Цирюльник снисходительно ухмыльнулся. Хозяин кабачка заметил двум своим посетителям, что за столом сидеть ни к чему, если они не хотят больше ничего заказывать. Тогда наши наглецы сторговали у него бурав и бочонок, положили бурав в карман, перелили вино в бочонок, а когда пробило полночь, отправились в потемках на Марсово поле, приподняли доску, пробрались под настил, обняли с двух сторон бочонок, повалились на песок и захрапели.
XVIII
ПЕТИЦИЯ
Бывают минуты, когда народ, непрерывно подвергающийся подстрекательствам, поднимается подобно приливу, и без настоящего потрясения не обойтись, если необходимо вернуть толпу, как океан, в ложе, определенное природой.
Именно это и произошло с парижским народом в первой половине июля, когда многочисленные события взбудоражили весь город.
В воскресенье, 10-го, толпа двинулась навстречу триумфальной колеснице Вольтера; однако непогода помешала, и шествие было остановлено у Шарантонской заставы, где толпа простояла целый день.
В понедельник, 11-го, установилась ясная погода; кортеж двинулся в путь через весь Париж в сопровождении огромной толпы и остановился перед домом, где умер автор "Философского словаря" и "Орлеанской девственницы", давая возможность его приемной дочери г-же Виллет и семейству Каласа украсить гроб; артисты Оперы в последний раз пели для Вольтера.
В среду, 13-го, - спектакль в соборе Парижской Богоматери; исполняется "Взятие Бастилии" в сопровождении оркестра.
В четверг, 14-го, - годовщина Федерации, паломничество к алтарю отечества; на Марсовом поле собираются три четверти Парижа; все чаще раздаются крики "Да здравствует нация!"; на фоне празднично освещенного города мрачный и притихший Тюильрийский дворец похож на склеп.
В пятницу, 15-го, - голосование в Парламенте, охраняемом четырьмя тысячами штыков и тысячью пик Лафайета; петиция народа, закрытие театров, шум и крики, не прекращающиеся весь вечер и часть ночи.
Наконец, в субботу, 16-го, - переход якобинцев в Клуб фейянов; сцены насилия на Новом мосту, когда полицейские избивают Фрерона и арестовывают какого-то англичанина, учителя итальянского языка, по имени Ротондо; волнения на Марсовом поле, после того как Бийо замечает в петиции фразу Лакло; голосование народа о низложении Людовика XVI; назначение на следующий день сбора для подписания петиции.
Ночь была мрачная, неспокойная; пока вожаки якобинцев и кордельеров прячутся, зная игру своих противников, честные и простодушные члены партий обещают друг другу собраться и во что бы то ни стало продолжить начатое дело.
Есть и такие, что руководствуются менее благородными, а главное - менее человеколюбивыми чувствами; это носители ненависти, которые всегда встречаются во время народных волнений: они любят суету, беспорядки, оживляются при виде крови, будто стервятники и тигры, ожидающие окончания битвы, чтобы наброситься на трупы.
Марат из своего подполья, куда его загнала навязчивая идея, по-прежнему верит или притворяется верящим в то, что его преследуют, что ему угрожают; он провел всю жизнь в тени, словно хищный зверь или ночная птица; из этого мрака, как из пещеры Трофония или расселины в Дельфах, ежедневно появляются, подобно зловещим испарениям, номера его газеты под названием "Друг народа". Вот уже несколько дней ее страницы сочатся кровью; со времени возвращения короля Марат предлагает в качестве единственно возможного средства охраны прав и интересов народа - единоличную диктатуру и всеобщую бойню. По словам Марата, необходимо прежде всего перерезать членов Национального собрания и перевешать представителей городской власти; так как все это ему самому представляется недостаточным, он предлагает также отпилить им руки, отрезать пальцы, закопать живьем, посадить всех на кол! Лечащему врачу Марата пора прийти к нему, как обычно, чтобы сказать: "Марат! Вы пишете красным. Я должен пустить вам кровь!"
Верьер, этот отвратительный горбун, этот неутомимый карлик на длинных ногах с огромными ручищами - мы уже видели его в начале романа, когда он руководил событиями 5–6 октября, а потом ушел в тень, - теперь вновь появляется вечером 16 июля, подобно "видению из Апокалипсиса", как говорит Мишле, верхом на олицетворяющем смерть белом коне, по бокам которого болтаются его длинные ноги с крупными коленями и большими ступнями; он останавливается на каждом углу, на каждом перекрестке и, как глашатай несчастья, созывает народ на Марсово поле на следующий день.
