- Церковь в Париже, - снова нашелся ответ у Нины Тенцер. - "Сердце Христово" переводится.
- Так ты же с немецкого вроде переводчица, - смерила ее подозрительным взглядом Валька - Уралочка.
- Я и французский немного знаю.
- Фу ты - ну ты, - фыркнула Валька с нескрываемым пролетарским презрением ко всем этим цацам.
- А ты не фукай! - сверкнула смоляным взглядом Нина Тенцер. Решительно сдвинутые брови недвусмысленно давали понять, что она себя в обиду не даст. - Тебя никто встревать в разговор не просил.
Но Валентина пропустила последнюю реплику мимо ушей. Огни далёкого Парижа переливались в её воображении и разжигали любопытство. Ведь всё, что она видела до сих пор в своей двадцатилетней жизни - тракторный завод в родном Челябинске и ткацкая фабрика в Германии.
- Так тебя что прямо в Париже взяли? - продолжала допытываться Уралочка.
- Ночью пришли, - уклончиво подтвердила Регина, чем еще больше разожгла любопытство Валентины.
- Прямо в постели, значит? - ахнула она.
Регина усмехнулась и грустно кивнула.
- Прямо в постели.
- Вот и меня прямо в постели, - вздохнула Нина Тенцер.
- А что же твой генерал тебя не вытащил? - перевела любопытный взгляд на переводчицу Валентина.
- А что тебя никто не вытащил? - снова стрельнула в любопытную чёрными глазищами Нина Тенцер.
- Рожей не вышла, - миролюбиво ответила Уралочка, выдержав обжигающий взгляд молодой еврейки.
Это было неправдой. У Вальки были чёрные брови вразлет, высокие точеные скулы и чуть раскосые карие глаза с поволокой, с первого взгляда охмурившие разводного Кольку- Финна. По обаянию и авторитету на зоне с ним мог сравниться разве что Костя Бас, державший лагерь в своих сильных и красивых, как у атлета, руках.
- Лучше бы ты, Регин, американца охмурила, - отстала от Нины Терцер Валентина.
- Почему? - удивленно захлопала ресницами Француженка.
- Америка далеко, за океаном. Никакое НКВД не достанет.
- Так я же Поля люблю…
Самый неприхотливый цветок во Вселенной - Любовь - расцветает даже на камнях, порой даже ещё более неистово, чем в тепличных условиях. И теперь
аромат этого невидимого цветка разлился в промозглом помещении женского барака. А может быть, так тонко, едва уловимо, пахли духи Француженки.
Валентина почувствовала, наконец, что хватила через край и затянула:
"Сижу за решёткой в темнице сырой". К ней присоединялись сначала солдатки, потом весёлая полковничиха Рита, а затем и другие узницы.
Одна песня сменялась другой, такой же печальной, но от песен было даже легче, чем от слёз.
Когда иссякли и песни, заговорщицки улыбаясь, Валя Уралочка объявила соседкам по бараку "иду на разведку" и осторожно, как кошка в незнакомой местности, выбралась за скрипучие двери барака.
Есть люди, как ивы, - даже ураган их не сломает, а если уж вырвет - так с корнем.
Со всех вагонеток на Валю смотрели как на дурочку: хоть убей её, а всё равно будет радоваться непонятно чему. Редкий дар.
Не прошло и пятнадцати минут, как дверь барака распахнулась снова. С выпученными от страха глазами Валя прыгнула обратно на нары:
- Бабы! Что там творится! Резня! Поножовщина! Блатные на солдат и офицеров наших с ножами, хотели, как у нас, у них вещи отнять. А те им, конечно, не поддались. Даром что ли войну прошли! И в драку!
Нары мигом опустели. Из соседнего барака доносились крики и стоны.
В открытую дверь одного за другим выносили раненых.
- А ну разойдись! - прикрикнул дежурный на собравшуюся толпу арестанток и для убедительности потряс в воздухе дубинкой. - На нары, я сказал! Цирк устроили!
Женщины вернулись в тёмный барак. Вокруг единственной свидетельницы случившегося тотчас же стало тесно и шумно.
- У них финки, - со знанием дела принялась рассказывать Валентина. - Найдут какую-нибудь железку или гвоздь большой и, когда делать нечего, а после работы им всегда делать нечего, и сидят, точат железку о камень или обо что попало. А потом только ручку приделать - и финка готова. Весь барак в крови!
- Сволочи… - чуть слышно произнесла Лида. - Ребята кровь за родину проливали, пока они, гады, честных людей убивали-грабили.
… Утром за колючую проволоку вывезли пять доверху нагруженных трупами саней.
Тела солдат и офицеров сбросили в огромную яму. Зимой тела не засыпали землёй, только снег, как тюль на гроб, опускался с небес на безымянную могилу Весной, когда таял саван-снег, тех, кто не дожил до первых листьев, методично засыпали бесконвойные заключённые. Летом рыхлая земля успевала зарасти черемшой. А рядом уже снова трудился зияла новая яма.
Лида, действительно, не была многословной, но скрытной тоже не была.
