Этим и объясняется глубочайшее сходство взглядов людей долго и, главное, праздно находящихся под палящим солнцем, и тех, кого только что вырвали из глубокого сна, – вот почему так желательно следовать Льву Толстому, который старался никогда не будить спящих людей.
Любопытное открытие. – В 1955 году немецкий исследователь фон Шуман доказал, что Гомер был действительно слепцом, как ему это удалось? оказывается, очень просто: фон Шуман проанализировал сны, описанные в "Илиаде" и "Одиссее", и на том основании, что в них преобладает слуховой и осязательный элемент, зато оптический почти отсутствует, сделал вывод, что подобные сны мог описывать только слепой человек.
В самом деле, каждый из нас подтвердит, что в памяти от людей остаются в первую очередь их взгляды, однако в сновидениях взгляды почти отсутствуют, и тем не менее во сне мы все видим столь же ярко и красочно, как наяву, – гомеровские миры, стало быть, подобны сновидческим, не оттого ли они почитаются колыбелью европейского искусства?
Вообще есть художники, чье творчество мы воспринимаем как бы в перспективе чистого прошлого, независимо от того, являемся ли мы их современниками или нет: таков Гомер, но таков же и наш Пушкин, недаром он сказал, что у души нет глаз, – это эпиграф ко всему Гомеру.
Закономерно в этой связи, что прошлое часто сравнивают со сновидениями, – с той, правда, разницей, что прошлое признается реальностью, тогда как реальность сновидений остается под сомнением: поэтому, когда мы думаем о прошлом, у нас в глазах появляется выражение отрешенной задумчивости: последняя, подобно главной тональности в музыке, остается и при размышлении о потрясшем нас сновидении, но при этом обогащается массой жизненных оттенков, – и все-таки центральный момент осознания самых запоминающихся снов состоит в том, что сны эти, приснившись и как бы тем самым оказавшись в прошлом, могут тем не менее повториться в той или иной вариации в нашей будущей жизни, быть может, земной и повседневной, а быть может, посмертной.
Вот почему они гораздо сильней и значительней любого прошлого, как личного, так и коллективного, – потрясающие сновидения действуют на нас в первый момент точно так же, как предсказания будущего с той лишь разницей, что сновидения приходят и уходят, а предсказание остается, и его острое жало мы постоянно чувствуем перед собой, – вот если бы в повседневной жизни сбывалась хотя бы малая часть сновидений, мы относились бы к ним с тем возвышенным пиететом, которого они безусловно заслуживают, но сновидения только тогда входят в нашу жизнь, когда мы их порядком подзабыли, оттого об их пророческом воздействии на нас мы имеем всегда лишь смутное впечатление.
Впрочем, его интенсивность от этого нисколько не страдает: недаром мучительную тревогу и беспокойство, буквально написанные на лице только что проснувшегося под влиянием исключительного сновидения человека, ни с чем не спутаешь, – эти тревога и беспокойство имеют оттенок "не от мира сего", и всегда сопровождаются тем легким раздражением во взгляде пробудившегося сновидца, с каким он реагирует на приближение ближнего или друга: даже если эти последние привносят в его жизнь явное облегчение от пережитого шока.
Действительно, мы привыкли только повседневность воспринимать как подлинную реальность, то есть в идеале день нынешний, потому что завтра может для человека вообще не наступить, однако и вчера уже приобретает фантастические очертания, и чем дальше мы памятью забредаем в минувшее, тем полнее оно впитывает в себя сновидческую субстанцию, так что не хватает лишь фантастических образов, чтобы почувствовать себя окончательно в сновидении.
Да и в самый первый момент пробуждения нас удивляют привычные комнатные предметы, нам непонятно, что они вообще есть, это чуть позже, когда разум проснется, возможно будет ответить на любой вопрос, но во всякой пограничной экзистенциальной ситуации – как то: засыпание и пробуждение, внезапная потеря сознания, обморок от страха, смертельная опасность и наконец умирание – невозможно решить, какой из миров по обе стороны границы реальный и какой сновидческий.
И потому "пройдя свой путь до половины", как сказал Данте, и оглядываясь на прошлое, инстинктивно пытаясь уяснить для себя логику собственной судьбы, ничего кроме великого Недоразумения как той бесконечно малой точки, где, как на окружности, постоянно соединяются, догоняя друг друга, сон и бдение, обнаружить нельзя, но это хороший знак, он указывает на близость истины, потому что вечный и беспробудный сон есть безумие, а для того, чтобы постигнуть чистую и беспримесную реальность, нужно по меньшей мере одиннадцать месяцев медитировать в крошечной пещере, как утверждают гималайские йоги – а им уж точно можно поверить – и другого пути окунуться в истинную реальность нет, хотя, конечно, есть, но они, эти пути к так называемому просветлению или освобождению, столь же тернисты, как и названный.
