- Как бы не так! А дым-то из трех труб валит! Видно, ужин готовят, только нас принять не хотят. А может быть, от французов заперлись… Стучи сильнее, а я скажу еще раз монастырское приветствие.
За воротами послышался какой-то шорох, затем - шепот. Наконец, робкий голос тихо ответил:
- Во веки веков, аминь!
И ворота, сильно заскрипев, отворились.
- Квестор бернардин! - послышалось во всех углах двора.
И сконфуженная дворня стала вылезать из разных амбарушек и побежала к барскому дому. Вскоре показалась на крыльце экономка. Она пригласила монаха в барский дом, мальчика послала ужинать с прислугой, работникам велела отпрячь лошадей и пустить их с овцами на траву.
Монах был хотя и старый, но крепкий, здоровый, с густыми седыми волосами; лицо и нос - красные. Он смиренно, но с достоинством вошел в дом, где на пороге столовой встретила его сама хозяйка помещица. Сестра ее, Хольская, унимала в это время хохотавших до упаду барышень: они не могли без смеха вспомнить, как все приняли бернардина-сборщика за мародера.
Госпожа Пулавская усадила монаха и стала расспрашивать, откуда он и как это он умудрился скрыть собранное подаяние от мародеров.
- Бог уберег! - отвечал монах. - А сколько мы с мальчиком страху натерпелись, так и рассказать трудно.
- Что же с вами случилось такое?
- Всякое бывало - и смешное, и страшное!.. Как умею, расскажу вам по порядку, если желаете…
Тут вошли и дети, и молодежь, и все уселись слышать его рассказ.
- Я, как видите, монах Бернардинского ордена и жил в монастыре под Гродно, - начал свой рассказ квестор. - Но меня настоятель послал пешком в доминиканский монастырь, так как там просили дать им опытного сборщика. Получив благословение от настоятеля, вышел я пешком один-одинешенек, лошади мне не дали. Окрестности Гродно кишат мародерами. Я их тогда еще не боялся. "Что возьмут с меня? - думаю. - Не стащат же моей рясы. Да и не находка она для них: вся ведь в заплатах". Единственный червонец, который я взял с собой в дорогу, был запрятан мною на самое донышко берестяной тавлинки, и под густым слоем табаку не ощупать его было. Привязал я за спину простой деревянный ящичек со всеми принадлежностями для письма, взял в руки посох и иду себе не спеша. Однако не долго мне пришлось идти одному; вскоре явились ко мне незваные товарищи - четыре француза. "Это все люди образованные!" - думаю, и заговорил с ними по-латыни. Они, однако, только поглядели на меня с недоумением и затрещали по-своему. Я стал рассказывать им по-латыни, кто я такой и откуда иду. "Bon, c’est bon, camarade!" - сказал мне один из них. Затем двое схватили меня за руки, двое других сняли с плеч моих ящик, уселись с ним наземь и хотели палашом сломать замок. "Не трогайте! - закричал я. - Денег тут нет, вот вам ключ!" - "C’est bon!" - сказал, потрепав меня по плечу, один из них. Отомкнули они мою канцелярийку, выбрали из нее все, что там было, видят, одни только бумаги и принадлежности для письма. Бросили все и ушли. "Ну, - думаю, - счастливо отделался!" Подобрал я разбросанные ими бумаги, уложил все снова, надел ящичек на спину и пустился далее. Но не успел я отойти нескольких шагов, как они вернулись и навьючили на меня два своих ранца, обтянутых телячьей шкурой. Как я ни кричал, как ни протестовал и по-латыни, и по-польски, они в ответ показали мне штык и крикнули: "Марш!". Что было делать? Пришлось повиноваться и тащить на спине и свою, и их ношу. Каждую минуту сменяли они по очереди свои ранцы, а я все тащил их по два сразу. Устану, присяду где-нибудь отдохнуть - это они мне не запрещали… Вот как-то сел я на камень, вынул табакерку, сам понюхал и их потчую. Они понюхали да как расчихались. Я им кричу "Vivat!", а они мне: "Bon, camarade!". А того не понимают, что у них под носом червонец. "Вот нюхайте! - думаю. - А не унюхаете, что под табаком спрятано". Дошли мы так до Щучина. Все там уничтожено: господский дом, хаты, корчма. Жилище священника без окон, костел отворен, все в нем расхищено, даже склепы открыты и в гробах все перевернуто. Нигде ни души, только несколько камрадов, подобных моим, шныряют, разыскивая, не осталось ли чего на их долю. Несколько собак выли в деревне да петухи перелетали с забора на забор и пели свое "ки-ки-ри-ки", словно поддразнивая грабителей. Но торжество их продолжалось недолго. Мародеры крикнули: "Целься, пали!" И петух повалился, а за ним другой и третий… Свинья вылезла откуда-то, и той пустили заряд в лоб. Насобирали горшков по хатам и принялись готовить обед.
Я улегся на траву и снял с плеч свою шкатулочку, а они у меня взяли ее и положили подле себя - вероятно, для того, чтобы я не вздумал бежать. А куда тут убежишь от таких милостивцев, которые не пожалеют послать тебе пули вдогонку?..
