Она говорила о своём прошлом отрывочно, как правило, ночью и выпив лишнего. Пока она рассказывала - сидя сгорбившись в кресле или приподнявшись на локте в кровати, - Грей обычно сидел с альбомом для набросков, надеясь уловить переменчивые черты её лица. Она так часто лгала многим мужчинам, но ему сказала правду.
Она сказала, что родилась в городе Леувардене в северной голландской провинции Фрисландии. Её отца звали Адамом Зелле, и он владел галантерейной лавкой в Келдерсе. У неё было три брата, два младших и один старше её. Они часто ходили по субботам в отцовскую лавку.
После смерти матери и краха отцовского дела она стала жить с дядей в городе Снеек, где какое-то время училась на курсах воспитательниц детского сада, пока преподаватель не попытался соблазнить её за котельной. Из Снеека она переехала в Амстердам, где поселилась у друга отца. Она частенько читала по ночам, а по утрам гуляла вдоль каналов.
В семнадцать лет она познакомилась с голландцем, военным, приехавшим в отпуск из Восточной Индии. Его звали Рудольфом Мак-Леодом, и она описывала его как сурового мужчину с лысой головой и обвислыми усами. Во время первой встречи они беседовали о тропиках. Во время второй - говорили о женитьбе.
Церемония была простой, едва ли с дюжиной гостей, ждущих на ступеньках городской ратуши. Они провели медовый месяц в Висбадене, и девять месяцев спустя, родился ребёнок, сын. Она надеялась назвать сына Яном, но муж настоял на том, чтобы ему дали имя Норман в честь его дяди, отставного генерала.
Четыре месяца спустя после рождения сына Мак-Леод получил приказ вернуться на Яву. Они отплыли из Амстердама первого мая. Погода оставалась переменчивой до тех пор, пока не пересекли Северную Атлантику... Было что-то похожее на сновидение в её описаниях Явы, чувство замедленного времени и наконец полной его остановки...
Когда она рассказывала о тех первых иллюзорных месяцах, она почему-то всегда пристально смотрела на предметы в комнате Грея: бутылку бренди, стоящую на подоконнике, зажжённую сигарету, мягко колышущиеся занавеси. Затем, прервавшись на полуслове, тянулась к стакану на столе.
- Ты веришь в привидения, Ники?
Он пожал плечами, глядя ей в глаза:
- Я сомневаюсь, что когда-либо достаточно размышлял об этом.
- А вот Ява полна призраков, и я верю, что они обладают способностью влиять на людей...
Сначала она и Мак-Леод жили в бунгало в пригороде Амбаравы, к югу от Семаранга на северном побережье Явы. Это было убогое строение с тёмными дверными проёмами и тусклым светом. Ветерок, пробирающийся сквозь бамбук, звучал для неё словно песня, а птицы кричали, как неугомонные дети.
Однажды вечером Мак-Леод обвинил Маргарету во флирте с торговцем кофе и, привязав её к спинке кровати, отстегал хлыстом для верховой езды. Она сказала, что никогда не забудет тени на стене и выражения его лица.
Их второй ребёнок - дочь - родился в мае. Мак-Леод назвал её Жанной-Луизой в честь тёти, которая всегда ненавидела Маргарету. Несколько месяцев спустя они опять переехали, на этот раз в Маланг. Но оказалось, что и здесь холмы заполнены неуспокоенными духами.
Чтобы ухаживать за детьми, они наняли служанку, необычайно высокую девушку из южной деревни возле болота. Однажды вечером девушку поймали с украденной свиньёй, и Мак-Леод нанёс ей пятьдесят ударов, пользуясь своим ремнём, словно плетью. Менее чем через неделю они с Маргаретой вернулись с коктейля и обнаружили, что дверь их дома приоткрыта, а ставни неистово раскачивает ветер. Запах керосина и рвоты, затем страшное видение: её дети на полу в детской.
Есть птица, сказала она Грею, которая, по общему мнению, поёт всегда, когда ребёнок должен умереть. Она никогда не слышала этой птицы. Врач нашёл Маргарету в саду и сказал, что ему удалось промыть внутренности и её дочь в безопасности. Ей не надо было спрашивать о сыне, потому что всё читалось в глазах доктора и в том, как он крутил цепочку от часов...
Близился рассвет. Она лежала на кровати, прикрыв рукой глаза. Слабый свет отражался от крыш, а печные трубы чернели на фоне неба.
- У меня была чума, - сказала она.
- Чума?
- Тиф. После того как мой сын умер, я заболела тифом. Меня отправили на кофейную плантацию набираться сил. Там было красиво, но и очень одиноко. Однажды ночью я долго гуляла. Тёмная дорога и очень густые джунгли вокруг. Но почему-то я знала, что я должна идти этой дорогой - красной дорогой, красная глина, понимаешь? Я продолжала идти, и чем дальше шла, тем сильнее становилось это чувство - будто меня ждёт нечто важное, нечто, что изменит мою жизнь.