Фурнье еще только суждено себя проявить; его назовут Фурнье Американцем, и не потому, что он родился в Америке (он родом из Оверни), а потому, что он был надсмотрщиком над неграми в Сан-Доминго; Фурнье разорился и теперь обозлен вследствие проигранного процесса; кроме того, он в отчаянии из-за того, что Национальное собрание обошло молчанием двадцать петиций, одна за другой отправленных им по адресу депутатов; а объясняется это просто, ведь вожаки Собрания - плантаторы (братья Ламеты) или друзья плантаторов (Дюпор, Барнав). При первой же возможности он за себя отомстит; он дает себе слово и сдержит его; у этого человека в мыслях - порывы зверя, а на лице - оскал гиены.
Итак, посмотрим, как же распределялись силы в ночь с 16-го на 17-е.
Король и королева обеспокоены, они ожидают новостей в Тюильри: Барнав им обещал победу над народом. Он не сказал, что это будет за победа и каким путем она будет завоевана, - это не имеет для них значения! О средствах они не задумываются, коль скоро кто-то действует в их интересах. Король желает этой победы, потому что она укрепит положение, придающее подобным собраниям уверенность; королева жаждет ее потому, что победа послужит первым шагом к мщению: народ заставил королеву столько вынести, что она считает себя вправе отомстить.
Национальное собрание опирается на мнимое большинство и спокойно выжидает; оно приняло все необходимые меры; что бы ни случилось, закон - на его стороне; в случае же необходимости оно произнесет священные слова "общественное спасение"!
Лафайет тоже выжидает безо всякого страха: в его распоряжении национальная гвардия, пока еще целиком преданная ему, и в том числе - мощный корпус в девять тысяч человек, состоящий из бывших военных, солдат французской гвардии, волонтёров. Этот корпус принадлежит скорее армии, нежели городским властям; он, кстати сказать, находится на жалованье, потому его и называют "наемной гвардией". Если завтра понадобится произвести какую-нибудь страшную экзекуцию, именно этому отряду будет поручено ее исполнение.
Байи и городские власти тоже в ожидании. Байи, привыкший к совсем иной жизни, к научным занятиям в тиши кабинета, неожиданно для самого себя оказался втянутым в политику, заставившую его выйти на площади и перекрестки. Получив накануне выговор от Национального собрания за слабость, проявленную вечером 15-го, он уснул, положив под голову закон о военном положении и готовый на следующий день со всей строгостью применить его, если потребуется.
Якобинцы ждут, но в полной разобщенности. Робеспьер спрятался; Лакло, видевший, как вычеркнули его фразу, злится; Петион, Бюзо и Бриссо держатся наготове, предполагая, что завтрашний день будет тяжелым; Сантер, который в одиннадцать часов утра должен быть на Марсовом поле, чтобы забрать петицию, сообщит им новости.
Кордельеры отступили. Дантон, как мы уже сказали, уехал к тестю в Фонтене; Лежандр, Фрерон и Камилл Демулен присоединятся к нему. Другие не играют роли: они остались без предводителей.
Народ, не имеющий обо всем этом понятия, пойдет на Марсово поле; он подпишет петицию, он будет кричать: "Да здравствует нация!", он будет танцевать вокруг алтаря отечества, распевая знаменитую песню 1790 года "Дело пойдет!".
Между 1790-м и 1791-м реакция проложила пропасть; чтобы ее заполнить, понадобятся трупы убитых 17 июля!
Что бы там ни было, а утро обещало чудесную погоду. С четырех часов утра все эти ярмарочные предприниматели, зарабатывающие в местах людских скоплений, эти цыгане больших городов, продающие лакричную настойку, пряники, пирожки, потянулись к алтарю отечества, одиноко возвышавшемуся на Марсовом поле и напоминавшему огромный катафалк.
Художник, расположившийся шагах в двадцати от алтаря со стороны реки, старательно срисовывал его.
В половине пятого на Марсовом поле собралось уже около ста пятидесяти человек.
Так рано встают главным образом те, кто плохо спал, а большинство тех, кто плохо спал, - я говорю о простом люде, - это те, кто плохо поужинал или не ужинал вовсе.
Когда человек не ужинал и плохо спал, он обыкновенно поднимается в четыре часа утра в дурном расположении духа.
Вот почему среди обступивших алтарь отечества ста пятидесяти человек было немало людей не просто в дурном настроении, но, что особенно важно, поглядывавших исподлобья.
Вдруг какая-то женщина, торговка лимонадом, поднимаясь по ступеням алтаря отечества, издает истошный вопль.
Ей в ногу вонзился бурав.
На ее крики сбегается народ. Дощатый настил усеян отверстиями, происхождение и назначение которых никому не понятно. Зато бурав, только что впившийся в башмак торговки лимонадом, указывает на присутствие под настилом алтаря отечества одного или нескольких человек.
Что они могут там делать?
Их окликают, приказывают им ответить, рассказать о своих намерениях, выйти, показаться.
Ответа нет.
Художник вскакивает с табурета, оставляет мольберт и бежит на Гро-Кайу за гвардейцами.
Гвардейцы не считают бурав, впившийся женщине в ногу, достаточным поводом для беспокойства, отказываются следовать к месту происшествия и отсылают художника назад.