Разложили мародеры огонь в вишневом садике какого-то крестьянина и стали мне кричать: "Клеба! Клеба!" - "Откуда возьму я вам хлеба? - говорю я им. - Нет хлеба!" - "Нет клеба!" - повторили они грустно и стали мне показывать, чтобы я поискал в избах.
Но что найдешь после того, как побывали тут сотни подобных мародеров?
В досаде, что ничего не нашли, они разбили и уничтожили все, что еще уцелело в избах, и снова заохали: "Нет клеба!" - "Ага! Нет хлеба!" - подтвердил я.
Вернулся я с ними в садик, а там остававшиеся камрады открыли уже мою шкатулку и разжигают моими бумагами костер. Зло тут меня взяло, и я выхватил свое добро. Разжигавший костер сперва удивленно на меня поглядел, а затем хотел рубануть меня палашом, но мои спутники стали за меня заступаться и схватились тоже за оружие. Чтобы предупредить кровопролитие, я бросился между ними и стал просить знаками, чтобы они остановились, и затем передал собственноручно мою шкатулку тому, кто растапливал костер моими бумагами. Он не взял ее и, посмотрев на меня ласково, отошел: остальные бросились ко мне, пожимали мне руку, обнимали, крича: "Bon, bon, camarade! Vivat, camarade!".
Затем они снова принялись варить похлебку - суп, как они ее называли. Достали из своих манерок соли и риса, подправили и принялись есть, посадив меня на почетное место и отдавая мне лучшие куски.
Когда поднялись мы с привала, каждый из моих камрадов подтягивает свой ранец, а жегший мои бумаги захватил себе на спину и мою шкатулку. "Ну, пусть ее лучше берет себе, чем драться из-за нее!" - подумал я. Он, видно, понял мой взгляд, поговорил о чем-то со всеми остальными. Те пожали ему руку и стали мне объяснять жестами, что он несет мою шкатулку, чтобы облегчить меня в пути. И я тоже пожал ему руку в знак благодарности…
- Вот и поймите этих людей! - молвил монах, нюхнув табаку. - Понимают благородство, а грабят!
К вечеру вошли мы в Слоним. Там грабить нельзя было, там находилось поставленное французами начальство, которое наблюдало за порядком. Камрадам моим указали квартиру. На прощание я собрал их всех вокруг себя, сам из тавлинки понюхал и их попотчевал. Затем, запустивши пальцы в глубь тавлинки, вынул оттуда червонец и повертел его перед носом каждого из них. Они взглянули друг на друга и покатились со смеху. Я тут же разменял червонец, на целый полтинник купил баранок и угостил моих французов.
"Bon, bon!" - говорили они, потрепав меня по плечу.
Но я, однако, дорого поплатился за эту шутку. До доминиканского монастыря довез меня писарь. Я там был встречен с распростертыми объятиями. Вся братия ничего не ела в последнее время, кроме хлеба. Да и того оставалось уже мало.
"Salve, frater! - сказал мне настоятель. - Спасай нас от голодной смерти. Все у нас отобрали французы. А мои доминиканцы квесторами никогда не бывали. Поезжай за сбором, привози все, что дадут, зернышко к зернышку, и выйдет мерочка. Поезжай, frater, у нас и коней-то всех забрали, поезжай!"
"На чем же я поеду, reverendissime, когда коней у вас всех отняли?"
"Они оставили нам одну свою клячу. Худа и заморена, но свезти тебя может".
"А как я уберегу от мародеров то, что наберу?"
"А ты ступай леском, по тропинкам, мимо болот. Барана-проводыря я в ближайшем лесу припрятал, возьми его там. И поезжай!"
Пристроил я кое-как таратаечку и на следующий же день выехал на рассвете с благословением настоятеля.
Как видите, Бог пожалел меня. Удалось мне собрать более двух десятков овец, и червонцев немало лежало в тавлинке, а мешков с хлебом, овсом, картофелем и другими Божьими дарами набралось столько, что мне в одной помещичьей усадьбе дали воз и мальчика вместо возницы… Ну, думаю, пора возвращаться к голодной братии. Дело шло к вечеру. Дай, думаю, заеду в вашу усадьбу. Слышал, что вы щедро награждаете нас, бедных квесторов, доеду, думаю, до заката солнечного, лишь бы мне только не повстречать опять камрадов. Еду по большому тракту, а сам все привстаю на таратайке и осматриваюсь во все стороны, как аист. Пришлось проезжать мимо корчмы, а тут как из нее высыплет целая ватага. Ну, думаю, придется мне распрощаться с моими овцами; хорошо хоть денежки сумел припрятать, не доберутся до них: тавлинка глубока!
И точно, ухватились было мародеры за мое стадо, да один из камрадов указал на меня рукой и стал что-то рассказывать товарищам, упоминая Щучин и Слоним. Э-э, думаю, да это один из моих старых приятелей, он меня защитит! Подали мы друг другу руки. Но затем он засунул руку в мой карман, вынул тавлинку, высыпал весь табак из нее в свой кивер, а с табаком посыпались туда и мои червонцы.
Его товарищи хотели расхватать у него эти деньги, но он не дал, а разделил червонцы поровну между всеми. Затем высыпал снова табак в мою тавлинку и весьма любезно подал ее мне.