Глава седьмая ПОЩЕЧИНА
1
В это лето Яше бежать не удалось - он проболел почти два месяца, сыпной тиф обессилил его настолько, что ходил он, держась за стены, иначе не мог. Исхудал до невозможности. И не успел прийти в себя, как короткое северное лето кончилось, повалил снег, засвистели вьюги, и снова наступила зима.
Настоятель Мелетий на сей раз почему-то остался на острове, и недовольны были этим все обитатели монастыря, и вольные и невольные. О, какая это была трудная, суровая зима! Казалось, ей конца не будет…
Завезенные сюда летом и брошенные собаки поднимали тоскливый вой, когда на соборной колокольне и в других церквах острова начинали бить в колокола. И звон колоколов тоже казался протяжно унылым. А отойдет служба в соборе, и наступит тишина, на душе становится еще тоскливее.
Из-за Мелетия связь с материковым берегом и с Архангельском сохранялась. Несмотря на опасности зимнего плавания по Белому морю, находились смельчаки, ухитрявшиеся пробраться между льдинами на утлых суденышках и привозить в обитель на остров почту.
Читал Яша в эту зиму много, даже газетки иногда попадали к нему - приносил их тайком Паисий. Яша давно перестал понимать, что это за человек. Приставлен он был к Яше как наставник, который, как того требовали III отделение и Синод и как говорилось в бумаге, был бы "наиболее способен строгостью своей жизни и сознательной твердостью своих убеждений и правил послужить Потапову примером к исправлению". А наставник-то оказался вон каким!
После разговора о "слове и деле" Яша стал замкнут и не поддавался больше на откровенные разговоры, которые Паисий бывал не прочь продолжать.
- А что вы обо мне своему наиглавному отцу говорите? - спрашивал иногда Яша у иеромонаха.
Тот отвечал с обычной усмешкой:
- А как сам бы ты думал: что я могу про тебя доложить архимандриту?
- Ну, что я плохой, совсем не исправляюсь и зря меня поучают…
- А я в таком духе примерно и докладываю, - с той же усмешкой отзывался Паисий. - Хожу, говорю, беседую, душеспасительные поучения излагаю, говорю, в правилах нравственности и долга наставляю, а толку-то, говорю, пока мало.
- А он что?
- Ждет от тебя "слова и дела".
- Да? Ну ладно же. Он дождется. Будет ему и слово и дело.
Теперь надеяться было не на что, и Яша начинал задыхаться, без надежд он жить не мог. Не лежалось ему, не сиделось, и он часами мог метаться по камере, не находя себе места. Даже на табурет у окна не вставал - хмурое, вечно закрытое облаками небо ничего хорошего не предвещало и уже не манило к себе.
Что же делать? Так не лучше ли взять да умереть? Чего проще. Бывали у него такие побуждения… Но стоило только вспомнить, какую подлость предложил ему Мелетий, как он загорался надолго жаждой сперва что-то такое сделать, чтоб архимандриту стыдно стало, а потом уже наложить на себя руки.
Он в уме сочинял письма Юлии, и такие они получались хорошие, глубокие по мысли и точно найденным словам. Он мысленно писал:
"Не доживу я, доживет Россия, в это-то я твердо верю, и, ей-богу же, посейчас помню ваши слова: "Не будем равнодушны к тому, что было светлого в нашем прошлом", и не только что помню, а стараюсь все так и понимать. Хотя нагляделся всяких бед премного и теперь лучше знаю, что такое русская земля и как она стала быть.
И потому не могу не скорбеть душою, что столько несчастных вокруг и даже монахов иных жалко, а кто в богомолье утешение своим бедам ищет - жалко особенно, а не было бы горя, я думаю, не стало бы ни богомольцев, ни всяких странников убогих, которые ищут, где жизнь полегче.
В Трубецком бастионе вам тоже, наверно, приходят такие мысли, и мне даже кажется, они ваши, и я радуюсь, что вы во мне живете и со мною заодно".
После такого письма Яше уж не хотелось помереть. Чем чаще он вспоминал о Юлии, тем больше прибывало в нем внутренней стойкости и убежденности.
Писал он "мысленно" письма и домой, в родную деревню, на фабрику тоже писал "всем поклон", и когда писал своим фабричным, то да утренние гудки ему чудились, протяжные гудки, зовущие на работу.
"Отказ от своего ведет к предательству, - написал Яша в мыслях и настоятелю. - И как же вы, святой отец, сами толкаете меня на это?"
Еще в Питере Яша иногда слышал от революционеров шутливую фразу: "Вот он, маразм-то, где". И теперь он ее повторял, думая с негодованием о том, что означало "слово и дело"…
Паисий видел, как чахнет Яша, и все чаще приносил ему булочки.
Вдруг случилось непредвиденное.
