- Ну тогда другое дело, - успокоенно сказал Кузька. - Скажи только, а при Ярославе на Руси раздора не было?
- Не было. Он еще при жизни всем своим сыновьям наставление дал, вроде завета… Ну, ладно, слушай, - Андрей опять раскрыл книгу. - Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которую добыли они трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь брат брата… И так наставлял сыновей своих жить в любви… Жил же он всех лет семьдесят и шесть… Вот так, брат Кузьма, - закончил Андрей и захлопнул книгу.
- Ты сейчас-то домой?
- Домой… Да к бате бежать надо.
- Ну, иди, а по пути, Кузя, вот что сделай.
Андрей достал из калиты небольшой берестяной лист, железное писало и выдавил на бересте несколько слов. "Ульянице от Андрея. Приди"… - успел прочесть Кузька.
- Сделай доброе дело, Кузя, - повторил Андрей, подавая бересту. - Снеси грамотку Ульянице. Прямо ей в руки отдай. Понял?
- Понял, - подмигнул Кузька и серьезно добавил. - Понятие имею. Что я - дите? Не поперек ведь лавок, а вдоль.
- Ну тогда дуй…
И Кузька побежал на посад. Отдав андрееву грамотку Ульянице, он неторопко пошел к своему дому, который стоял в первом ряду посада у самого берега озера. Кузька не торопился потому, что весь был в думах о том, как он скажет матери, что надумал идти в поход. И, представив себе лицо матери, ее слезы и слова, какие она скажет, Кузька решил сейчас ей ничего не говорить: пусть отец все скажет сам, когда вечером пригонит с пастьбы скотье стадо.
В полутемной, насквозь продымленной избе матушка Варвара хлопотала в углу у печи. Видно готовила обед или еще чего. Кузька никогда не видывал матушку сидящей без дела. От темна до темна была она вся в делах и заботах по дому. Ведь кроме его, Кузьки, у Варвары с Анисимом было еще трое ребятишек: сестрицы Гранька и Олёна да народившийся недавно братец Пантя.
Девчонки были дома и помогали матери. Гранька у печи, а Олёнка качала в зыбке, подвешенной на шесте в другом углу избы, маленького братца.
- Где гуляешь? - строго спросила Варвара сына.
- На торгу был, где и все.
- Я тоже была, да вот дома давно. К бате-то собираешься?
- Сейчас пойду.
- Сперва по воду сбегай. Потом сам за стол. Тогда и пойдешь.
Кузька вышел в сени и, взяв деревянные ведра, побежал на озеро, а когда пришел, то обед уже стоял на столе. Парила в большой деревянной мисе горячая рыбная похлебка, а в горшке ячневая каша. Мать и сестрицы дожидались Кузьку. Потом все помолились и сели за стол.
После обеда мать налила в глиняный кувшин, оплетенный берестой, молока, наложила в малый горшок каши, отрезала от ковриги решетного хлеба, поставила все это в плетеную корзинку и подала Кузьке.
- Иди, накорми батю. Поди заждался.
И Кузька вышел из дома. Через животинные прогоны окраины слободы он попал на широкую луговину, которая подходила к самому лесу, где увидел еще издали стадо, а потом и батю, сидящего в тени ивового кустика.
- Что там стряслось? - приступая к трапезе спросил Анисим сына, видно слышавший и здесь сполошный звон из города.
- Гонец прискакал от великого князя Московского. Сзывную грамоту привез. Идут опять татары на Русь. И несть, говорят, им числа.
- Стало быть, опять летит гусь на святую Русь. И что им, поганым, надо от нас? Мы ни на кого не ходим, а на нас через лето в лето. Князь Федор был?
- Был. Говорил с народом. Грамоту оглашал. Гонцов ко всем бело-зерским князьям послал. Как только ближние с дружинами придут, так и в поход выступят.
- Где собираются?
- Сперва на Москве. Туда и наши идут. По дворам собирают припасы. К вечеру отправят житный обоз…
Кузька остановился и Анисим почувствовал, что сын чего-то недоговаривает.
- Ну-ну, еще чего?
- А то, что и наши посадские тоже с князем Федором пойдут. Так всем миром порешили.
- Ну и хорошо. По правде решили. Был бы я здоров - тоже пошел бы.
У Анисима плохо володовала левая рука. Когда-то еще не в столь давние годы был он рыбным ловцом. И хоть приходилось каждую десятую, а то и пятую рыбу отдавать княжескому ловчему, да для дружины, да для церкви, а уж себе что останется, но жили они тогда сносно. Носил на торг рыбу свежую и вяленую, сушеную и соленую. Водилась в доме и щучина и лещевина и стерляжина.
Но в одно недоброе лето все нарушилось. Ловил однажды Анисим рыбу ночью острогой, да сам на острогу же рукой и напоролся, упав в лодке. С той поры она плохо слушается и Анисим ею мало что может делать. Потому-то и пошел в пастухи. А рыбу теперь ловит только вместе с Кузькой.
