Наряду с антропологическим разоблачением проекций Бога Просвещение с XVIII века знает вторую стратегию подрывных действий, в которой мы открываем для себя зародыш современной теории цинизма. Она известна под названием теории обмана со стороны священников. С ее помощью Просвещение бросает первый инструменталистский взгляд на религию, задавая вопрос: кому полезна и какую функцию она выполняет в жизни общества? Ответ на эти вопросы, внешне простой, просветители дают без заминки. Во всяком случае, им требуется только оглянуться на тысячелетнюю историю христианской религиозной политики от Карла Великого до Ришелье, чтобы найти ответ, наблюдая следы приукрашенного религией насилия:
Все религии воздвигнуты на почве страха. Непогода, гром, бури...- вот причины этого страха. Человек, который чувствовал себя бессильным перед происходящим в природе, искал для себя прибежище под защитой существ, которые были сильнее, чем он сам. Лишь позднее честолюбцы, изощренные политики и философы научились извлекать выгоду для себя из легковерия народа. Для этой цели они изобрели множество столь же фантастических, сколь и жестоких богов, которые не служили никакой иной цели, кроме как укреплению и сохранению их власти над людьми... Так возникли различные формы культов, которые в конечном счете были нацелены только на то, чтобы придать существующему общественному порядку своего рода трансцендентную легальность... Ядро всех культовых форм заключается в жертве, которую отдельный человек должен принести ради блага сообщества...Таким образом, нет ничего удивительного в том, что от имени Бога <...> значительное большинство людей угнетается маленькой группой людей, которые сделали религиозный страх эффективным своим союзником ("Тереза-философ. Картина нравов XVIII века, созданная ин-TjJMHbiM другом Фридриха Великого, маркизом д'Аргенсом, в переводе И. Фюрстенауэра". Дармштадт, без указания года. С. 111-112; авторство остается неясным, так как оно подтверждается только замечанием маркиза де Сада).
Это - инструменталистская теория религии, которая изъясняется без обиняков. Правда, и она относит генезис религий на счет человеческой беспомощности (проекция Помощника). Но более существенным в ней является прорыв к открыто занимающейся рефлексией инструменталистской логике. В вопросе о функциях и при-
менении религии критикой идеологии заложена мина, которая взорвется в будущем, создано ядро, вокруг которого кристаллизуется современный рефлексивный цинизм.
Просветителю не составляет труда сказать, для чего существует религия: во-первых, для победы над жизненным страхом, во-вторых, для легитимации основанных на угнетении общественных порядков. Это означает в то же время историческую последовательность, как то явственно подчеркивает текст: "Лишь позднее...". Те, кто эксплуатирует религию и пользуется ей, должны быть людьми иного калибра, чем народ, верующий наивно, находясь во власти страха. Текст соответствующим образом выбирает выражения: говорится о "честолюбцах" и о "изощренных политиках и философах". Выражение "изощренный" не следует принимать всерьез. Оно указывает на нерелигиозное сознание, которое использует религию как инструмент господства. Здесь религия имеет только лишь одну задачу - обеспечить на продолжительное время в душе подданных готовность беспрекословно идти на жертвы.
Просветитель предполагает, что власть имущие знают это и, сознательно все просчитав, позволяют религии действовать себе на пользу. Ничего иного и не выражает упомянутая изощренность - "утонченность" господского знания. Сознание власть имущего освободилось от религиозного самообмана, однако оно позволяет обману действовать себе на пользу. Оно не верит, но позволяет верить другим. Многим приходится быть глупыми, чтобы немногие оставались умными.
Я утверждаю, что эта просветительская теория религии представляет собой первую логическую конструкцию современного, то есть рефлексивного господского цинизма*. Однако эта теория не смогла прояснить свою собственную структуру и диапазон действия и в ходе теоретического развития сошла на нет. В общем и целом принято считать, что только у Маркса критика идеологии нашла свою действенную форму, над которой продолжали работать системы Ницше, Фрейда и других. Господствующее в учебниках воззрение на теорию обмана, исходящего от священников, заключается в признании ее подхода недостаточным и правомерно преодоленным "более зрелыми" формами социологической и психологической критики сознания. Это верно только отчасти. Можно показать, что эта теория учитывает параметр, перед которым социологические и психологические критики не только остаются бессильны, но и вообще его не замечают, когда он начинает проявляется в пределах своей собственной области: "параметр изощренности".
