"И Национальное собрание, - насмешливо прибавляет историк, не подозревая, что восхваляет всех этих людей, - выразило сожаление, что не знает имен скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам Собрания все сокровища, украденные у короля".
Мы далеки от того, чтобы льстить народу; мы знаем, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный из всех владык, вот почему мы будем говорить и о его преступлениях, и о его добродетелях.
В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в кровь; в тот день дворян выбрасывали живьем из окон; швейцарцам, мертвым и живым, вспарывали на лестнице животы; вырванные из груди сердца врагов выжимали обеими руками как губку; головы отрезали и надевали на пики; в тот день народ - тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть часы или крест Святого Людовика, - с мрачной радостью предавался мести и жестокости.
Однако среди этого избиения живых и надругательства над мертвыми тому же самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.
Придворные дамы: г-жи де Тарант, де Ларош-Эмон, де Жинту, а также мадемуазель Полин де Турзель, покинутые королевой, - оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, безжалостные.
Госпожа де Тарант отворила дверь.
- Входите, - пригласила она, - можете убедиться сами: здесь одни женщины.
Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.
Женщины упали на колени.
Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами госпожи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:
- Пощадите женщин! Не позорьте нацию!
И женщин пощадили.
Госпожа Кампан, которой королева сказала: "Подождите меня, я к вам приду сама или пришлю за вами, чтобы отправиться… Один Бог знает куда!" - ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.
Она сама рассказывает, как совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств; не видя своей сестры, спрятавшейся за каким-то занавесом или забившейся в какой-то шкаф, она подумала, что найдет ее в комнате на антресолях, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух своих горничных и гиганта-гайдука королевы.
При виде его г-жа Кампан забыла о собственных страхах; она поняла, что опасность угрожает в первую очередь ему, а не ей.
- Бегите скорее! - закричала она. - Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!
Гигант попытался подняться и снова упал на стул.
- Увы, не могу, - жалобно простонал он. - Я умираю от страха.
В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.
Госпожа Кампан и обе горничные бросились бежать по маленькой служебной лестнице.
Увидев, что женщины убегают, несколько человек устремились следом и скоро их нагнали.
Горничные упали на колени и, хватаясь руками за клинки сабель своих убийц, взмолились о пощаде.
Госпоже Кампан пришлось остановиться на верхней ступеньке лестницы: она почувствовала, как кто-то грубо схватил ее, и увидела, как сабля разящей молнией сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это короткое мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос:
- Что вы там делаете?
- Ну что еще? - отозвался убийца.
- Женщин не трогать, слышите? - продолжал тот же голос снизу.
Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой; она уже предчувствовала боль, которую сейчас ощутит.
- Вставай, мерзавка! - приказал ей палач. - Нация тебя прощает!
Что же делал в это время король в ложе "Логографа"?
Король проголодался и попросил подать ужин.
Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной телятины и фруктов.
Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих IV, как Людовик XIV, король любил покушать; какие бы волнения ни переживала его душа (что, впрочем, довольно редко можно было заметить по его лицу, обрюзгшему и невыразительному), неизменными оставались две могучие потребности его тела: во сне и в еде. Мы видели, как он был вынужден лечь спать во дворце; теперь ему пришлось есть в Собрании.
Король разломил хлеб и разрезал цыпленка, будто собрался перекусить на охоте, нимало не беспокоясь о множестве устремленных на него глаз.
Среди них были глаза, которые горели, ибо не могли плакать, - это были глаза королевы.
Сама она от всего отказалась: ее пищей было отчаяние.
После того как она ступила в драгоценную кровь Шарни, ей казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить, как могильный цветок, черпая силы в его смерти.
Она немало выстрадала во время возвращения из Варенна; немало выстрадала за время плена в Тюильри; немало выстрадала за последние сутки; но, может быть, еще большие страдания причинял ей сейчас вид жующего короля!
