Рощин помолчал. Синеглазая девчонка, сидя рядом с матерью, временами исподлобья взглядывала на него. Улучив момент, Василий смешливо подмигнул ей. Та, закрыв лицо рукавом, спряталась за спину матери.
- Чего ты, дуреха, - ласково обратилась к дочери Анна. И, обернувшись к Василию, молвила: - Глупенькая она еще у меня. Иные в ее пору невеститься уже начинают, а она все дите несмышленое.
- Не торопись, тетка Анна, вырастет еще.
- Вестимо, вырастет. А там, гля-ка, и из дому уйдет.
- На то они и девки.
- Так, так… Пока растишь - ночей не спишь, замуж выдашь - хлопот тебе да забот вдвое. С парнями лучше. Возрастет - помощник в дому.
- А есть мальчишки-то?
- Нет, не благословил господь. Одна вот Наташенька, счастьице мое.
- Как в деревне-то жили?
- Плохо, парень. Мы хоть и не барские, к монастырю были приписанные - Саров-пустынь слыхал? - а все одно невмоготу было. Как на барщине. Монахи знают одно: богу молиться да по молодкам шастать, а мы - работай на них, пои их, корми. На монастырском поле день поработаешь, а на свою полоску часу нет. Сумеешь урвать - гоже, нет - не жалься. До рождества свово хлебушка хватит - и слава те господи.
- Да, хорошего немного.
- Что и говорить. Ну и здесь-то завидного мало. Такая же маята. Вот, может, на завод переведут, там полегчает.
- Полегчает, как же!
- Ай и там тяжко?
- Да нелегко. - Василий сорвал былинку, пощекотал ею девочку. Та испуганно сжалась. - Ну, я пойду, пожалуй.
- Спасибо тебе, парень, за подмогу. Теперь до вечера дотянем.
Прежде чем покинуть поляну, Васька заглянул на одну дудку, другую, третью. Везде шла такая же, как и на первой, работа. Медленно поднималась наверх бадья, груженная рудой, снова спускалась - и так раз за разом с раннего утра до темного вечера.
"Тяжелая работа, - подумал Рощин. - Хуже, чем на заводе".
Обратно шел той же тропинкой. Высокие корабельные сосны по-прежнему неумолчно шумели, словно жаловались на кого-то. Вдали, пугая своих пернатых собратьев, гулко ухал сыч.
Выйдя на пригорок, Васька вдруг остановился. Шагах в десяти на тропинке стояла, зажав во рту какую-то добычу, огненного цвета лисица. Ее желтовато-коричневые глазки настороженно, но и без испуга смотрели на человека. Пушистый хвост, словно сноп ржаной соломы, стлался по земле. Постояв, она юркнула в чащу.
"Вот и люди так. Урвут кусок и - в нору!"
В голову снова полезли мысли о неправильном устройстве людской жизни.
"Была бы моя воля - все по-своему повернул бы. Пусть каждый живет, как хочет."
Так в разговоре с самим собой незаметно дошел до поселка. У самой околицы встретил попа Сороку. Тот быстро шел, почти бежал, бормоча что-то себе в бороду.
"Пьяный, что ли, батька? Иль беда какая стряслась?"
Занявшись постройкой заводов, Баташевы, казалось, забыли о Сороке. А он, выбитый из привычной жизненной колеи, не знал, куда себя девать. Нередко приходил на берега Выксуни, хоронясь от людей, смотрел, как согнанные с разных сторон крестьяне валят лес, возводят плотину. Его большие мужицкие руки вдруг запросили дела. Глядя на землекопов, не раз порывался он сбросить с плеч латаный парусинковый подрясник, закатать рукава и, взявшись за кирку иль лопату, вместе с ними ворочать глыбы земли. Однако Сорока понимал, что поступить так нельзя: чего доброго, землекопом и останешься. А у попа из головы не выходила мысль о том, что братья Баташевы должны взять его в долю.
Сидя в сторонке на поваленной ели, Сорока представлял себе, как станет соучастником заводского дела. Мечты о богатстве бродили в нем, как ядреные вешние соки в молодом дереве. Но шли дни, недели, росла запруда, расчищалось место для будущего завода, а Сороку никто к делу не звал. И попом начинало овладевать сомнение.
- Обманут, аспиды, - глухо бормотал он, уходя прочь от ставшего шумным места. - Ну, тогда… тогда и я… попомнят, все прахом пущу.
Сыновья не раз говорили Сороке, что лучше бросить все и уехать, звали на Ветлугу, где, по слухам, привольно, но он упрямо отмахивался от них.
- Доколь не исполнят своего посула, никуда не тронусь.
- А не исполнят?
Поп пристально поглядел на Тимоху.
- "Мне отмщение, и аз воздам", - сказал господь, - ответил Сорока сыну словами евангелия. - Будет по слову господню.
И опять брел на Выксунь.
В один из дней, когда плотина была уже готова, Сорока прошел на возведенную людьми огромную насыпь, присел на брошенную у края плотины глыбу дикого камня и задумался. Внизу шумно плескалась поднятая ветром волна. По небу неслись, догоняя друг друга, рваные клочья облаков.
- Эй, кто там есть? Что за человек?
Сорока оглянулся. На плотине стоял старший Баташев. Из-за его спины выглядывала фигура недавно назначенного плотинного сторожа Луки.
- Что за человек? - переспросил еще раз Баташев, подходя поближе. - А, это ты, батя? Любуешься? Здорово разлилось!
Сорока что-то невнятно пробормотал в ответ.
- Молодчина, поп, ладное место указал для запруды. Ишь, сколь воды скопилось, что твое море-окиян.
- Рыбешки бы сюда напустить…
Баташев повернулся к Луке.
- Рыбы? А ты, старик, пожалуй, дело молвил. Слышь, поп, что плотинный говорит? Будет ли только жить-то?
- Вода проточная, что ей не жить? - неожиданно для себя ответил Сорока.
- А коли будет, так и займись этим. Нечего без дела околачиваться. Снасти-то у тебя, помню, есть. Налови в Оке, а мы ее сюда переправим.
- Щуку только пускать не надо, - сказал Лука.
- Это почему?
- Хищница она.
- Хищница? - Баташев рассмеялся. - До седых волос дожил, а ума ни на грош. Уж коли хочешь знать, щука - наинужнейшая из рыб. Не будь ее, тесно в воде станет. Моя б воля, я бы ее над всеми рыбами царицей поставил. У нее человеку поучиться надо, как жить.
И, повернувшись уходить, еще раз сказал:
- Так ты, батька, не забудь, налови рыбы-то. Да смотри поторапливайся. Скоро пильню на Оке поставим, доглядывать за ней станешь. Рыбы наловишь - извести. Подводу дам.
Несколько минут Сорока сидел молча. Легкий скрип козловых сапог удалявшегося Баташева доносился все тише, потом совсем смолк. Собрался уходить и плотинный. И тут попа словно прорвало.
- Прохиндеи анафемские! Рыбы ему налови! Чего выдумал! Чтобы, аки на ослице валаамской, ездить на мне? Лови сам, коли рыба нужна.
- Ты чего? - остановился Лука.
- А того! Что он мне приказывает? Я, может, тут такой же хозяин, как и он. Кабы не я, не видать бы им такого богачества. Ведь это я их по здешним местам водил, руду показывал.
- Ну и что из того? Не велика заслуга. Не ты, так другой показал бы.
- Как так? - опешил Сорока.
- Охотники найдутся. А ты, поп, рази ведун по руде-то?
- Сказываю, я показал.
- Так надо было сначала порядиться, потом показывать. А так что с них возьмешь?
- Рядились мы.
- И руку прикладывали?
- То-то, нет.
- Ну так ищи ветра в поле. Промашку, отче, дал.
Плотинный ушел. А Сорока, снедаемый тягостными мыслями, долго сидел на плотине. "Как быть? Идти напролом - дров наломать можно, сила на их стороне. А провести таких, как Баташевы, - большим хитрецом надо быть. Сами кого хошь вокруг перста обведут".
Долго сидел Сорока на берегу пруда. Петухи третий раз прокричали, когда он поднялся с камня, на котором сидел.
Сыновья Сороки, зная его натуру, отсутствием отца не беспокоились. Нередко и раньше пропадал он, бродя по лесам.
Воспользовавшись тем, что отца нет, Тимоха предложил брату съездить на "промысел". Тот отказался.
- Трусишь?
- Не трушу, а так…
- Ну и пес с тобой. Один отправлюсь, авось разживусь чем-нибудь.
Вернулся он только к рассвету. Ожидавший его возвращения Кирюха молча следил, как Тимофей, привязав лодку, взял из нее какой-то длинный сверток и, тяжело ступая по камням, стал подниматься в гору.
- Чего несешь?
- Возьми заступ, схоронить надо.
В принесенном Тимохой из лодки брезенте лежали ружья.
- Пошто они тебе?
- Пригодятся.
- Боле ничего не было?
- Железо везли. Должно, в Муром.
- Тихо обошлось?
- Спали все.
Забросав свежую землю над ямой сосновыми иглицами, Тимоха сделал на ближней сосне зарубку на память и ушел спать. Прибредший откуда-то к обеду Сорока подозрительно поглядел на спящего и хмуро спросил:
- Ездили?
- Тимоха.
- Ну?
- Пустое дело.
- Баловство это бросать надо. Людно стало кругом.
- Чего же делать-то? Как медведь, лапу сосать?
- Пильню близ нас скоро поставят. Присматривать за ней мне с вами.