солнцем разума, светочем истины. Свободолюбивый и смелый народ Эллады создал Акрополь и храм Зевса, породил Эсхила - великого драматурга, мудрецов Платона и Сократа, государственных мужей Демосфена и Перикла… Кто без душевного трепета может вспомнить Леонида и его триста воинов?! Они остановили у фермопильского ущелья многотысячную персидскую орду. Они все пали, но имена их живут!
Полидевк трагически обвел рукой застольный круг. А разве его друзья не эллины? Разве не тот же могучий дух живет в груди каждого из них? Но теперь не изнеженные персы, а Рим - народ с железной душой и волчьим сердцем - идет на Элладу! Римляне едины, хорошо вооружены. Все эллины должны сплотиться вокруг потомка Александра Македонского - Митридата, царя Понтийского, и Херсонес тоже. Ведь не хотят же его друзья, чтобы их имена черным пятном вошли в историю родины. Он не требует, чтоб херсонесцы, подобно Леониду и его воинам, пали, не отступая ни шагу. Им нет даже надобности подвергать свои жизни опасности. У Митридата достаточно воинов, но ему нужны деньги и хлеб для солдат. Помогите вашему другу Митридату!
Полидевк умолк.
Алкей вскочил первым:
- Возьми все мое наследство, Полидевк, а меня запиши в войско Митридата Евпатора! Все - для родины!
Архонт Аристоник с гордостью взглянул на сына.
- Полидевк, я восхищен твоим красноречием! - Он подошел к ритору и крепко обнял его. - Я разделяю чувства Алкея: умру - он так и поступит. - И тихо добавил: - Пшеницы немного мы пожертвуем, остальное… приданое Иренион.
Вслед за Аристоннком к ритору подошел Агенор. Он с силою сжал Полидевку руку.
- Если бы мои сыновья походили на тебя! Я эллин и жертвую… - Агенор спохватился, - всю мою жизнь на алтарь отчизны!
- Ловко, - шепнул купец Гармодий соседу, - жизнь жертвует, а про пшеницу - бык на язык наступил…
Один за другим купцы Херсонеса подходили к Полидевку, жали руки, обнимали, плакали. Он всех их потряс своим искусством - сколько пламени в его словах, сколько благородства! И правда, все - правда! Они не забудут, они всегда будут помнить о родине, о ее прошлом…
Армелай возлежал во главе пира. Слушая поток клятв, он брезгливо морщился. Полуприкрыв глаза усталыми веками, смотрел презрительно и гневно. Наконец ударил мечом по чаше.
- Хватит слов! Никто не отнимает у вас, сытно вкушающих, ваши драгоценные жизни. Я просил для солдат, голодных, усталых, израненных в боях, хлеба и вина. Вы жалеете кусок лепешки, а они лили за вас кровь, отдавали жизни. - Он поднялся. - Что же! Сидите на своих мешках. Придут римляне и отберут все. Вас обратят в рабство, дочерей и жен угонят на забаву. Этого вы хотите? - Он обвел взглядом притихший пир, грозно насупился и вышел.
Когда полководец скрылся за дверью, гости загудели.
- Это он зря, - степенно проговорил Гармодий, - что отдать самим все Митридату, что римляне отберут - все равно.
- К тому же я слышал, - вставил сухой красноносый сицилиец, - царь Митридат обещал свободу рабам и права эллинского гражданства скифам…
- Римляне всего не отнимут, - успокоительно добавил отец Бупала. - Окончится война - окончится грабеж. А торговать, что с Римом, что с Элладой, все равно: мы купцы, а не воины.
"Да, пир, кажется, удался на славу", - усмехались, расходясь по домам, купцы.
Полидевк провожал Аристоника и Алкея до конца улицы. Архонт ужасался корыстолюбию херсонесцев и просил юного ритора бывать у них запросто: его дочь Иренион играет на кифаре…
V
Хождение в гимнасий стало для Филиппа мукой. Теперь нельзя было в одиночестве бродить вдоль взморья, перепрыгивать с камня на камень, дышать освежающим йодистым запахом водорослей - и это запретили! Агенор строго-настрого приказал рабу, провожающему детей в гимнасий, ходить через город и не пускать мальчиков шататься по взморью.
Никий любил базар, да и раб предпочитал более короткий путь. Суета, шум, гомон, жаркое дыхание толпы не угнетали Никия, как Филиппа, а, наоборот, забавляли и бодрили. Он любил останавливаться перед лавочками керамиков. Глиняные расписанные горшки, золоченые свинки, ярко раскрашенные уточки и петушки, свиристелки приводили его в восторг.
А разносчики ледяной сладкой воды - ярко-красной, оранжевой, травянисто-зеленой! Как они поют! Их колокольчики так и звенят в такт пению!
А медный ряд, где, склонив головы над горном, с обожженными лицами и волосами, перехваченными у висков темной лентой, в синих и алых хитонах искусные ремесленники куют молоточками узорные коробочки, браслеты и диадемы с цветными дешевыми камешками для небогатых модниц…
Влево от медников тянулись ряды со снедью. Шумные, веселые торговки, окликая прохожих, предлагали им жареное семя, орешки в меду, сушеные и вяленые плоды. Молодые толстощекие гречанки прохаживались с высокими корзинками на головах и пели:
- Горячие, горячие лепешки…
Плечистые полунагие рабы рубили на части туши быков, свиней и овец.