Бесполезно прятаться на острове, в его бесчисленных расселинах и пещерах; ведь кроме него здесь жили и другие пастухи, нищие и вечно голодные, способные взбираться на скалы с легкостью горных коз, знающие наизусть весь остров, каждую его тропинку, каждую пещеру в горах, чьи свирепые псы способны унюхать несчастного кролика, даже если бы он вздумал спрятаться за вратами самого ада.
С наступлением ночи его снова окликнул из долины Бонифасио, и хотя хромой пытался приободрить друга, интонации его свиста позволили привыкшему к тону его голоса Сьенфуэгосу различить грустные нотки, словно бедняга был убежден, что это их последний разговор.
На некоторое время он вдруг почувствовал бесконечную жалость к себе и понял, что остался один против целого мира, и когда луна, застенчиво выглянув из-за туч, озарила над громадой ближайшего острова силуэт огромного вулкана, Сьенфуэгос подумал, что разумнее всего пересечь тихий пролив, разделяющий два острова, и присоединиться к местным дикарям, которые до сих пор яростно отбивались от чужаков, засев в дремучих лесах и неприступных горах.
Севилья!
Это слово снова и снова пронзало его мозг, словно луч света, озаряя смутной надеждой, ведь Ингрид сказала, пообещала ему, что непременно встретит его в Севилье.
Но что это за Севилья и где находится?
Город.
Сьенфуэгос никогда не видел настоящего города. Столица крошечного острова на самом деле была не более чем жалкой деревушкой из трех десятков глинобитных лачуг, а потому он даже представить себе не мог, что существует место, где стоят сотни дворцов - таких, как "Ла Касона", толпясь вокруг широких площадей вперемежку с огромными храмами и высокими колокольнями.
Но именно там его будет искать Ингрид, если ему удастся выбраться с острова живым. Сидя на краю утеса и болтая ногами над пропастью, Сьенфуэгос решил, что стоит попробовать выжить, хотя бы ради надежды на то, что однажды он снова будет ласкать золотокудрую красавицу, снова заглянет в ее синие глаза и вдохнет запах свежей травы, исходящий от самого чудесного создания, когда-либо ходившего по этой земле.
С наступлением полуночи он устремился вниз, ловко прыгая с камня на камень, пока не приземлился на черный песок пляжа; затем обогнул высокую скалу и долго прислушивался, пока не убедился, что все кругом спят. Перед самым рассветом он вошел в воду и медленно, стараясь не издавать лишнего плеска, поплыл в сторону самого большого корабля, что покачивался во мгле, скрипя, словно стариковские кости.
Сьенфуэгос ухватился за лопасть якоря, поднялся по цепи на палубу, морщась от запаха смолы, мочи и затхлого старого дерева, проскользнул в первый же попавшийся люк и спрятался на дне темного трюма, притаившись, словно крыса, среди тюков и бочек.
Пять минут спустя он уснул.
Разбудили его чьи-то грубые голоса и шлепанье босых ног, раздававшиеся над самой головой, скрип дерева и хлопанье парусов, и вскоре корабль закачался на волнах, сражаясь с бушующими волнами, бьющими в борта.
Утирая со лба холодный пот, Сьенфуэгос осознал, как далеко оказался от привычного мира, к тому же, пока он всё дальше оказывался от единственного места, где желал бы жить, всё вокруг беспрестанно раскачивалось.
Он чуть было с криком не бросился обратно в море, чтобы вплавь добраться до берегов любимого острова, и пусть его жизнь закончится там, где и должна, но сделал над собой усилие и прикусил губу, лишь по его детскому лицу покатились горькие и горячие слезы.
Он не мог знать, что в это сентябрьское утро ему исполнилось четырнадцать лет.
Потом его затошнило.
К вони от смолы и пота, грязного тряпья и тухлятины, человеческих испражнений и соленой рыбы добавилась жестокость моря, и вскоре Сьенфуэгос с удивлением ощутил позывы к рвоте, чего с ним никогда прежде не случалось.
Ему казалось, что он вот-вот умрет.
Ощутив тошноту и пустоту в желудке, откуда после многочисленных позывов Сьенфуэгос исторг лишь горькую желчь, наполнившую рот и глотку, и не понимая, как почти все остальные, что это всего лишь естественная реакция на первое плавание, пастух в самом деле решил, что настало последнее мгновение его жизни. Уж лучше бы он схватился с капитаном де Луной в своих прекрасных горах.
Умереть взаперти - что может быть хуже для человека, всегда бывшего самым свободным существом на земле! Умереть в грязи, среди рвоты и желчи; среди всей этой невыносимой вони, одиноким и всеми забытым. Хуже этого может быть лишь смерть вдали от Ингрид!
Его мучения продолжались бесконечно долго, однако умереть ему было не суждено.
Он так и болтался где-то посередине, не понимая - стоит ли ему расстаться с жизнью или ухватиться за нее - ведь отныне существование лишилось всякого смысла, поскольку вместо лесов и лугов, солнца, света и ветра - всего того, к чему привык Сьенфуэгос, ему осталась лишь грязная и вонючая дыра, в которую едва проникал свет, освещающий двух крыс, что пожирали рвоту.
