- Спасибо, голубчик, превеликое, спасибо! Если вы и в остальном так же поможете мне… И знаете что, зовите-ка меня запросто Михаилом Артемьевичем. Ведь мы, военные, тоже устаем порой от всяческой субординации и всего тому подобного…
Он был сейчас обаятелен, подполковник Муравьев, начальник штаба Южного фронта. Он умел быть обаятельным.
- Все мы изрядно утомились за день, - говорил он, обращаясь к Варейкису и передавая адъютанту подстаканник с опорожненным стаканом: - Слетай-ка, Нестор, принеси еще. Все уже напились, кроме хозяина. А пока хозяин промочит горло, разрешите мне рассказать старый армейский анекдот. Я слыхивал его еще в бытность свою на сопках Маньчжурии. Был тогда молодой, как вы сейчас… Генералы у нас там были, прямо скажем, большей частью бездарные. Вот им-то более всего и доставалось в анекдотах. Придвигайтесь-ка поближе, товарищи, слышнее будет.
Спутники Муравьева заскребли ножками стульев, придвигаясь.
- Итак, представьте, некий генерал от инфантерии… короче говоря, упился. Настолько, что стошнило его, пардон, прямо на мундир. Кресты испачкал! Доставили болезного на квартиру. Ну, а перед денщиком-то ему неловко, стыдно. Так выдумал версию. Было когда-то в русской армии звание майора, после отменили. А генерал запамятовал, что отменили, и… "Ах, - возмущается, - свинья майор! Пить не умеет! Сам напился, как свинья, и даже мне вот мундир испачкал. Ты уж, Терентьич, будь любезен, почисти его. Ух, свинья майор! Да я его… я ему!.." И уснул. Наутро пробуждается наш генерал в чистенькой постельке, в чистеньком бельишке. Денщик вносит чистенький мундир: "Пожалуйте, вашвысокобродь!" А тот все вспомнил и давай сызнова придуманного майора честить: "Ах, свинья майор! Уж я его и так и этак!.." - "Так точно, вашвысокобродь! - подливает масла в огонь денщик. - Так его, туды и растуды! Он вам, вашвысокобродь, не только мундир замарал. Он вам, извиняюсь, и в исподнее наложить умудрился".
И Муравьев, довольный, захохотал. Раскатился звонко Нестор - адъютант. Затрясся беззвучно подпоручик Лютич, притопывая от удовольствия гнутой ножкой. Дружно и откровенно заржали матросы-анархисты.
А секретарь? Хмыкнул непонятно. Затем отставил недопитый чай и спросил бесстрастно:
- Так я слушаю. Какая же помощь требуется вам от обкома?
Деловито так. Будто и не было только что никакого чаепития, никакого анекдота. Ну чем проймешь такого? И Михаил Артемьевич рискнул.
- Может быть, - сказал он, - наша просьба прозвучит несколько… э-э… дерзко. Но вместе с тем… Я прошу обком и прежде всего лично вас, товарищ Варейкис… Я прошу отозвать ваших комиссаров из частей, которые отправляются отсюда на позиции.
- Вот оно что! - секретарь не скрыл удивления. - Ин-те-рес-но… А что же командующий фронтом? Эта просьба согласована с Антоновым?
- У командующего хватает забот.
- А у начальника штаба разве мало забот?
- Нет, конечно, не меньше. И одна из них та как раз, которую я вам сейчас изложил… Иначе вся ответственность… и я не поручусь…
- Это что? - Варейкис резко встал, не выходя, однако, из-за стола. - Ваша просьба к обкому или ультиматум?
- Если хотите, требование, - по возможности спокойно ответил Михаил Артемьевич, теперь уже с откровенным вызовом глядя в синие глаза секретаря. Терять было нечего: карты раскрыты, слово сказано.
- Чье требование? Командования фронтом? Штаба фронта? Или ваше личное?
- Поверьте, товарищ Варейкис, что идеалы революции есть мои личные идеалы. А враги революции есть мои личные враги.
- По-нят-но… Такое требование, товарищ Муравьев, обком удовлетворить не сможет. - И Варейкис в свою очередь уставился в глаза начштаба.
То в молчанку, то в гляделки!
Михаил Артемьевич ощутил, как с нарастающей быстротой, будто вскипающее молоко, поднимается в душе негодование.
Едва сдерживаясь, почти шепотом заговорил:
- Вы берете на себя страшную ответственность! Мое требование преследует лишь одну цель - разгром врагов революции, освобождение Полтавы и Киева. Если эта цель не будет достигнута…
- То виноваты в этом будут, - прервал Варейкис, - не наши комиссары, не большевики. Завтра же я доложу…
- Я тоже доложу! - взорвался наконец Муравьев, затеребив дрожащими пальцами кобуру. - Будет тут мне еще каждый… молокосос! Каждый сопляк!..
