* * *
Осень в Сеськино принесла печаль и уныние. Пронизывающий ветер продувает избы, сбрасывает листья и разносит их по белу свету. Такая же печаль и уныние в душе Ули. Ее куда-то везут, лес, как и ее настроение, темный и тоскливый. Девушка прислонилась к спинке тарантаса, беседу отца с Игнатом Мазяркиным не слушает. Плакать нет сил. Глядит вперед и думает, думает.
По обеим сторонам дороги стоят могучие деревья, пробегают стожки сена, заиндевелые лужайки. На ямках тарантас подпрыгивал, дрожал, сверкала нарядная сбруя рысаков.
- Погоняй, Игнат, погоняй!
Вот какая-то деревня, в след им глядят съежившиеся избенки, люди им кланяются низко-низко, с почтением. Уле казалось, что летит она в рай, где встретят ее с объятиями добрые люди, где позабудет она холодные взгляды своего отца. В Сеськине без Николки какая жизнь?!.
И Григорий Миронович потонул в своих тяжелых думах. Останутся они вдвоем с Афонькою - радость небольшая. Да и как теперь в Сеськино возвращаться, когда жителей своих предал?
- Устала? - с ленцой повернулся он к дочери.
- Нет, не устала, - Уля тяжело вздохнула.
- Утречком вместе с Грузинским отправлю тебя в Петербург. У графини Сент-Приест будешь жить. Счастье твое там!
- Счастье мое? - Уля криво усмехнулась. - Графине служанкой быть - мое счастье? Эх, батя, хоть и стар ты, а ума не нажил. На нашей земле счастья не бывает.
Уля не ожидала от себя такой смелости, но слова отца ранили ее в самое сердце, где она бережно хранила образ Николки - его лицо, залитое слезами бессилия, и глаза, наполненные безнадежным отчаянием. Таким она видела его в последний раз и не забудет вовек.
- Гляжу на тебя, дочка, и удивляюсь: откуда ты все эти мысли выискиваешь? Словно овца непутная репьи нацепила, - пошутил Григорий Миронович.
- На мне нет репьев, батя. А вот на тебе полно. Недаром тебе в след люди плюют.
- Чего ты несешь, глупая? Люди! Какие люди? Вокруг только голь перекатная, черви земляные, а не люди! - повысив голос, усмехнулся Козлов.
- Да, ты людей оцениваешь только по богатству. Есть деньги - человек. Нет денег - червяк…
- Что-то, дочка, не нравится мне твой язык. Распустилась, дура, отца не понимаешь. Для жизни вес один: быть хозяином. - Теперь уж Григорий Миронович обозлился не на шутку.
- Волки тоже хозяева жизни… Эх, батя! Когда-нибудь бог Верепаз спросит с тебя за все. Что ты ему ответишь? "За богатством гонялся, больше ничего в жизни не успел". Так ведь?
- Ох, девка, беда мне с тобой! Одно утешение - молода, глупа. Потом поумнеешь, да, боюсь, поздно будет…
Спор отца с дочерью прервался. Тарантас въехал в большое село, которое вытянулось вдоль крутого берега Волги. Уля догадалась: они уже в Лыскове.
- Тпрру! - Игнат дернул на себя вожжи.
Тяжело дышащие лошади мгновенно встали перед настежь распахнутыми воротами. Уля спустилась на каменный тротуар, приподняла платье и пошла за отцом. На крыльце их встретила экономка князя Грузинского. Окинув Улю строгим взглядом с ног до головы, повела в покои княгини, сообщив Григорию Мироновичу, что хозяин скоро вернется.
Угощала их сама княгиня Наталья Мефодьевна. На столе чего только не было: студень говяжий, копченая рыба, жареные перепелки и многое другое, названия которых Уля и не слыхивала. Под конец обеда принесли в вазочках сладкую холодную сметану.
- Это мороженое, - похвалилась хозяйка, - по рецепту отца, графа Толстого, я сама изготовила. Рецепт отец из Парижа привез.
- Так как же ее сделать, эту морожею? - поинтересовался Козлов.
- Тут ничего хитрого нет, - принялась объяснять княгиня. - Сметану с сахаром размешаешь, затем поставишь в холодный погреб. Вот тебе и сладкое угощение!
Уля поела всего понемногу, поблагодарила и попросилась на отдых.
- Хорошо, - сказала княгиня и позвала пожилую служанку. Поднимаясь на второй этаж в комнату для гостей, женщина пыхтела и отдувалась, как пузатый самовар. Вошли в просторную горницу, увешанную зеркалами, картинами в золоченых рамах. Окна высокие, прикрыты толстыми занавесками. Женщина попыталась раздеть девушку, но та не позволила.
Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге встал Грузинский. Усы серпиком согнуты, глазища, что плошки. Смотрит не моргая. Уля нырнула под одеяло. Не сомкнула глаз до самого утра. Все думала о возлюбленном своем. Если бы только могла она знать, что в это самое время Николку Алексеева посадят в лодку и отвезут в Нижний Новгород, то босой бы вдоль берега Волги пустилась. Две недели держали парня в карантине и теперь везли с другими рекрутами в аракчеевские казармы…
В Макарьеве
Макарьевский храм притих, словно прислушивался к морозу, лютовавшему за его высокими стенами. Нет-нет да раздастся треск раскаленного на холоде дерева или угла монастырской кельи, загудит бродяга-ветер под застрехой, или заскрипит на весь двор снег под ногами пробежавшего озябшего монаха. И опять - тишина. Зимой даже лай собаки - событие. Жизнь как будто замерла, пережидая холод и непогоду до лучших теплых времен.