Пастух закрыл глаза и принялся молиться единственному божеству, которое знал: прекрасному телу любимой, умоляя ее явиться, чтобы снова перенести его в рай, неизменно представляющийся ему в виде той маленькой чистой лагуны, где они всегда купались. Он мечтал об этой лагуне как о последнем приюте, где наконец окончатся их страдания, совершенно потерял счет времени и перестал понимать, где находится, когда вдруг чья-то тяжелая босая ступня грубо пнула его под ребра.
- Эй, ты, бестолочь! - раздался над ухом чей-то злобный хриплый голос. - Хватит валяться! Вставай давай, или я сделаю из тебя отбивную!
Сьенфуэгос в растерянности захлопал глазами, отупело глядя на сердитого моряка. Тот не стал дожидаться ответа и пнул его снова.
- Что случилось? - еле слышно прошептал Сьенфуэгос.
- Что случилось? - вновь прорычал тот же голос. - Случилось то, что на корабле слишком много бездельников, за которых приходится отдуваться другим. Если у тебя морская болезнь, то советую поискать другое место. Ты пришел сюда работать, а не бездельничать, чем ты сейчас и занимаешься! Встать, я сказал!
С этими словами моряк бесцеремонно ухватил его за ухо и, выкручивая его железными пальцами, заставил подняться на ноги и поволок в сторону трапа, не обращая внимания на возмущенные крики.
Затем его пинком вытолкнули на палубу.
- Вот еще один!
Не успел Сьенфуэгос даже выпрямиться во весь рост, как кто-то поставил прямо перед ним ведро и швабру и тут же сурово приказал:
- А ну берись за дело и начинай драить палубу, а не то я тебе ребра переломаю!
Поначалу Сьенфуэгос, казалось, совершенно не понимал, чего от него хотят, ведь прежде ему никогда не приходилось ничего мыть, а набор слов, которыми он привык пользоваться, был весьма ограничен; однако к тому времени, когда его глаза привыкли к нещадному полуденному солнцу, он уже вместе с тремя другими подростками добросовестно ползал по палубе на коленях, тщательно оттирая старые изношенные доски. Довольно скоро до него дошло, что нужно делать, если он не хочет, чтобы его снова пнули под ребра или оттаскали за уши.
Он приступил к работе, стараясь держать голову как можно ниже, чтобы никто раньше времени не обнаружил, что он беглец, за поимку которого предлагают десять золотых. А когда стемнело, появился какой-то грязный коротышка, поставил перед ними бадью с вонючим варевом и стал черпать его оттуда огромной почерневшей поварешкой.
Едва Сьенфуэгос увидел темные бобы и кусочки репы, подрагивающие в такт ходу корабля в густой вязкой жидкости сомнительного цвета, как его едва не стошнило горькой желчью прямо в миску. К счастью, ближайший из товарищей по несчастью проворно выхватил посудину у него из рук.
- Что ты делаешь? - в ужасе воскликнул он. - Не хочешь есть - отдай мне. Просто умираю с голоду!
Пастух старался смотреть в сторону, потому что лишь от одного омерзительного зрелища, как кто-то поглощает эту кошмарную дрянь, его снова начинало выворачивать, и потому он вперил взгляд в синеву моря. В последние часы оно присмирело, а вдалеке показался другой корабль, поменьше, плывущий неподалеку в том же направлении.
- Как тебя зовут? - спросил сосед.
- Сьенфуэгос, - ответил он, не поворачиваясь.
- Как? - переспросил тот. - Сьенфуэгос, а дальше?
- Просто - Сьенфуэгос.
- Но Сьенфуэгос - это же не имя. В лучшем случае прозвище. Вот меня зовут Паскуаль. Паскуалильо из Небрихи. Я никогда прежде не видел тебя на борту, хотя это и неудивительно, люди здесь все время меняются, как доски обшивки. Сегодня ты на этом корабле, завтра - уже на другом. Да и кого это волнует? Так ты действительно не хочешь есть?
- Боюсь, я просто умру, если что-то съем.
- А я - если не съем. После того, как я отдраю до блеска палубу, во мне просыпается зверский аппетит, так что в этом плавании я только драю да лопаю. Вот ведь собачья жизнь у юнги!
- У кого?
Тот озадаченно посмотрел на Сьенфуэгоса.
- У юнги, - повторил он. - У нас то бишь.
- А я не юнга. Я канарец.
- Ты что, дурак? - мгновенно отозвался парень. - При чем тут это? Ты можешь быть и юнгой, и канарцем. Разве не так?
- Не знаю. Я всегда был просто канарцем и пастухом.
- Боже ты мой! - воскликнул Паскуалильо, жестом позвав паренька, сидящего справа от него, словно показывая странный образчик человеческой породы, который только что обнаружил. - Ты только погляди на него! Еще один гений!
- Для этого дерьмового корабля многовато. Откуда он взялся?
- Боюсь, что с острова.
- Ну и хорошо! В конце концов, раз уж он драит палубу, пусть будет лучше канарцем, чем из Толедо или Саламанки.