- А ты меня в поход пошли, батя.
- Тебя? - удивленно переспросил Анисим и внимательно, как-то по-особому посмотрел на сына.
- Ну да, меня, - подтвердил Кузька. - Что я - маленький?
Анисим долго не отвечал.
- Ты уже не мал, Кузя, да и не велик больно… И я бы тебя отпустил, да ведь ты знаешь, что у нас с тобой в одном кармане сочельник, а в другом чистый понедельник. Где коня возьмешь? На нашей Корюхе тебе и до Москвы не доехать, а купить не на что.
- Об этом не думай, - повеселел Кузька. - Князь Федор свои конюшни безконным откроет. А мне Андрюха коня доброго подобрать обещал.
- Ну, тогда другое дело, ежели так, - согласился Анисим. - А с маткой говорил?
- Не стал ее пугать. Ты уж сам, за один раз.
- Ладно, пусть будет по-твоему, - закончил разговор Анисим, собирая в корзинку остатки обеда. - Ты тут Кузя погляди, а я подремлю немного. Эх, судьба наша. С малыми детьми горе, а с большими вдвое.
И Анисим стал устраиваться спать на теплой и мягкой траве…
…С пастьбы отец и сын вернулись поздним вечером, и, пока Варвара обряжала корову, Анисим ничего ей не говорил о сыне. Сказал же, когда она пришла со двора.
- Не отдам, - почти закричала Варвара и даже прикрыла собою Кузьку, будто кто-то собирается увести его немедля.
- Ладно, мать, не кричи. Конечно, вся семья вместе, так и душа на месте. Да уж такая стало быть судьба ему, - успокаивал жену Анисим.
- Да ведь он же еще дите, - не сдавалась, плача, Варвара. - Не ведает твоя голова, что язык глаголет.
- Жених он уже, а не дите. Скоро мужиком будет. Вот так и порешим, - твердо сказал Анисим и себе, и Варваре, и Кузьке.
И Варвара, поглядев на мужа и сына, поняла, что спорить будет без пользы. Она молча примирилась и только глаза, которые она то и дело утирала концом платка, выдавали ее думы.
После захода солнца, когда через узкое косящатое оконце, затянутое скотьим пузырем, в избу не стало пробиваться света, зажгли лучину и молча сели ужинать. Так же молча, помолясь на сон грядущий, стали укладываться спать.
Кузькино место ночью - горница. Здесь не жарко, как в избе, и многие ночные звуки услышишь, пока не заснешь: то ли животина вздохнет внизу в подклете, то ли какая птица прокричит в недальнем лесу или заплещут о берег озерные волны, совсем рядом за огородом.
Кузька уже стал засыпать, когда услышал вдруг, как скрипнула дверь в сенях и по двору кто-то пошел. Кузька встал, тихонько отодвинул задвижку волокового оконца и глянул на волю. В полумраке наступавшей ночи он узнал мать. Варвара прошла к озеру и вернулась оттуда, неся деревянный ковш с водой и небольшую глиняную чашу без дна. Она остановилась посреди двора, поставив чашу и ковш на землю. Затем щепкой прочертила вокруг себя, опустилась на колени и полила из ковша воды в чашу. До Кузьки донеслись слова матери:
- Разрыдалась я, раба божая Варвара, во чисто поле глядючи. Досиделась я до поздней вечерней зари, до сырой росы, в тоске и в обиде.
Пошла я во чисто поле, взяла чащу брачную, почерпнула воды из загорного студенца. Стала я среди леса дремучего, очертилась чертою призорочною и возговорила зычным голосом.
Заговариваю я своего ненаглядного дитятку Кузьму над чашею брачною, над свежей водою. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря.
Есть великий окиян-море, в том великом океане есть остров, а на острове калена изба. Сидят в той избе три сестры, самому Христу дочери. Большая сестра сидит у порога на золотом стуле, берет иглу булатну, вдевает нить шелкову, зашивает рану кровавую у раба Божия Кузьмы. Не было бы ни раны, ни крови, ни ломоты, ни болезни.
А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в ночи и полуночи, в часу и получасии, в пути и дороженьке, во сне и на яву укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасной, от горя и беды, от топора, от меча, от татарского копья, от борца-единоборца, от врага супостата, от всей поганой татарской силы.
Заговариваю я раба Божьего Кузьму - ратного человека сим моим крепким заговором. Чур, слову конец, моему делу венец.
Варвара еще долго молилась, кланялась и поила водой "Мать сыру землю", но Кузька уже ничего не видел и не слышал. Он успокоенно спал в своей горенке.
…Андрей и Ульяница провожали солнце, уйдя далеко от слободы по берегу озера. Здесь, на взгорке у березовой рощи, где в праздники собирались белозерские парни и девушки, они сидели и глядели на закат.
Казалось, что солнце садилось в озерную воду, так же, как утром поднималось из озера. Видение это заворожило обоих. Ульяница вдруг прижалась к Андрею.
- Ты чего-то боишься? - спросил Андрей.