Большой дом игумена, которому дали имя "лодка владыки", из толстых кряжистых сосен, не подвластных ни холоду, ни самому времени. Восемь окон смотрят на белый свет. В них вставлены двойные рамы. И печки в доме натоплены жарко-прежарко. В горницах не продохнуть - духота невыносимая. Состарился Корнилий, кровь по старым жилам бегает плохо, поэтому все время мерзнет. День-деньской бы от голландки не отходил, поясницу свою грел. Иногда, правда, наденет тулуп, сунет больные ноги в огромные, из медвежьей кожи шитые бахилы и выйдет на веранду. Веранда светлая, застекленная, с нее все волжские дали далеко видать. До тех пор старик сидит на веранде в плетеном кресле, пока не продрогнет, или не кликнет его келарь Гавриил, недавно выросший из монахов.
Вот и сейчас Корнилий спустился в свою теплую спальню и, отгоняя озноб, прилег в кресло - скоротать ночь.
В голландке потрескивали сухие дрова. Игумен уже было задремал, но тут на колени ему прыгнула любимая кошка и стала ластиться, выпрашивая чего-нибудь вкусненького.
- Брысь, ненасытная! В полночь мясо просишь! Грех!
Проснулся Гавриил - из соседней горницы в нательной рубашке вышел. Рыжие его космы мокрые, рябое лицо припухло.
- Звал? - спросил Гавриил, ногтями скрябя свой голый живот.
- Иди спи! Чего приперся? Когда надо, не дозовешься, - ворчал недовольный игумен.
- Это… прошлым вечером… Забыл тебе сказать, - мялся келарь, не решаясь уйти.
- Говори уж, воду в ступе нечего толочь! - Корнилий стал сердиться всерьез.
- Черта-язычника привезли, того самого, которого в лысковской тюрьме держали!..
По жестким губам игумена промелькнула довольная улыбка. Он повернулся к иконам, перекрестился.
- Князь Грузинский его привез. И еще подарки из того же Сеськина от имени дочки князя - графини Сент-Приест. Две подводы ржаной муки, три бычка и справную лошадку.
- Лошадку в новый двор отведи, пусть под замком ее держат да получше сторожат.
- А от кого же ее прятать-то, от наших монахов? - распахнулись пучеглазые глаза Гавриила. - Среди нас вроде бы воришек нет.
- За своего жреца эрзяне шкуру сдерут. Да и Перегудова боюсь… Он всё берет, что плохо лежит.
- Это верно, этого ловкача бойся! По лесам голодным волком рыщет, попробуй найди его логово, - согласился келарь.
- А что касается Кузьмы-язычника, так я ему мозги вышибу. Ух, антихрист! - забормотал Корнилий.
- Привести его? - услужливо спросил Гавриил.
- Отдохну, тогда приведешь. Куда его пихнул?
- В холодную. Пусть зубами поскрипит.
Келарь хотел было уйти, посиневшие губы Корнилия снова задвигались:
- Это… Принеси-ка мне вина. Что-то в горле пересохло. Да стерлядки…
"Слава тебе, Творец небесный, что позволяешь жизни радоваться. Она ведь только раз человеку дается. Слава тебе, Создатель, что покой в монастыре хранишь. Что за стенами делается - мало нас, божьих угодников, касается…" Так размышляя, игумен и не заметил, как величиною с добрую рукавицу стерлядь прикончил. Да и вино настроение подняло.
Но тут некстати вспомнился ему Донат. Сердце защемило. Не раз собственными ушами игумен слышал, как монахи высказывали недовольство: дескать, благоволить к этому монаху не по чину. В монастыре Доната не любили, а игумен доверялся ему во всем.
Когда-то у Доната была жена и две дочери, которые, заболев, в одночасье померли. Донат целыми ночами просиживает над книгами. Чтение Библии сердце его не смягчило, правда, но вот веру в Христа значительно укрепило. Читая строчки из Святого Писания, где говорилось о страданиях Христа, Донат не раз накладывал на себя епитимии. Монахи и не подозревали, почему это Донат стал самым близким игумену человеком, его правой рукою. Оказывается, он зять Корнилию: бывший муж племянницы. Монах сердце своего перед другими не открывал, и сам игумен по этому поводу помалкивал. Монахи также не догадывались, что Корнилий не на легкую жизнь привез зятя в монастырь, а в наказание. Совсем не от болезни с детками своими на тот свет ушла дочка его сестры - а лютый муженек довел до могилы. Можно было, конечно, и на каторгу Доната отправить, но Корнилий решил по-другому: пусть очищается от грехов своих в Макарьевском монастыре.
Из повиновения Донат не выходит, в молитвах усерден, нечего сказать. Но вот в спасении его души Корнилий сильно сомневается. Как был он извергом, ходячим воплощением зла, таким и остался. Недаром ходит по монастырю в компании злой собаки и чуть что - рычит на своих завистников злее своего пса.