Адъютант мгновенно выхватил маузер. Приблизился напрягшийся Лютич, вскочили со стульев матросы.
- Освободите помещение! - Секретарь побледнел, но голос его не дрогнул. - Здесь не… Покиньте кабинет!
- Что-о?! Выставлять за дверь меня? Героя Гатчины? Ты… ты был там, на Пулковских высотах? Нет, тебя я там не видел. А вот они… - Муравьев ткнул пальцем, будто стволом револьвера, в сторону готовых на все матросов. - А вот они были! И эти герои революции не позволят выставлять из кабинета того, кто был там, на подступах к Петрограду, рядом с ними! Под дождем и ветром! Под пулями и шрапнелью! Не по-зво-лят!!!
- Прекратите истерику! Военный человек, героем себя считаете, а закатываете истерики, как кисейная барышня. Стыдитесь! - Варейкис перевел дыхание. - Разговор наш предлагаю считать несостоявшимся. И ваше неприемлемое требование будем рассматривать как следствие переутомления… Все, товарищи! Я вас больше не задерживаю.
Одному лишь богу известно, каких немыслимых усилий стоило Михаилу Артемьевичу не пристрелить тут же этого Варейкиса и послушно покинуть его кабинет. Несолоно хлебавши.
А Иосиф Михайлович после этой первой своей встречи с прославленным Муравьевым думал о том, что вот ведь не обмануло предчувствие, когда еще заочно не испытывал доверия к этому подполковнику от левых эсеров. И вместе с тем не отказывался от прежнего убеждения, что без опытных боевых офицеров революционному пролетариату не обойтись. Знал и понимал: как бы ни был велик энтузиазм красногвардейцев, их отряды еще во многом несовершенны, уязвимы. Нужны опытные инструкторы, умелые командиры. Жаль, не удалось в Екатеринославе удержать инструктора-прапорщика. Сейчас такой пригодился бы здесь, в Харькове. А ведь он должен быть не за горами, тот непутевый прапорщик-левша. Если добрался тогда до Киева. Нашел ли он свою невесту?
13. ПРАПОРЩИК-ЛЕВША
В те зимние дни киевляне обратили внимание на появлявшуюся то здесь, то там фигуру молодого прапорщика, сероглазого и черноусого, в черной папахе и черных начищенных сапогах, в потемневшей амуниции поверх длинной светлой шинели. На нем были также темные перчатки, причем правую он никогда не снимал. И кобура на ремне располагалась у самой пряжки - таким образом, чтобы выхватывать револьвер не правой, а левой рукой. Видимо, прапорщик был левша.
Некоторые даже видели, как он выхватил свой наган именно левой рукой, а не правой. Произошло это среди бела дня, на белом снегу, сплошь покрывшем дорожки и могилы кладбища на Байковой горе. С незапамятных времен покоились на этом кладбище бессчетные поколения киевлян, и отыскать чью-либо могилу нередко бывало еще затруднительнее, чем иголку в сене. Прапорщик, однако, нужную ему могилу отыскал и долго стоял перед нею, сняв папаху на морозе. Могила была недавняя и почему-то без креста, просто холмик заснеженный. А неподалеку высился старинный мавзолей над чьим-то родовым склепом, и какие-то двое пристроились у самого входа справить нужду, а прапорщик заметил, живо надел папаху и направился к ним. Что он сказал и что услышал в ответ - неведомо. Только наблюдавшие эту сцену издали уверяли после, будто видели, что разговор был отнюдь не любезным, те двое даже начали наседать на офицера, и тогда в его левой руке мгновенно возник наган…
Другие видели его не раз на Левашовской улице, входящим в полутораэтажный домик желтого кирпича либо выходящим оттуда. Однажды он вышел вместе с барышней, синеокой и курносенькой, симпатичной такой. Оба направились в сторону Александровской, наверно, в парк погулять. В парке их тоже видели - то в беседке, то на безлюдных аллеях, и один раз - весело бросающих друг в дружку снежки. Прапорщик бросал снежки только левой рукой, и весьма неловко. Глядеть на эту пару было приятно. Жить бы им да поживать! Кабы не война…
Еще в декабре было заключено в Брест-Литовске перемирие. То-то ликовали повсюду! Радостное "ура!" гремело вдоль всего нескончаемого фронта и в тылах, крутились поднятые на штыках папахи и фуражки, взлетали в воздух… Но затем переговоры в Бресте были прерваны.
Нашлись такие, которые предлагали не только войну прекратить, но и армию распустить, однако при этом мира с германцем ни в коем случае не подписывать. На что надеялись? На мировую революцию, будто со дня на день по всей Европе пролетариат восстанет, и тогда уж… Что это было - недомыслие, наивность, простота первозданная? Иная простота хуже воровства, верно говорят в народе. Народ зря не скажет…