И вот наступает пробуждение, то есть вчерашний, привычный и плотный ландшафт земного бытия надвигается на нас, подобно земле на корабль, когда после долгого плавания вдруг рассеивается прибрежный густой туман, – и все вещи, точно живые игрушки, протанцевавшие ночь напролет по мановению волшебника, опять замерли и, прикинувшись неодушевленными, хотят как ни в чем ни бывало скромно войти в наше сознание и занять там прежнее, подобающее им место.
Но как быть с тем миром, в котором мы только что побывали? был ли он всего лишь прихотью сновидческого воображения? или мы на самом деле в кораблике ментального (сновидческого) тела посетили заморские (читай: астральные) земли, а теперь возвращаемся из путешествия домой, как бессмертный Одиссей? но разве Гомер оставляет хоть какое-то сомнение в том, что все эти циклопы, волшебницы, сирены, боги и демоны, с которыми так или иначе соприкоснулся самый великий в мире путешественник, абсолютно реальны? как реальны для нас, скажем, тапочки, стоящие у кровати.
И точно так же по крайней мере сомнение в нереальности сновидческого мира входит тонкой иглой в наше повседневное сознание, не покидая его на протяжении дня, а вместе с ним и под его воздействием мы обнаруживаем в себе некоторое ничуть не менее субтильное сомнение в реальности внешнего и дневного мира: оба великих сомнения как раз и обеспечивают постоянное, бесшумное и незаметное раскрытие и закрытие той таинственной Двери, которая с лицевой стороны – Жизнь, а с тыловой – Смерть.
И если вообразить себе эту Дверь живой самостоятельной сущностью, то, кажется, все ее надежды, усилия и все тайные знаки, которые она нам подает, сводятся к тому, чтобы убедить нас в том, что она – не торжественная храмовая дверь, открывающаяся и закрывающаяся два раза в жизни – в моменты рождения и смерти – а обыкновенная комнатная дверца, распахивающаяся и захлопывающаяся всякий раз, когда мы… засыпаем.
Вот из легчайшего сомнения в нереальности сновидческого мира, как равным образом из столь же субтильного и параллельного сомнения в реальности нашего мира как раз и возникло искусство, его душа – это именно самосознание человека, который только что проснулся и, находясь под влиянием сновидений, не готов видеть мир так, как видит его человек, не придающий снам никакого значения.
В то же время, как мы помним, он лишь сомневается в абсолютной "реальности" так называемой привычной действительности: если бы он в ней вовсе не сомневался, у него не мог бы возникнуть взгляд художника, а если бы он совершенно не сомневался в ее "нереальности", этот взгляд не мог бы долго удерживаться в его душе, – и вот нужна именно тончайшая грань, состоящая из двух сомнений, чтобы по ней, как по острию ножа, заскользило художественное творчество.
В этой связи вообразим себе человека, который пошел на философскую лекцию, посвященную последним вопросам бытия, и лектор, очень умный и начитанный человек, представив вкратце самые глубокие точки зрения на этот счет, конечно же не преминет под занавес остроумно заметить, что всем им обще некоторое затруднение в однозначном ответе на особо интересующие нас вопросы, как то: кто мы такие? какова субстанция бытия? есть ли в нем начало и конец? существует ли Бог? и тому подобное.
И когда начнется заключительная дискуссия, кто-нибудь из зала чрезвычайно тонко заметит, что раз так, то и всю нашу жизнь можно уподобить сну Господа-Бога, тогда как мы сами себя и других видим в только в Его сновидениях и только через них, и более того, существование наше возможно лишь до тех пор, пока Он спит, – это ведь совершенно логично, а стоит Ему проснуться, как все мы, подобно любым сновидениям, тотчас обратимся в туман, в ничто, и перестанем попросту быть; и, конечно же, другой слушатель возразит, что кто-то уже высказывал эту мысль, но не сможет вспомнить, кто именно, а докладчик, тоже подзабывший, им обоим понимающе улыбнется.
Тем временем следующий субъект с задних рядов, лохматый и обязательно в солнцезащитных очках (он угрюмо стучал в продолжение лекции пальцами по столу) иронически заметит, что "сниться Господу-Богу – это слишком громко сказано, можно Бога заменить и каким-нибудь фантастическим великаном, спящим посреди Альпийских гор".