Теория обмана является рефлексивно более комплексной, чем политэкономическая и глубинно-психологическая теории разоблачения. Обе разоблачительные теории помещают механизм обмана позади ложного сознания: его обманывают, оно обманывается. Теория обмана, напротив, исходит из того, что механизм заблуждения
можно рассматривать как биполярный. Можно не только подвергаться обману, страдать заблуждениями, но и использовать их против других, оставаясь трезвым и не заблуждаясь. Именно это ясно видели мыслители эпохи рококо и Просвещения, многие из которых, впрочем, занимались изучением античного кинизма (например, Дидро, Виланд). Они называют эту структуру - за недостатком развитой терминологии - "изощренностью", которая связывается с "честолюбием"; и то и другое - качества, которые, по человеческому разумению, были распространены во все времена в придворной сфере и в городе. На самом деле эта теория обмана представляет собой крупное логическое открытие - стремительное продвижение критики идеологии к концепции рефлексивной идеологии. Ведь вся прочая критика идеологии имеет бросающуюся в глаза склонность снисходительно относиться к "ложному сознанию" другого и считать его ослепленным. Теория обмана, наоборот, предполагает уровень критики, на котором за противником признается по меньшей мере равный интеллект. Она заставляет себя соперничать с сознанием противника всерьез, вместо того чтобы комментировать его свысока. Поэтому с конца XVIII века философия держит в руках начала нитей, ведущих к различным видам критики идеологии.
Рисовать портрет противника как все ясно видящего и сознательного обманщика - это одновременно и наивный, и тонкий ход. Так дело доходит до конструирования модели рафинированного сознания еще более рафинированным сознанием. Просветитель превосходит обманщика, мысленно отслеживая его маневры и выставляя их напоказ. Если обманывающий священник или носитель власти - это изощренный ум, то есть он является представителем • господского цинизма, то просветитель в противоположность ему i выступает как метациник, как носитель иронии, сатирик. Он в состоянии проследить, как выстраиваются в голове противника жульнические махинации и, подвергая все осмеянию, взорвать их: так дешево нас не купишь! Возможно, здесь имеет место известная рефлексивная ситуация клинча, в которой схватившиеся намертво сознания прорастают друг в друга. В этой атмосфере Просвещение приводит к постоянному упражнению в недоверии, которое стремится превзойти обман, постоянно испытывая подозрения.
Изощренность соперничества подозрения с обманом можно показать и на примере приведенной выше цитаты: особенный характер этой шутки становится понятным только в том случае, если знаешь, кому она принадлежит. А принадлежит она просвещенному священнику, одному из тех современных и ловких аббатов XVIII века, которые привносили в галантные романы той эпохи эротические приключения и непринужденные умные беседы. Являясь по роду занятий в известной степени экспертом по ложному сознанию, он выбалтывает профессиональные тайны. Сцена построена так, как
будто этот священник, критикуя священство, забывает, что он говорит и о себе самом; теперь его устами вещает, вероятно, автор-аристократ. Он так и не замечает своего собственного цинизма. Он выступает на стороне разума, прежде всего потому, что разум не возражает против его сексуальных желаний. Сценой, с которой произносятся пикантные речи, посвященные критике религии, выступает любовное ложе, которое он как раз в этот момент делит с очаровательной мадам К. И мы все: рассказчица Тереза, адресат ее
конфиденциальных записок и прочая посвященная в эти интимные тайны публика - оказываемся по ту сторону полога и тоже наблюдаем все, слушая просветительский шепот вперемешку со звуками, от которых впору отняться зрению и слуху,- пожалуй, как говорил Генрих Манн в своем "Генрихе IV", "к большой выгоде для остальных органов чувств".
Вся суть рассуждений аббата нацелена на то, чтобы устранить религиозные препоны для "похоти". Любезная дама как раз подначивает его: "Ну, хорошо, а как же быть с религией? Она весьма решительно запрещает нам радости плотских наслаждений вне брака". Часть ответа аббата передает приведенная выше цитата. Ради своей собственной чувственности он предпринимает разоблачение религиозных заповедей - однако при условии сохранения строгой секретности. Здесь в сверхизощренном аргументе просветителя проявляется его собственная наивность. Монолог переходит в следующую беседу: