- Где нам, серым? То-то вы сегодня из Москвы привезли по пачке вашей пачкотни. Опять не взяли?
- Ну, что тебе сказать? - нахмурился Пеликан. - Откуда знаешь ты?
- Все видим, все знаем. Зря время тратите: жалко глядеть на вас.
- Болван!
- Зато сессию сдам железно и на третий курс перейду… Третий курс - считай, дело в шляпе. Поглядим через пару лет, кто из нас болван. Как бы тебе пожалеть не пришлось.
- Я что? Я и на рыбный промысел наймусь. А Цесарка - он настоящий писатель.
Сорокин хмыкнул презрительно.
- Лягу я лучше спать, - сказал он. - А помнишь, как вломились в умывальник, а Голиков влез в угол, присел, как будто в штаны наложил, руками обхватил голову… Я думал, ты его укокошишь… Ну, если хотел перед Вовкой порисоваться, уйдешь, но хотя бы Цирковичу свободу дашь…
- Да перестань!.. Тошно глядеть было.
- А когда дверь открывал - чего кричал?
- Так то до того было.
- Не понимаю я тебя.
- Не дано тебе, Пика. Нет.
- Славка - он четко знает, - произнес вдруг Володя, - что хорошо, а что плохо. Для него лично. Леондревы, они все четко знают…
- Ну, Леондрев - он твой друг.
- Отдаю его тебе полностью.
- Ходит сюда с Голиковым…
- Ходили - теперь уж Голиков не придет. Папочка у Леондрева то ли партийная, то ли профсоюзная шишка. Воспитание!.. он на сто лет вперед спланировал. И как с тоски не захиреть. Повторять чужой путь… миллион раз уже пройдено. Миллионы людей прошли - и ты вслед за ними. Смерть!.. Хуже смерти!.. Принципы вас не интересуют - один принцип у вас, только один. Выгода!.. Стало быть, это мы беспринципные, у нас много принципов. А вы принципиальные!..
- Да ну тебя. Псих. Оба вы психи, - рассмеялся Сорокин. - Спать лягу - утро вечера мудренее.
Позднее Пеликан спросил у Володи:
- А может, правда - Леондрев с Голиковым одно целое?.. Пика, может, опять идею выдал.
- Нет, не замечено, - сказал Володя.
- Ходили к нам вместе…
- Ты знаешь, все может быть. Я однажды его с Надарием видел. Человек он расчетливый и скрытный. У него отец - председатель областного ЦК профсоюза работников культуры. Сейчас вспомнил - в Минводах. Однажды с ребятами поделился; четкий план у парня. Пойдет после института на цекóвское предприятие, потом - в ЦК: папа поможет. А потом… возглавит самое крупное издательство страны. Он - продажный, может быть, через него шли указания Надарию. Так они несовместны ни за какие пенки, но - сам понимаешь - для законопослушного червячочка приказ сверху закон!..
Пеликан секунду смотрел с обалделым выражением на него.
- Цес, нагородил…
- А что? Темные силы притягиваются. Объединяются. А нас влечет… Знаешь, Пелик, Пика в одном прав: дураки мы, психи. Такие благородные, что аж за ушми свербит. Устремляемся к новому, неизведанному, никем не открытому, и поэтому все темные вместе, а все такие, как мы, - атомизированы.
- Атомизированы? Неплохо.
Володя улыбнулся радостно и вздернул подбородок - всегда было лестно слышать одобрение Пеликана. Он продолжал:
- Я ведь сразу догадался, когда Круглый приполз, что-то здесь нечисто. И точно - Малинин был только предлог. Чтобы тебя заманить. Хрипатый потом открыто сказал: ты им был нужен. А Малинина, слава Богу, не тронули, ну, он молодец, смотался; могли бы еще как тронуть!.. И Джон…
- Джон - настоящий мужик. Мы побратимы.
- Да. Но он наверняка сталинист. Надарий легко накрутил бы его против тебя.
- Джон его терпеть не может.
- Тоскливо-тоскливо стало, когда я увидел, за тобой Джон прибежал. Подумал, конец. За кого он?.. Но Джон врезался в них на нашей стороне.
- Эй, вы. Давайте спать, - произнес Модест и повернулся на другой бок.
Володя, понизив голос до шепота, спросил:
- Кроме как в Норвегию, никак нельзя убежать?
- Закрыта граница. Даже приграничная зона запретна: чтобы поехать на Камчатку, надо получить оттуда вызов и разрешение.
- А в Норвегию реально?
- Можно попробовать завербоваться на Шпицберген: он - норвежский. Там наша концессия.
- В Норвегии король, пещерный век.
- Чудак, Цес. Это - прекрасно. Как в сказке. Но с тобой опасно иметь дело.
- Почему?
- Раззвонишь каждому встречному-поперечному. У тебя недержание.
- Не трепи, Пеликанище! Когда надо, я могила.
- А тогда, в присутствии всех? При Голикове?
Володя покраснел - и промолчал. Пеликан, закурив, отвернулся к окну.
- Я ничьей тайны не выдал, - сказал Володя, - и если кого и подвел, только себя. Проклятая моя болтовня!
Модест заворочался на кровати.
- Тише, - сказал Пеликан. - Ладно… Но только приучись держать язык за зубами.