Публика начнет приятно улыбаться, а какая-нибудь вздорная молодящаяся женщина, давным-давно разведенная, без детей и от нечего делать каждый день посещающая разные лекции и доклады, войдя в струю иронического подтрунивания и над темой, и над лектором, и над всей мудростью человеческой подытожит звонким девичьим голоском: "Господа, не то ведь важно, кому мы снимся, а важно то, что мы всего лишь снимся, кому именно – вопрос вторичный, может быть, Богу, а может и великану, а хотите, так и карлику, дело тут в принципе, нет, предлагаю даже официально проголосовать, что все мы, здесь присутствующие, снимся какому-нибудь безобразному карлику со злобным взглядом под мохнатыми бровями, квадратной челюстью и трубкой в зубах, – прошу тех, кто согласен со мной, поднять руки".
И все шутки ради проголосуют, за исключением того человека, о которым мы вначале говорили: ему все это покажется немного странным и непрофессиональным, он ведь не за этим пришел на лекцию, и тогда он в знак протеста преждевременно покинет помещение, чтобы покурить: после этой сумасшедшей лекции ему больше всего на свете захочется курить, а сигарет при нем как назло не окажется.
Но, выйдя из подъезда, он заговорит лишь с теми первыми тремя прохожими, которые к его досаде окажутся некурящими, и тогда взгляд его упадет на спящего в мешке человека на пороге антикварной лавки, и, забыв осторожность, он примется тормошить бомжу, чтобы попросить у него сигаретку.
Каково же будет его удивление и ужас, когда глазам его предстанет внезапно высунувшаяся из брезента громадная квадратная голова со всколоченными волосами, злобными маленькими глазками и потухшей трубкой в уголке скошенного рта! и как сольются воедино удивление и ужас, когда он обнаружит, что человек, приподнявшийся на локтях из спального мешка и рассматривающий просителя с сердитым недоумением, – самый настоящий карлик!
И вот тогда-то, пораженный страшной догадкой, человек побежит назад, в подъезд, по широченной винтовой лестнице, – в старомодную квартиру на последнем, перед мансардами, этаже, где происходила лекция: он, наверное, захочет предупредить публику и докладчика.
Надо ли говорить, что, добравшись с одышкой до нужного этажа и остановившись перед знакомой дверью, он увидит ее открытой и колеблющейся от сквозняка, но никаких людей в помещении не будет, да и вместо стульев и кафедры там будут стоять лишь малярные ведра и кисти, а от недокрашенных стен будет исходить крепкий запашок побелки?
И это будет означать, что тот человек не совсем удачно проснулся, и ему понадобится немало времени и сил, чтобы выяснить, когда же точно закончился его сон и началось его бдение.
Крик бога-Пана в российской провинции. – Когда под июльским жарким полднем какой-нибудь худой и полуголый подросток с сочком на плече где-нибудь на пустынной окраине какого-нибудь глухого провинциального российского городка, бродя по щиколотки в сочной булькающей грязи обмелевшего после месячной засухи пруда, что-то в ней пристально высматривает, а из под ног его со звучной оттяжкой, точно живые пробки, выпрыгивают громадные лягушки, когда и жуки-плавунцы, и мухи, и элегантно-хищные стрекозы суетливо теснятся вокруг темной зеркальной влаги, когда непонятные птицы тоскливо кричат в бездонном солнечном мареве, когда настоящее, прошлое и будущее, подобно сверхплотной материи, слились в одно бесконечно малое и непрерывно длящееся мгновение небытия, и когда поэтому трудно решить, видишь ли ты этот пейзаж наяву или он тебе только снится, – да, в этот странный полдневный час, если взглянуть подростку в его выцветшие светлые многозначительно-бессмысленные глаза, многое поймешь и о многом догадаешься.
Поймешь, что жизнь проходит, точно мелеет река, оставляя после себя чистое бытие, и догадаешься, что наше повзрослевшее сознание, изумленно бродя по этой странной, непонятно каким образом возникшей мели, обнаруживает на дне жизни множество любопытных вещей, которых прежде, прямо имея с ними дело, не замечало, и на которые теперь смотрит совершенно иными глазами, – и вот, желая сверить эти новые для вас прозрения, вы обратитесь к бредущему в темном свете подростку, но, заметив ваш пристальный вопросительный взгляд, он вместо ответа только улыбнется краешком губ и пойдет дальше.
И это будет означать, что вы опять ошиблись, и тайна жизни как была, так и есть и останется "за семью печатями", просто у вас появится некоторая вас возвышающая иллюзия, будто вы как во сне сорвали эти печати, впопыхах прочитали священный текст, а потом, точно опасаясь кого-то, запечатали пергамент и сделали вид, что ничего не было.
Так оно, впрочем, и произошло на самом деле, потому что, даже сорвав печати последней тайны, ни ум, ни воля, ни память не в состоянии справиться с текстом, и в душе после подобных "духовных прорывов" остается всегда и неизменно ощущение, точно такой прорыв вам приснился, – но о том, что приснилось, можно ли утверждать, что оно было на самом деле?