- Припадаю к стопам панским, меня пан ротмистр с грамоткой послал в стеблевский двор, а пан сюда...
- С разъездом ничего не случилось? До сих пор нет.
- Прошу, ласковый пан, все обошлось хорошо, мы там новый хутор нашли, хлопы, как овцы, разбежались.
Лащ пробежал глазами записку.
- Как овцы, говоришь? - И он захохотал. - И хорошие овечки есть?
- Ваша милость будет довольна, Юзек уж знает вкус вашей милости, - и губки и зубки как нарисованные!
Коронный стражник кинул гайдуку злотый.
- А это далеко?
- Хутор отсюда за три дня езды будет, но она уже тут, в Чигирине.
- Привез? Так ты знаешь дело - настоящий лащевец! За это получай еще!
Юзек подхватил и второй злотый и тут же понял, что попал в затруднительное положение: девушку с хутора Пятигоры он мельком видел сегодня в лавке через окно, но почему она оказалась тут и куда потом девалась - об этом он не знал. Вдруг Юзек вспомнил, что в лавке продавались цветы из воска для невест, и обрадовался, что нашел выход.
- Та девушка, ласковый пан, выходит замуж.
- Ну! Это хорошо, - сказал Лащ. - Пусть придет сначала попросит разрешения у своего пана.
- Но, прошу пана, она казачка, она вольная.
Коронный стражник рассердился:
- Так тебя еще надо учить, как служить пану? Олух! - И он ушел в зал, где гремела музыка.
Гайдук почесал затылок и пробормотал:
- Вот тебе и на! Где ее искать в Чигирине - это тебе не хутор!
IV
Максим Кривонос не мог больше задерживаться на хуторе Пятигоры. Не ради сватовства к девушке пробирался он на волости. Настало время положить конец сладкому покою Речи Посполитой, купленному горем украинского парода.
После маслоставской комиссии казацкой охраны на границе фактически уже не существовало, и потому татары этой зимой ворвались на Украину, прошли до Белой Церкви, опустошили весь этот край, забрали скот, захватили около тридцати тысяч человек в полон и беспрепятственно возвратились в Крым. Польша молчала. Больше того, продолжала выплачивать татарам позорную дань - лишь бы только иметь возможность пировать и наслаждаться миром. Это требовало денег, и дозорцы тянули жилы из посполитых, а они с каждым днем все чаще восставали против своих угнетателей, бежали куда глаза глядят. Беглецы собирались по большим лесам - таким, как Лебедин, Черный, Мотринский, - или переселялись в Московщину. Это была та сила, за которой поднимется вся Украина, а тогда и казаки должны будут взяться за саблю. Беглецы пока что на свой страх и риск совершали налеты на ближайшие хутора, убивали панов и снова скрывались в пущах или пробовали пробиться на Сечь. Но дорогу на Низ преграждал им на Днепре Кодак, а того, кто пытался пробраться степью, нередко заарканивали татары или раздирали волки. На казаков, проживавших по волостям, посполитые не возлагали больших надежд. Единственной их надеждой были браты из Низового войска Запорожского: ведь придет время, и запорожцы снова восстанут против панов: тогда и посполитые помогут им косами.
Максим Кривонос до ординации сам ходил в реестровых и знал лучше других сокровенные думы рядового казачества. За внешней покорностью, за мнимой преданностью короне польской и у них руки рвались к мечам - за Украину, за ее свободу, за веру греческую. Знал Кривонос и тайные мысли пузатой старшины. Многие толстосумы перестали бы печалиться о судьбах Украины, если бы корона уравняла их в правах с польской шляхтой. Таких разве что буря сорвет с места.
- Ну, как идут дела? - спросил Верига, понизив голос.
- Плохо, пане Гнат. Жиром мы стали заплывать, к панам ластиться, - ответил Кривонос, хмуря брови. - А правда, будто сотник Хмельницкий тайно ездил к королю? И Барабаш, и Караимович. Чего это им вздумалось?
- О том не слыхал. Так ты потому и на волость выбрался?
- Если и на сей раз не будет перемен, придется о другом подумать: татары, да и турки, предлагают вместе идти против поляков.
- Лучше с турком договариваться, - сказал Верига, - крымский хан сам в турецкой шлее ходит, а султан и силу большую имеет и сидит далеко.
Из степи веяло прохладой, полная луна светила в окошко, на хуторе пели уже вторые петухи. Максим Кривонос хмуро покачал головой.
- Иная мысль у меня: пропадет украинский народ ни за понюшку табаку, если не будет за нами силы русской. Турчанин с татарином сожрут, а шляхтич нами закусит.
- А что же делать?
- С православным народом, с московским, объединяться, а не с басурманами.