Она замолчала, потянулась за стаканом бренди. Грей прикуривал сигарету.
- Дорога привела в деревню, - продолжала она. - Очень грязную, просто переполненную грязью. Но той ночью там был праздник, и все люди собрались в круг. Конечно, сначала я боялась присоединиться к ним, но я должна была увидеть, что в центре круга. На меня смотрело множество людей, меня это не волновало.
Она опять сделала паузу, приподнявшись на локте, и он вдруг уловил проблеск энергии в её глазах, которую он замечал прежде.
- У тебя когда-нибудь были видения, Ники?
Он покачал головой.
- Не думаю.
- А у меня той ночью было видение - танцовщицы. Трудно объяснить - это так же, как видеть сон. Я ничего не понимала, но я чувствовала. Я чувствовала, очень сильно, что-то изменилось во мне. Через два дня, когда я увидела своего мужа, я заявила ему, что ухожу... я бы сказала, он воспринял это довольно хорошо, по-своему.
Она опять легла, и Грей отправился к окну.
- Где он теперь?
- Наверное, в Амстердаме.
- А твоя дочь?
- Тоже в Амстердаме, но я, разумеется, привезу её сюда, как только стану известной танцовщицей в восточном стиле. - Она даже не улыбнулась, говоря это.
Тогда он услышал это в первый раз. Была середина августа, рассвет. Она на матрасе, он у окна. И её голос в пространстве: "Как только я стану известной танцовщицей в восточном стиле".
Она не упоминала больше об этом ни на следующий день, ни через день, ни через два дня, и даже много позднее, в октябре, когда она действительно стала готовиться к своему парижскому дебюту. Казалось, говорить уже особенно не о чем. Она должна была танцевать четвёртого февраля в салоне мадемуазель Киреевской. Её спонсором был директор академии верховой езды. Вадим де Маслофф должен был фотографировать, Грей - помочь с декорациями. Вечер должны объявить в афишах как дивертисмент "подлинных" восточных танцев несравненной Маты Хари - Глаза Рассвета.
Глава третья
Существует фотография её первого выступления, вероятно снятая Вадимом Маслоффом. Она стоит полуобнажённая, лишь украшения на груди и длинный саронг спускается до бёдер. Индийская диадема возвышается над её заплетёнными волосами. Кажется, она срывает с себя вуаль, в то время как молодой партнёр склонился к её ногам. С балкона свисают гирлянды оранжерейных орхидей и букеты пармских фиалок. Свет факелов придаёт сцене таинственность, а на заднем фоне возникает четверорукий Шива, освещённый прожектором.
На другой фотографии, снятой во время последовавшего за концертом приёма, она появляется в роскошном платье с манжетами из белой парчи. Слева от неё стоит промышленник М. Гиме, тёмный и мощный на фоне камчатного полотна. Справа, в профиль, - худощавый молодой человек, который смутно напоминает Жана Кокто, и, наконец, Грей.
Его собственные воспоминания об этой ночи никогда не будут такими точными, как фотографии. После того как он выпил слишком много в её уборной, он удалился в сад, увитый плющом и уставленный терракотовыми урнами. И ещё долго, в то время как все восхищались ею, как чудом, он ясно помнил её обнажённой, чуть дрожащей на мраморном полу, ожидающей аплодисментов...
Шесть поистине счастливых недель последовали за этим первым представлением, шесть недель, когда он безраздельно владел ею. Они праздновали её успех, отмеченный и газетными откликами на её выступления, в подвальном кафе возле университета. И вначале она была вполне скромной. Она заявляла: публика любит её только потому, что она снимает с себя одежду, и они хотят её, но не могут ею обладать.
Он ощущал себя ближе всего к ней в совершенно непредсказуемые моменты: когда он дремал возле окна холодным днём или становился на колени, чтобы расчесать её волосы. Он, как правило, работал рано утром, делая наброски с неё, спящей в путанице простынь. Ближе к вечеру они обычно ходили к реке, в потаённое место, где потоки были особенно глубоки и притягательны. У обрыва впоследствии вырастут каштаны, но она к тому времени уже уйдёт, оставив его с рисунками и карманными часами...
- Дорогой, у меня для тебя сюрприз, - сказала она.
- Сюрприз?
- Подарок.
Было воскресенье, и довольно рано. Предыдущей ночью он заснул после трёх или четырёх стаканов рома.
Она положила крошечную коробочку на матрас и сказала, чтобы он открыл её. Внутри он нашёл часы, тонкие, золотые, с гравировкой: "Навсегда".
- Они прекрасны, Маргарета.