А ведь положение было достаточно серьезным и могло бы лишить аппетита любого человека, только не Людовика XVI.
Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в защите, да оно и не скрывало своего бессилия.
Утром Собрание хотело помешать убийству Сюло, но не смогло.
В два часа Собрание хотело воспротивиться расправе над швейцарцами, но не смогло.
Теперь ему самому угрожала возмущенная толпа, кричавшая: "Низложение! Низложение!"
Немедленно была создана комиссия.
В нее входил Верньо. Он поручил председательствовать в Собрании Гюаде, чтобы власть оставалась в руках Жиронды.
Совещание комиссии было недолгим; можно сказать, что оно проходило под раскатистое эхо ружейной пальбы и пушечной канонады.
Верньо сам взялся за перо и составил акт о временном отстранении короля от власти.
Он возвратился в Собрание мрачный, подавленный, не пытаясь скрыть печали и уныния; этим он в последний раз выражал королю свое уважение к монархии, выражал своему гостю уважение к правилам гостеприимства.
- Господа! - начал он. - Чрезвычайная комиссия поручила мне представить на ваше утверждение достаточно суровую меру; однако я полагаю, что боль, которую вы все испытываете, поможет вам оценить, как важно для спасения отечества немедленно прибегнуть к этой мере.
"Национальное собрание, принимая во внимание, что опасности, грозящие отечеству, достигли высшей точки; что все зло в государстве происходит главным образом от недоверия, которое внушает поведение главы исполнительной власти в борьбе, предпринятой от его имени против конституции и национальной независимости; что недоверие это повлекло за собой во всех частях государства требование лишить Людовика XVI вложенной в его руки власти;
вместе с тем, принимая во внимание, что законодательный орган не желает усиливать собственную власть путем узурпации, а также может совмещать свою клятву верности конституции с твердой решимостью спасти свободу, только призывая к суверенитету народа,
постановляет следующее:
французскому народу предлагается учредить Национальный конвент;
глава исполнительной власти временно лишается своих полномочий; в течение дня будет представлен на рассмотрение декрет о назначении воспитателя наследному принцу;
выплата по цивильному листу приостанавливается;
король и члены королевской семьи будут оставаться в помещении законодательного органа вплоть до восстановления в Париже спокойствия;
департамент распорядится привести в надлежащий порядок Люксембургский дворец, где в дальнейшем будет находиться королевская семья под охраной граждан".
Король выслушал декрет со своей обычной невозмутимостью.
Потом, перегнувшись через перила ложи "Логографа" и обращаясь к Верньо, пока тот шел к председательскому креслу, он спросил:
- Знаете ли вы, что ваши действия не очень-то конституционны?
- Вы правы, государь, - отвечал Верньо, - однако это единственное средство спасти вашу жизнь. Если мы не согласимся на низложение, они потребуют вашу голову!
Король шевельнул губами, пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать: "Вполне возможно", - и занял свое место.
В эту минуту висевшие у него над головой часы начали бить.
Он стал считать удары.
Когда последний удар затих, он произнес:
- Девять часов.
В декрете Национального собрания говорилось, что король и члены королевской семьи будут оставаться в помещении законодательного органа вплоть до восстановления в Париже спокойствия.
В девять часов смотрители зала заседаний пришли за королем и королевой, чтобы проводить их в приготовленное для их семьи временное жилище.
Король жестом дал понять, что хотел бы ненадолго задержаться.
И действительно, обсуждался вопрос, представлявший для него определенный интерес: назначался новый кабинет министров.
Военный министр, министр внутренних дел и министр финансов были уже известны: были возвращены те, кого удалил король, то есть Ролан, Клавьер и Серван.
Оставались портфели министра юстиции, морского министра и министра иностранных дел.
Дантон был назначен министром юстиции; Монж - морским министром; Лебрён возглавил министерство иностранных дел.
Когда был назначен последний министр, король сказал:
- Теперь можно идти.
И, поднявшись, он вышел первым.