- О том же и Гаврило наш твердит.
- Не один Гаврило - весь народ так говорит, ибо чует в этом правду.
- Для кого правда, а для казаков, может, и кривда.
- Большей кривды, чем та, которую творят сейчас, и придумать нельзя. Одно остается - поднимать народ на войну.
- Дай волю хлопам, так и сам ее не увидишь.
- Будет народ вольным - и у казаков будет воля. Это я твердо решил, скитаясь по плавням днепровым.
- А разве и на Сечи стало немочно?
- Была вольная воля, да вот дождались и на Сечи польских комиссаров. По плавням ютится теперь воля!
- А я на запороги собирался - опротивело гречку сеять.
- Хорошему казаку, где б ни был, Луг - батько, Сечь - матка [Луг, Великий Луг, Низ – старинные названия местности неподалёку от устья Днепра]. Откуда только, черт возьми, лащевцы эти взялись? Хотел у тебя на хуторе пристанище для раненых сделать.
- Все-таки думаешь воевать? Тогда тебе с женой не возиться!
Кривонос нервно закусил ус. Не это его тревожило. У него был хутор под Ольшанкой, а на хуторе жила старая мать, давно мечтавшая о невестке. Он сказал:
- Обвенчаться и за три дня можно - была бы на то воля дивчины.
- Она у меня послушная.
- Силой только шляхту пугают.
- Я слово себе такое дал - держаться казацкого рода.
- Ро-од, - протяжно произнес Кривонос. - И на дерево глянешь - растет веточка возле веточки, цветы как дети, а мы как тот корень: пожираем землю, а ягод и не видим. Говоришь, на Сечь охота? Тебе что - ты своего отведал, и зелени и цвета. - Его нависшие брови нахмурились. - А мне, как видно, уж на роду написано бурлаковать. Хорошо таким, как Остап! - И он криво усмехнулся.
- Лета его на приколке, а твои - на калиновом мосту, - сочувственно сказал Верига. - Вишь, уже и усы инеем покрываются. Если твердо решил - поезжай в Чигирин, там вас поп обвенчает.
- Решил, Верига! Черства душа казацкая, а к семейному счастью тянется, как муравка к солнцу. Может, и злость дети развеяли бы. Только ведь сейчас Петров пост.
- По казацким обычаям, можно и в пост обвенчаться, лишь бы соблюдали себя, пока пост не кончится. Или, может быть, сечевикам на люди показываться нельзя? Вам ведь и на волость ездить не дозволено.
- Всюду понатыкали панов! - вдруг рассердился Кривонос. - Только, кто станет на пути - пусть на себя пеняет.
Пропели третьи петухи, на востоке уже давно погасли звезды, и осиротевшая луна побледнела. Над прудом поднимался туман.
Утром Ярина проводила запорожцев далеко в степь. Она была грустна и задумчива. Темные круги легли у нее под глазами, смотревшими теперь печально и тревожно. Страшное предчувствие сжимало ей грудь: на крови свершилось их обручение, среди трупов, видно, и до конца жизнь их будет обагрена кровью... На прощанье она привязала к седлу нареченного красный платочек и, учтиво поклонившись, сказала, как учила ее Христя:
- Счастливого пути, мой пане! Пусть твое сердце будет таким же жарким, как этот платок, - и в бою и в любви, а я... буду ждать. - Голос ее задрожал, и она стиснула губы.
Максим Кривонос искоса взглянул на Остапа, но тот был занят подгонкой стремян, - а может быть, делал вид, что занят, - и сказал нежно:
- Спасибо, моя зозуленька. На платок посмотрю - о тебе вспомню... Ну, на этом прощай. - Он наклонился и горячо поцеловал ее в губы.
Щеки Ярины вспыхнули нежным румянцем, от смущения даже слезы выступили на глазах, и она, чтобы никто из казаков не заметил этого, убежала в степь.
V
Казаки с места взяли в галоп, и очень скоро Пятигоры затерялись за волнистым горизонтом. В степи неутомимо стрекотали кузнечики, на разные лады пели птицы, стаями поднимались журавли, кружились в голубом небе ястребы. То тут, то там сверкало на солнце степное озеро, звеневшее гоготом диких гусей. В воде торчали, словно на колышках, длинноносые цапли, а длинноногие аисты на лугу все время кому-то кланялись. Часто из-под самых копыт вспархивали тяжелые дрофы или стайка куропаток, а то покажется и исчезнет в траве похожий на овцу быстроногий сайгак.
Под горячим солнцем степь курилась ароматами, играла радугой красок. Словно свечи, желтым цветом горели высокие дроки, нежно белели ромашки, из травы выглядывал катран, а понизу стлалась рута-мята. Шелковым блеском переливался ковыль.