- Да, ваше величество! И надеюсь повернуть против ваших врагов меч, занесенный над вашей головой.
Король и королева опять переглянулись, словно советуясь.
- Предположим, - продолжал Дюмурье, - что местом расположения этих людей я назначу Суасон, а во главе этой толпы поставлю надежного и умного генерал-лейтенанта и двух бригадных генералов; они разобьют этих людей на батальоны; по мере того как четыре-пять батальонов будут сформированы и вооружены, министр, идя навстречу просьбам генералов, будет посылать их на границы, и тогда, как вы сами видите, государь, декрет, задуманный как средство ущемления ваших интересов, окажется весьма вам полезен…
- А вы уверены, что добьетесь разрешения разместить этих людей в Суасоне? - спросил король.
- За это я отвечаю.
- В таком случае принимайте военное министерство.
- Государь, - продолжал Дюмурье, - в министерстве иностранных дел ответственность моя необременительна и косвенна; не то - военное министерство: ваши генералы - мои враги; вы только что имели случай убедиться в их слабости, и мне придется отвечать за их ошибки; но коль скоро речь идет о жизни вашего величества, о безопасности королевы и ее августейших детей, о спасении конституции, я согласен! Итак, государь, мы пришли к общему мнению относительно одобрения декрета о двадцати тысячах федератов?
- Если вы военный министр, я полностью полагаюсь на вас.
- В таком случае перейдем к декрету о священниках.
- Что касается этого декрета, сударь, то я вам уже сказал: он никогда не будет утвержден мною.
- Государь, вы сами поставили себя перед необходимостью принять это решение, когда санкционировали первый декрет.
- Тогда я допустил ошибку и упрекаю себя за нее; однако это вовсе не причина, чтобы ее повторить.
- Государь, если вы не утвердите этот декрет, вы совершите гораздо бо́льшую ошибку, чем в первый раз!
- Государь! - вмешалась королева.
Король повернулся к Марии Антуанетте.
- Неужели и вы просите меня об этом, ваше величество? - удивился он.
- Государь, - повторила королева, - я должна признать, что, выслушав разъяснения господина Дюмурье, я полностью с ним согласна.
- Ну что ж, в таком случае… - начал король.
- В таком случае, государь?.. - в нетерпении подхватил Дюмурье.
- Я согласен, однако, с тем условием, что вы как можно скорее избавите меня от трех бунтовщиков.
- Поверьте, государь, я сделаю это при первом же удобном случае, - пообещал Дюмурье, - и уверен, что такой случай не замедлит представиться.
Поклонившись королю и королеве, Дюмурье удалился.
Оба они до тех пор, пока за ним не затворилась дверь, провожали взглядом новоиспеченного военного министра.
- Вы сделали мне знак согласиться, - заметил король, - что вы хотите теперь мне сказать?
- Прежде всего вам следует дать согласие на декрет о двадцати тысячах человек, - сказала королева, - пусть он разобьет лагерь в Суасоне, пусть рассредоточит этих людей, а уж потом… Потом будет видно, что делать с декретом о священнослужителях.
- Но он напомнит мне о данном мною слове, мадам!
- Вот и прекрасно; он себя скомпрометирует и будет у вас в руках.
- Да нет, это я буду у него в руках: он заручился моим словом.
- Ба! Ну, этому горю легко помочь, стоит лишь вспомнить вашего наставника герцога де Ла Вогийона!
И, взяв короля за руку, она увлекла его в соседнюю комнату.
XII
СЛУЧАЙ
Как мы уже сказали, завязалась настоящая война между улицей Генего и Тюильрийским дворцом, между королевой и г-жой Ролан.
Странная вещь! Обе женщины оказывали на своих мужей такое влияние, которое в конечном счете привело всех четверых к смерти.
Правда, они пришли к ней разными путями.
Только что описанные нами события происходили 10 июня; 11-го вечером Серван в веселом расположении духа вошел к г-же Ролан.
- Поздравьте меня, дорогая! Я имел честь только что быть изгнанным из совета министров! - сообщил он.
- Как это произошло? - спросила г-жа Ролан.
- Вот как было дело: сегодня утром я отправился к королю, чтобы обсудить некоторые дела по своему ведомству, после чего горячо взялся за вопрос о лагере для двадцати тысяч человек, однако…
- Однако?
- Едва я раскрыл рот, как король с недовольным видом повернулся ко мне спиной; а вечером ко мне пришел господин Дюмурье и от имени его величества отобрал портфель военного министра.
- Дюмурье?
- Да.
- Он играет в этом деле отвратительную роль; впрочем, меня это не удивляет. Спросите у Ролана, что я ему сказала об этом человеке в тот день, когда впервые его увидела… Кстати, нас предупредили, что он ежедневно видится с королевой.
- Это предатель!
- Нет, он честолюбец. Ступайте за Роланом и Клавьером.
- А где Ролан?
- Ведет прием в министерстве внутренних дел.
- Чем же в это время займетесь вы?
- Я сяду за письмо, которое покажу вам по вашем возвращении… Идите.
- Вы и впрямь олицетворяете собой прославленную богиню Разума, которую издавна призывают философы.
- А честные люди ее уже нашли… Не возвращайтесь без Клавьера.
- Выполняя эту вашу просьбу, я, по-видимому, буду вынужден заставить вас ждать.
- Для составления письма мне понадобится час.
- Отлично! Да вдохновит вас гений Франции!
Серван вышел. Не успела за ним захлопнуться дверь, как г-жа Ролан села за стол и написала следующее:
"Государь!
Состояние, в котором находится сейчас Франция, не может длиться долго: это состояние кризиса, острота которого достигла наивысшей степени; оно неизбежно должно привести к взрыву, и он не оставит Ваше Величество равнодушным, так как будет иметь большое значение для всего государства.
Я счастлив доверием Вашего Величества и, занимая высокий пост, должен говорить Вам правду; осмеливаюсь сказать ее, ибо Вы сами возложили на меня такую обязанность.
Французы выработали конституцию, вызвавшую появление недовольных и бунтовщиков; большинство нации готово ее поддержать, эти люди поклялись защищать ее даже ценой собственной жизни и потому с радостью встретили гражданскую войну, видя в ней верное средство упрочения конституции. Однако меньшинство не теряет надежды и делает все возможное, чтобы взять верх; вот чем объясняется эта внутренняя борьба с законами, эта анархия, от которой стонут честные граждане, а недоброжелатели тем временем изо всех сил стараются воспользоваться ею, распространяя клевету о новом режиме; отсюда бурно проходящее повсюду разделение граждан, ведь нигде не осталось равнодушных: люди желают либо победы конституции, либо ее изменения, поступая в соответствии с тем, поддерживают они ее или хотят ухудшить. Я не стану разбирать здесь, что же в самом деле представляет собой конституция; ограничусь лишь изложением того, что требуется предпринять при сложившихся обстоятельствах, и, оставаясь, насколько это будет возможно, беспристрастным, попытаюсь показать, чего мы может ожидать и чему следует содействовать.
Ваше Величество, Вы пользовались огромными прерогативами, полагая, что обязаны этим монархии; Вы были воспитаны на мысли, что навсегда сохраните их, и потому, разумеется, не могли испытывать удовольствия, видя, как их у Вас отбирают; желание возвратить утерянное было столь же естественно, сколь и сожаление о потере. Эти чувства, вполне объяснимые с точки зрения человеческой природы, входили, должно быть, в расчеты врагов революции; итак, они рассчитывали на скрытую выгоду до тех пор, пока обстоятельства не позволят им надеяться на открытое покровительство. Эти планы не могли не обратить на себя внимания народа и пробудили в нем недоверие. Таким образом, Ваше величество, Вы постоянно находились перед выбором: уступить своим прежним привычкам, своим личным привязанностям или пойти на жертвы, продиктованные мудростью и вызываемые необходимостью, иными словами, придать смелости бунтовщикам и вызвать беспокойство у целой нации или же, напротив, умиротворить ее, объединясь с ней. Все имеет свой конец; вот и с нерешительностью пришло время расстаться навсегда.
Как поступит сегодня Ваше Величество: в открытую присоединится к тем, кто намеревается изменить конституцию, или же отважно и безоговорочно посвятит себя делу ее победы? Вот вопрос, на который настоящее положение дел требует немедленного ответа.
Что же касается сугубо метафизического вопроса о том, созрели ли французы для свободы, то спор на эту тему ни к чему не приведет, потому что речь идет не о том, чтобы выяснить, какими мы будем через сто лет, а о том, на что способно нынешнее поколение.
"Декларация прав" стала политическим Евангелием, а французская конституция - новой религией, ради которой народ готов идти на смерть. Вот почему в своем увлечении народ уже неоднократно преступал закон, и когда этот последний оказывался недостаточно жестким для сдерживания смутьянов, граждане позволили себе расправиться с ними по-своему. Вот почему владения эмигрантов или лиц, признанных принадлежащими к их партии, были подвергнуты разграблению, продиктованному жаждой мести; вот почему многие департаменты были вынуждены сурово поступить со священниками, осужденными общественным мнением, которое угрожало им расправой.