- Надоели, - сказал Володя, - дурацкие, лживые ихние рецензии!.. Вообще все надоело!.. Была бы возможность - ей-богу - не задумываясь, убежал отсюда. Хоть в Норвегию!..
- А родители?.. Друзья?
- Кроме тебя, у меня никого нет, - сурово нахмурясь, произнес Володя. - Не с кем слова человеческого сказать. Какие у них интересы?.. Родню свою терпеть не могу.
- Да, удивительное дело. Моя родня меня не любит, и я их тоже никого не люблю. Мы с тобой ближе, чем родственники по крови; у нас родство душ.
- Конечно, конечно, Пелик. Там вот родились; нравится, не нравится - родственники. А мы сами выбрали друг друга. Сами… Почему так получается, что ты и я попали в такую среду - никого близкого нет! Александра одна…
- Наши современники, - подумав, сказал Пеликан, - не Голиков с Леондревым, не Ревенко… Наши современники - Чехов, Лермонтов, Бальзак, Гейне… Грибоедов, Шекспир! вот это компания! Еще Лев Толстой и Стендаль, и Диккенс, и Рабле, и множество множеств приятнейших собеседников, ценителей. Пушкин, Тургенев, Блок… И нет одиночества, и плевать на окружение! Единомышленники собираются не по горизонтали; в глубь времен уходит след родных душ. Работать для них, для себя - человек должен выполнить до конца свое назначение, даже если он попал не в то время и не в то место. Он для своего счастья должен работать, делать свое дело, свое… в конечном счете, это может получиться и для людей, его окружающих. Печально, одиноко - но пусть так!
Володя зачарованно смотрел на него, словно погруженный в общую с ним грезу.
- Все-таки грустно…
- И все-таки надо. Но, правда, грустно, - улыбнулся Пеликан.
Настроение их было существенно подпорчено в последнее время. Третий или четвертый раз вернули им из журналов их вещи с похожими невнятными ответами - "отсутствие художественности", "где вы увидели в нашей действительности?" - но так выходило, прозрачно выходило, что причину называют не ту, какая на самом деле, а про ту, настоящую причину, околесывая намеками и хмурыми недомолвками, умалчивают. Они еще не привыкли к грязной игре, и она их раздражала. Пеликану, более старшему и опытному, использующему камчатские сюжеты, в чем-то новые и непривычные, делали предложение доработать и принести снова, но при этом подталкивали его к такой переработке, чтобы как-то так в целом как-нибудь эдак осоветить и обыдеить. И он до какой-то черты старался идти в сторону редакторского пожелания. Но не дотягивал до требуемого. Володе и таких предложений не поступало, настолько сама атмосфера его рассказов и стихов была безнадежно неисправима.
- Еды никакой в шкафу нет? - сказал Володя.
- Жрать хочется, - сказал Пеликан.
- Ну, ничего, поеду домой на днях. Привезу кучу продуктов. Хочешь варенье? - рассмеялся Володя, намекая на неравнодушие Пеликана к сладкому.
- А неловко брать дома?
- Они любят наготовить и чтобы я у них подкормился.
- В непроточном пруду полно карасей. Предлагаю пойти на рыбалку. На уху наловим. Можно поспать пару часов, а можно уже не ложиться.
- Терпеть не могу рано вставать… Если нарыбачим так, как вы наохотили, ухи не будет.
- Ну, что ты… там особый случай. Жаль, ты не видел. Мы с ночи соорудили шалаш. На заре они посыпались. Больше сотни, не знаю, может, сто пятьдесят или двести косачей. Столько тетеревов сразу я первый раз в жизни вижу. Молодые петухи стали танцевать. А два здоровых, матерых сидят на дереве как наблюдатели. Потом, похоже, два чужих прилетели. Что тут началось, такая драка. Крылья распустили, надулись, одни бегают по токовищу, другие сцепились - свалка. Крики. Звуки, похожие на чуфысканье, и как будто такое бормотанье… как будто глухой и крепкий барабанный бой вдалеке. Цветное мельканье, звук - колдовское пиршество. Потом чужие улетели. А молодые опять танцуют, а те министры матерые на ветке сидят смотрят. Наблюдатели… Модест локтем меня толкает, мол, не надо, поглядим, не трогаем их. Сидели и смотрели во все глаза.
- Пелик, я давно тебя хотел спросить…
- Что? - после паузы спросил Пеликан.
- Нет, ничего, - странно замолк Володя, который вдруг вспомнил держать язык за зубами, чтобы не показаться смешным. Он хотел спросить: зачем и откуда эта страсть у любимого друга и не страшно ли убивать живое? Именно с этой стороны больше всего понравился рассказ Пеликана.
И уж коли он начал держать язык за зубами, он ничего не рассказал о том, как гулял с Маришкой поздно ночью вдоль шоссе мимо Вязем, откуда исходила опасность.
С Маришкой у него продолжалась все та же платоническая идиллия.
Если она и желала чего-то другого - он не понимал этого. Для него "любовь" означала осознание факта, что он кого-то любит, он любим, есть предмет приложения его страданий, надежд - эфемерных, заоблачных, бесплотных, и несколько танцев с любимой вечерами, а также проявление пустяшной рыцарской заботы по отношению к ней закрывали сегодня вполне эту область его потребностей.