За ней уже закрывалась дверь, а на пороге умирал Шарни, сраженный ударом железного прута по голове и пронзенный пикой в грудь.
- Как братья! - падая, прошептал он. - Бедняжка Андре!
Вот и завершилась жизнь Шарни, как жизнь Изидора, как жизнь Жоржа. Скоро завершится и жизнь королевы.
Оглушительный артиллерийский залп, раздавшийся в эту минуту, возвестил о том, что между восставшими и оборонявшимися во дворце начался бой.
XXXII
ОТ ПОЛУДНЯ ДО ТРЕХ ЧАСОВ ДНЯ
На какое-то мгновение (как и королеве, видевшей бегство авангарда повстанцев) швейцарцам показалось было, что они имеют дело с основными силами противника и что его войско рассеяно.
Они перебили около четырехсот человек в Королевском дворе, еще полтораста - двести человек - на площади Карусель и захватили семь пушек.
Насколько хватал глаз, вдали не видно было ни одного способного защищаться человека.
Лишь небольшая батарея, установленная на террасе одного из домов как раз напротив караульного помещения швейцарцев, продолжала вести огонь, и ее никак не удавалось заставить замолчать.
Считая, что восстание они подавили, швейцарцы собирались принять меры, чтобы любой ценой покончить с этой батареей; вдруг со стороны набережных донесся бой барабанов, сопровождаемый мрачным грохотом катящихся пушек.
На эту-то армию и смотрел король через подзорную трубу, стоя в галерее Лувра.
В это время начал распространяться слух, что король покинул дворец и отправился просить убежища в Собрание.
Невозможно выразить, какое действие произвела эта новость даже на самых преданных роялистов.
Монарх, обещавший умереть на своем королевском посту, бросал этот пост, перебегал на сторону врага или уж, во всяком случае, без боя сдавался в плен!
С этой минуты национальные гвардейцы сочли себя свободными от присяги и почти все разошлись.
За ними последовало несколько дворян, считавших бесполезным погибать за идею, которую король задушил собственными руками.
Остались лишь швейцарцы, хмурые, молчаливые, но не умеющие нарушать дисциплину.
С высоты террасы павильона Флоры и из окон галереи Лувра обитатели и защитники дворца видели наступавших жителей героических предместий, против которых не могла устоять ни одна армия; именно они в один день опрокинули Бастилию - крепость, за четыре столетия успевшую врасти корнями в землю.
У наступавших был свой план: они думали, что король находится во дворце, и хотели, окружив дворец со всех сторон, взять Людовика XVI в плен.
Колонна, следовавшая по левому берегу, получила приказ взломать решетку со стороны реки; колонна, подходившая по улице Сент-Оноре, должна была взломать ворота со стороны террасы Фейянов, а тем временем колонне, двигавшейся по правому берегу под командованием Вестермана и его помощников Сантера и Бийо, надлежало ударить с фронта.
Эта третья колонна внезапно ворвалась через все проходы, ведущие на площадь Карусель, распевая "Дело пойдет!"
Возглавляли эту колонну марсельцы, тащившие с собой две небольшие четырехфунтовые пушки, заряженные картечью.
На площади Карусель стояли в боевом порядке около двухсот швейцарцев.
Восставшие двинулись прямо на них, и, в ту минуту как швейцарцы стали опускать ружья, собираясь открыть огонь, те выкатили свои пушки и сами открыли огонь.
Солдаты выстрелили, но тут же отступили ко дворцу, оставив на камнях площади Карусель около тридцати убитых и раненых.
Восставшие во главе с марсельскими и бретонскими федератами немедленно устремились на Тюильри и захватили два двора: Королевский, расположенный в центре, - тот самый, где было много убитых, - и двор Принцев, соседствовавший с павильоном Флоры и набережной.
Бийо хотел сражаться там, где погиб Питу; впрочем, надобно признать, он лелеял в своем сердце надежду, что бедный парень только ранен и что, может, удастся оказать Питу на Королевском дворе ту же услугу, какую тот оказал ему самому на Марсовом поле.
Вот почему он одним из первых ворвался в центральный двор; там стоял такой сильный запах крови, что ему показалось, будто он попал на бойню; запах, казалось, поднимался над грудой мертвых тел, как дымок.
Этот вид, самый этот запах привели наступавших в исступление: они бросились к дворцу.
Но если бы даже они и захотели отступить, это было невозможно: потоки людей, беспрестанно вливавшиеся через проходы на площадь Карусель - а она была в те времена много у́же, чем в наши дни, - толкали их вперед.
Впрочем, поспешим заметить, что, хотя фасад дворца сверкал выстрелами, как фейерверк, ни одному из нападавших даже в голову не пришло отступить хоть на шаг.
Тем не менее, ворвавшись в этот центральный двор, восставшие, двигавшиеся по щиколотку в крови своих братьев, оказались меж двух огней: их обстреливали из вестибюля с часами, а также со стороны казарм.
Прежде всего необходимо было подавить огонь этих казарм.
Марсельцы бросились в ту сторону стремительно, словно собаки, бегущие по горячим углям; однако они ничего не могли сделать голыми руками и потребовали рычаги, мотыги, кирки.
Бийо попросил принести зарядные картузы.
Вестерман понял план своего помощника.
Принесли зарядные картузы вместе с запалами.
Рискуя подорваться, марсельцы поднесли к запалам огонь и метнули зарядные картузы в казармы.
Казармы вспыхнули; защищавшие их были вынуждены покинуть помещение и укрыться в вестибюле дворца.
Там звенела сталь о сталь, выстрелы гремели в ответ на выстрелы.
Вдруг Бийо почувствовал, как кто-то обхватил его сзади; он обернулся, полагая, что это неприятель, и вскрикнул от радости, разглядев, кто его обнимает.
Это был Питу! Неузнаваемый, залитый кровью с ног до головы, но целый, невредимый, без единой царапины!
В то мгновение как он увидел, что швейцарцы опускают ружья, он, как мы уже рассказывали, крикнул: "Ложись!" - и первым упал наземь.
Однако товарищи не успели последовать его примеру.
Ружейная пальба огромной косой прошлась по рядам наступавших и скосила три четверти этих человеческих колосьев, которым нужно двадцать пять лет, чтобы вырасти, а умирают они в одно мгновение.
Питу почувствовал себя буквально погребенным под трупами, купавшимися в теплой жидкости, что струилась со всех сторон.
Несмотря на крайне неприятные ощущения, испытываемые Питу, задыхающийся под тяжестью мертвых тел, облитый их кровью, он решил молчать и ждать подходящего случая, чтобы подать признаки жизни.
Такого случая он ждал больше часа.
И надо сказать, что каждая минута этого ожидания казалась ему целым часом.
Наконец, он счел момент благоприятным, услышав ликующие крики своих товарищей и узнав голос звавшего его Бийо.
Тогда подобно Энкеладу, погребенному под Этной, он сбросил с себя скрывавшую его груду мертвецов, поднялся на ноги и, узнав в первых рядах Бийо, поспешил прижать его к своему сердцу, не задумываясь, с какой стороны надо прижиматься.
Залп швейцарцев, уложивший дюжину наступавших, напомнил Бийо и Питу о серьезности положения.
По обе стороны центрального двора горело в общей сложности девятьсот туазов построек.
Стояла духота; не было ни малейшего ветерка; дым от пожара и от стрельбы повис в воздухе над сражавшимися подобно свинцовому куполу и забирался в вестибюль дворца; весь фасад, каждое окно которого пылало, заволокло дымом; сквозь эту плотную завесу нельзя было разобрать, ни куда посылали смерть, ни откуда ее получали.
Питу, Бийо, марсельцы, головная колонна двинулись вперед и благодаря дыму ворвались во дворец незамеченными.
Они наткнулись на стену штыков: то были швейцарцы.
И вот швейцарцы стали понемногу отступать. Это было поистине героическое отступление; оставляя своих на каждой ступеньке, на каждом шагу, батальон медленно, шаг за шагом отходил.
Вечером на лестнице было обнаружено восемьдесят трупов.
Вдруг по комнатам и коридорам дворца разнесся крик:
- Король приказывает швейцарцам прекратить огонь!
Было два часа пополудни.
Вот что произошло за это время в Собрании и что повлекло за собой объявленный в Тюильри приказ, несший двойное благо: он уменьшал ожесточение победителей и сохранял честь побежденных.
В то мгновение, когда за королевой захлопнулась дверь с террасы Фейянов, она успела заметить, что над Шарни занесен железный прут, а штыки и пики вот-вот готовы его пронзить; она закричала и протянула к этой двери руки; однако сопровождавшие повлекли ее в сторону зала заседаний; в то же время материнский инстинкт подсказывал ей, что прежде всего она должна следовать за своим ребенком, и она вошла вслед за королем в Собрание.
Там она с огромной радостью увидела своего сына, сидевшего на председательском столе; человек, который его принес, торжествующе потрясал красным колпаком над головой юного принца и радостно восклицал:
- Я спас сына своих господ! Да здравствует его высочество дофин!
Когда королева убедилась, что сын в безопасности, ее сердце вновь пронзила мысль о Шарни.
- Господа! - обратилась она к депутатам. - Один из самых храбрых моих офицеров, один из самых преданных моих слуг остался за дверью, ему угрожает смерть; прошу вас, спасите его!
Пять или шесть депутатов бросились исполнять ее просьбу.
Король, королева, члены королевской семьи и сопровождавшие их лица направились к креслам, предназначенным для министров, и заняли их места.