2
В один из мартовских дней с материкового берега пришла на остров новость, потрясшая монастырь, всех его обитателей.
В Петербурге революционеры подстерегли царя, когда он проезжал в экипаже по городу, и метнули в него бомбу страшной силы. И царя уже нет - скончался от смертельных ран. Одного из участников покушения схватили на месте, остальных усиленно разыскивают.
Все это стало известно Яше не от Паисия, а от солдата из караула. Низенький, чахоточного вида, с сабельным шрамом на щеке, он не очень строго относился к Яше и, не имея права заходить в камеру, иногда переговаривался с ним через дверное окошко. Солдаты охраны жили в том же трехэтажном здании возле монастырской стены, где содержались "на крепком смотрении" заключенные; и Яша видел: живут солдата убого. Сутками они в духоте и темени коридора, и позавидовать им тоже нельзя было бы.
- Хуже собак мы, - жаловался Яше чахоточный стражник. - А куда денешься?
Сколько раз уж Яша слышал это: "Куда денешься", "Что поделаешь" - слова, с которыми русский человек, казалось теперь Яше, не расстается на протяжении всей своей жизни. И часто слова эти вовсе не означали смирение, безвольную покорность в судьбе, а крепкую жизнестойкость, готовность перетерпеть лихую годину, раз уж от нее не отплюешься, не отлаешься и не открестишься, но вера в лучшее остается, и, что бы ни было, оно придет, это времечко, и если не дотянешь ты до него, то доживут другие.
Уверенность эта и жизнестойкость радовали Яшу и снова рождали добрые мысли о прошлом своего народа, но не только о прошлом; он начинал понимать, что до тех перемен, ради пришествия которых столько смелых людей пошли в народ, вышли на демонстрацию у Казанского собора и за это брошены в тюрьмы, до перемен к лучшему еще не близко, не так близко, как хотелось бы и как думалось прежде Яше. Впереди долгий путь, и надо запастись терпением.
- Но руки-то складывать тоже не след, - говорил себе Яша. - Пока жив, борись!
В день, когда на остров пришла весть о случившемся в императорской столице, Яша заметил: солдат со шрамом то заглянет в его окошечко, то отступит назад.
Яша припрятывал и совал иногда солдату булочку из тех, что приносил Паисий. Но иеромонах в этот день не явился к Яше, и нечего было дать солдату.
Улучив удобный момент, солдат припал к окошечку и все открыл Яше про казнь царя.
- Ну, один не попал, а другие попали! - сказал солдат шепотом. - На всю Россию шум, да такой, не дай бог. Скоро и у нас панихида будет под колокольный звон. Умертвили царя-то эти…
Он умолк и оглянулся.
Яша с дрожью в голосе спросил:
- Кто эти?
- Враги из этих, которые…
- Ну кто же, говори?
- А бес их знает, всякое говорят, да не все надо слушать. Ты будь поосторожнее-то, парень, худого ничего не говори.
- А я-то при чем тут? Я, что ли, эту бомбу кидал? Я только государев пленник. Может, сейчас выпустят, а?
- И не жди, милый, - сказал солдат. - Наш отец настоятель, слышно, уже кричал: это все они, которые вольнодумной свободы жаждают, ироды! Извести их надо всех, говорит, до единого! В старые подземные казематы засадить на цепь!
А Яша будто и не слышал эти слова, он загорелся - и уже в который раз в своей жизни - надеждой: должно же наконец наступить послабление, общее облегчение жизни, раз нет уже на свете главного самодержца, у которого не только узники тюрем, а весь народ был в "государевом плену". Должно, должно быть послабление, должна же стать полегче жизнь, как же иначе? Народ измучен до невозможности и как же не ждать новых, больших перемен?
Весь этот день Яша покоя себе не находил, все ждал Паисия, но тот так и не появился. Не пришел и на другой день. И на третий.
Сколько передумал Яша за эти дни, сколько пережил! Есть же люди такие на свете - ничего им не страшно, на все пойдут! Вот какой может быть Россия-матушка, когда вздыбится, когда станет совсем уж невмоготу и невтерпеж! Страшно, поди, было тому, кто бомбу метал, а сделал, раз взялся! Без твердых решений тоже не может жизнь вперед идти.
И еще мерещится в полумраке камеры, как тот молодой оратор, который на демонстрации у Казанского собора речь держал, снова бросает в толпу на той же площади зажигательные слова:
- Но тогда против царского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа… Теперь обстановка переменилась!..
И опять он, Яша, машет над толпой красным флагом, а народу так много, что вся площадь из края в край черным-черна - столько голов видно, и знамя-то не одно, оказывается, а множество, и на всех белым по кумачу начертано: "Земля и воля пришли!", "Да здравствует свобода!" И рядом с Яшей и будто бы даже помогая другим держать его на руках, стоит Юлия, счастливая, весело смеющаяся, славная Юлия.