Так что нам, простым смертным, суждено до скончания дней мотаться в утлом суденышке нашего тела в океане безбрежного бытия между Сциллой того, чего вроде бы нет, и Харибдой того, что вроде бы есть.
Воображаемая остановка маятника. – Когда между очень близкими родственниками разъединение, подобно движению маятника, достигает нижнего предела, то есть когда эти люди не только не в состоянии что-либо совместно предпринять, но им уже и сказать нечего взаимно, и они вынуждены избегать друг друга, а встретившись как можно дольше молчать или по крайней мере уклоняться от самых важных разговоров, но когда в то же время они не чувствуют взаимной ненависти или вражды, что соответствовало бы взлету маятника в противоположную сторону, – вот тогда, если один из них узнает (обычно через третье лицо) о смерти другого, то, быть может, придя домой, он достает семейный альбом и невольно задерживается взглядом на той или иной фотографии, где он и его умерший родственник засняты вместе.
"Что за странный снимок, – думает он, – откуда эта трогательная близость, которую мы потом на протяжении жизни друг к другу не испытывали? или здесь запечатлен момент единственный в своем роде? а что, если этот момент перевешивает всю остальную жизнь? что, если судьба нас соединила только ради одного этого эпизода, увековеченного любительской фотографией? и где он теперь, мой брат по крови? а вдруг он ждет меня? в самом деле, разве не слышно со всех сторон, что родные и близкие встречаются после смерти, и даже неизбежно, из века в век? и все-таки мы с ним абсолютно разные люди и проживи мы жизнь заново, все было бы точно так же… а потому, если нам все-таки суждено встретиться на том свете, то пусть лучше я не увижу его лицо, так напоминающее мне все наши раздельно и несуразно прожитые годы, а он мое! пусть смутный неопределенный облик будет вместо его лица – и наоборот – и пусть новая, нежданная и безграничная любовь, которой, якобы, так славен посмертный мир, заполнит для меня его опустевший образ, а для него мой! и это будет поистине щедрой божественной заменой нашему опостылевшему земному общению! да будет так".
Стоп! но так ведь именно уже происходит в наших сновидениях: людей, к которым мы вдруг испытываем вспышки нежнейшей и необъяснимой любви, мы обычно не видим в снах, но почему-то твердо знаем, что это они, – что за ослепительный и совершенно неземной способ общения! намекает ли он на то, что ждет нас всех после смерти? или, наоборот, посмертные фантазии питаются лишь обманчивой амброзией сновидческого опыта? кто знает… придет время – и все сами узнаем, стоп! оно уже для каждого не однажды приходило, и ничего мы до сих пор не узнали, – а маятник продолжает раскачиваться, и любая его остановка означает только шокирующее (ужасом и радостью одновременно) осознание собственной полной неподвластности смерти.
Путешествие вовнутрь иглы. – Первозданная антиномия бытия, при обнаружении которой, как при вспышке молнии, с ослепительной ясностью открывается сущность всех феноменов, состоит в том, что, с одной стороны, любые невероятные вещи, случающиеся с нами в жизни, в нашем первичном восприятии не вызывают у нас никакого удивления, а с другой стороны, именно самые повседневные, обыденные, комнатные вещи в первый момент после пробуждения вызывают у нас странным образом именно чувство непонятного и острого удивления.
То есть когда, например, в толпе мы встречаем человека, как две капли воды похожего на того, кого мы хорошо знали и кто уже умер, мы в первый момент воспринимаем это как привычный и давно известный нам факт: "Смотри-ка, тот человек, оказывается, жив", хотя потом, конечно, бодрствующее осознание берет верх: "Как же я мог подумать, что он умер?", дальше идет привычное разложение по полочкам: "Нет, это по-видимому всего лишь похожий человек", и в заключение все встает на свои места: "Надо же, а мне было показалось…"
С другой же стороны, когда проснувшись мы окидываем взглядом комнатные предметы, то мы некоторым образом удивлены, что они вообще есть, но без того, чтобы на их месте мы ожидали или представляли что-то другое, и здесь великую истину первого впечатления подтверждает сама природа сновидения: ведь и в снах у нас никогда не бывает чувства, будто приснившийся нам человек давно умер, хотя по жизни это именно так.