Уже на следующий вечер сама заговорила с соседкой по нарам.
- Ты за что арестована? - спросила сразу о самом главном.
- Я узница. За самовольную отлучку, - вздохнула Нина.
Лётчица понимающе покачала головой.
- Мне тоже ни за что семь лет дали. Всю войну пролетала. А потом нечаянно залетела на американскую зону. И всё. Измена родине. Как гром среди ясного неба, и орден при аресте отняли…
Голос мужественной женщины дрогнул, Нина хотела спросить её, за что дали награду, но не решалась бередить рану.
Летчица, впрочем, сама уже её разбередила, и теперь слова рвались наружу, чтобы улететь раз и навсегда и больше уже не возвращаться.
- Немецкий аэродром мы разбомбили с подругами- лётчицами. В газетах о нас писали…
Лида презрительно хмыкнула, что, вероятно, означало: "что мне переменчивая народная молва".
Такое же выражение отпечаталось на лицах других заключённых, прошедших, пролетавших, проплававших войну, и вернувшихся с неё с сорванными пагонами.
- Ничего, нас голыми руками не возьмёшь, - поцедила Лида сквозь зубы и победно извлекла из-под матраса пять пар новеньких шерстяных носков. - На вот тебе пару, - протянула Нине. - А то ночью совсем околеть можно.
Время увязло в снегу и застыло, и хотелось уже одного: определённости, но её-то как раз и не было.
Только ожидание и беспокойные сны, да те счастливые минуты, когда два раза в день приносили еду. В обед на первое полагалась жидкая баланда, в которой плавало немного нечищеной картошки, немного перловки и овса. На второе - рыбьи головы и перловая каша, больше похожая на суп, с маленькой ложкой тюленьего жира. Такую же кашу приносили и вечером, но с куском ласты котика или кусочком испорченной солёной рыбы.
Хлеба на день выдавалось триста грамм, но только первое время.
- Спать нас что ли сюда привезли? - волновалась Лида, для которой ничегонеделание на нарах было самым страшным наказанием.
- Не переживай, скоро поведут работать, - утешала Уралочка.
Через неделю (Лида волновалась зря) новоприбывших стали водить наравне с остальными на лесоповал, и пайка уже зависела от выработки. Самым ленивым - по двести грамм, а кто постарается - может заработать и все пятьсот.
Рабочая зона представляла собой заранее вырубленную под охраной заключёнными поляну площадью два квадратных километра, окружённую вышками. Продолжали вырубать только в одну сторону, с трёх других - наступает тайга.
В лагере днём оставались только те, кто зарабатывал пайку в каптёрке, бане, кухонные работники, дворники и КВЧ, да ещё дневальные, которые топили печи, убирали барак и утром помогали раздатчикам приносить обед и ужин.
… На верхних нарах оставались ещё свободные места, но постепенно их становилось всё меньше, и в бараке даже стало как будто бы веселее, особенно после того, как над самой дверью поселились Лисы. Откуда они появились, толком никто не знал, кажется, их перевели из другого барака.
Обоим девушкам было лет по девятнадцать. У Лизы глаза оттенка переспелой вишни, а волосы ещё темнее - почти чёрные, но чуть золотятся на солнце. Улыбка Джаконды: то ли вспомнила что-то приятное, то ли замышляет какую-то гадость. Но гадостей Лиза особых не делала, а приятного в лагере мало, не считая неразлучницы - белёсой Нины с разлапистым носом и грубым голосом, впрочем, вполне симпатичной. Сразу догадаешься: лиса. И держится, как мужик.
- Я б вас, Лис! - грозился иной раз кто-то из дежурненьких. - Мужиков вам что ли мало?
Лисы хитро смотрели друг на друга и улыбались.
- Мы друг дружку и дело в кружку, - отшучивалась Нина.
Обычное лагерное утро начиналось теперь в бараке с весёлого переполоха.
…- Ку-ка-ре-ку! - ворвалось в промозглый еле брезжащий рассвет. Нина-лиса кричала, как настоящий петух, и била себя по бокам руками-крыльями.
- Ах, Нинка, - бодро спрыгнула с нар Рита-полковничиха. - Если б не ты, и вставать невмоготу.
У параши и умывальников моментально образовалось утреннее столпотворение. Каждая торопилась скорее плеснуть в лицо ледяной воды, не спешили только Балерина и Регина Полянская, за которой окончательно упрочилось на зоне прозвище Француженка. Подождав, пока рассеется очередь, не спеша, с достоинством омыла лицо и руки и снова села на нары. Извлекла откуда-то из-под матраса серебряно поблескивающий тюбик с губной помадой и маленькое круглое зеркальце.
- Смотри-ка, - толкнула в бок соседку по нарам насмешливая толстушка средних лет. - Она думает, что всё ещё в Париже. Француженка!
Обе засмеялись громко и невесело, приглашая других разделить неискреннюю эту радость.
Но аккурат в 7.00 деревянная дверь заскрипела. Распахнулась, покачиваясь на ветру. И о Полянской забыли.