- Я только что прибыл, - сообщил он, - и как раз собирался просить у короля разрешения засвидетельствовать вам свое почтение.
На щеках королевы снова заиграл румянец. Она давно не слышала голоса Шарни и той нежной интонации, что он вложил в свои слова.
Она протянула обе руки, подавшись к нему, но почти тотчас прижала одну из них к груди, потому что сердце ее сильно забилось.
Шарни все видел, все понял, хотя эти переживания, для изображения и объяснения которых нам потребовалось полтора десятка строк, заняли не больше времени, чем понадобилось королю, чтобы подобрать в глубине кабинета листок, оброненный королевой и подхваченный сквозняком, когда одновременно открылись окно и дверь.
Король прочитал то, что было написано на этом листке, но ничего не понял.
- Что означают эти три слова "Бежать!.. Бежать!.. Бежать!.." и недописанное имя внизу? - спросил король.
- Государь, - отвечала Мария Антуанетта, - они означают, что господин де Мирабо скончался десять минут назад, а это предсмертный совет, который он дает нам.
- Ваше величество, - заверил ее король, - мы последуем этому совету, потому что он хорош и пришло время привести его в исполнение.
Повернувшись к Шарни, он продолжал:
- Граф, вы можете пройти к королеве и все рассказать ей.
Королева встала, перевела взгляд с короля на Шарни и проговорила:
- Идемте, граф.
Она поторопилась выйти из кабинета, потому что, если бы осталась там дольше хоть на минуту, она не смогла бы сдержать в себе противоречивые чувства, переполнявшие ее сердце.
Шарни в последний раз поклонился королю и последовал за Марией Антуанеттой.
XVIII
ОБЕЩАНИЕ
Королева вошла к себе и упала на диван, зна́ком приказав Шарни затворить за собой дверь.
К счастью, в будуаре никого не было, потому что незадолго до того Жильбер испросил у королевы позволения поговорить с ней без свидетелей, чтобы сообщить о смерти Мирабо и передать его последний совет.
Едва опустившись на диван, она почувствовала, что ее сердце готово разорваться, и разрыдалась.
Ее слезы были так сильны и искренни, что пробудили в сердце Шарни остатки былых чувств.
Мы говорим "остатки былых чувств", потому что когда страсть, подобная той, чье рождение и расцвет мы наблюдали, перегорела в сердце мужчины, то - если только какой-нибудь страшный удар не превратит ее в ненависть - она никогда не угасает полностью.
Кроме того, Шарни находился в том неловком положении, которое может быть понято лишь тем, кто сам побывал в такой ситуации: в его сердце тлела былая любовь и разгоралась новая.
Он уже любил Андре со всем пылом, на какой было способно его сердце.
Он еще любил королеву со всем состраданием, на какое была способна его душа.
Всякий раз, видя муки этой несчастной любви - муки, причиняемые эгоизмом, - он, если можно так выразиться, чувствовал, как сердце женщины истекает кровью, но всякий раз, понимая, что это результат эгоизма, он не имел сил прощать, как и все, кому былая любовь стала в тягость.
И все же каждый раз, как он оказывался перед искренне страдавшей женщиной, ни в чем его не упрекавшей и ни на что не жаловавшейся, он не мог не отдать должное глубине этого чувства; он вспоминал, сколькими людскими предрассудками, сколькими обязанностями перед обществом пожертвовала ради него эта женщина, и, склоняясь над этой бездной, не мог удержаться, чтобы тоже не уронить слезу сожаления и не бросить слово утешения.
И все же сквозь ее слезы каждый раз звучали упреки, а в рыданиях слышались жалобы, и тогда он вспоминал, как требовательна эта любовь, как сильно стремление этой женщины к абсолютной власти, как велик деспотизм королевы, дававшей о себе знать даже в выражении нежности, в любовных признаниях; он становился нетерпим к ее требовательности, восставал против ее деспотизма, вступал в борьбу с ее волей, противопоставляя всему этому нежное невозмутимое лицо Андре, и отдавал предпочтение холодной статуе, как он себе ее представлял, перед королевой - воплощением страстности, готовой метать взглядом молнии, сгорая от любви, гордыни или ревности.
На сей раз королева плакала и не говорила ни слова.
Она более восьми месяцев не видела Шарни. Верный данному королю слову, граф все это время скрывал свое местонахождение. Вот почему королева ничего не знала о близком ей человеке, столь близком, что последние два-три года ей казалось, что разлучить их может только смерть.
Но, как видели читатели, Шарни уехал, ни слова не сказав ей о том, куда он направляется. Единственным для нее утешением было то, что он находился на королевской службе; вот почему она говорила себе так: "Служа королю, он служит и мне; значит, он поневоле будет думать обо мне, даже если захочет меня забыть".
Безусловно, это было слабым утешением: она привыкла владеть его помыслами, а не ждать, пока он случайно о ней вспомнит. Вот почему, когда она увидела Шарни в ту минуту, когда меньше всего этого ожидала, когда она снова застала его у короля почти на том же месте, что и в день его отъезда, в ее душе ожили страдания, к ней вернулись терзавшие ее сердце мысли, к горлу подкатили слезы, жёгшие ей глаза во время продолжительного отсутствия графа; все это разом неожиданно нахлынуло на нее, вызвав румянец на щеках и стеснение в груди от захвативших ее тоски и страдания, хотя она чуть было не сочла их исчезнувшими навсегда.
Она плакала, чтобы выплакаться: слезы задушили бы ее, если бы она от них не освободилась.
Она плакала беззвучно. От радости? От горя?.. Может быть, и от того и от другого: любое сильное душевное движение кончается слезами.
Ни слова не говоря, однако чувствуя, как почтительность в душе его уступает место любви, Шарни подошел к королеве, отвел руку, которой она закрывала лицо, и, прижавшись губами к этой руке, прошептал:
- Ваше величество, я счастлив и горд сообщить вам, что с того дня, как я с вами простился, я каждую минуту заботился о вас.
- О Шарни, Шарни! - отвечала королева. - Было время, когда вы, может быть, меньше обо мне заботились, зато думали обо мне значительно больше.
- Ваше величество, - возразил Шарни, - король поручил мне весьма ответственное дело, требовавшее от меня сохранения полной тайны вплоть до того дня, как оно будет выполнено. Это сделано лишь сегодня. Только сегодня я могу с вами увидеться, поговорить, а до этого дня я не мог вам даже написать.
- Вот прекрасный пример преданности, Оливье! - печально промолвила королева. - И я сожалею только об одном: ваша преданность идет в ущерб другому чувству.
- Ваше величество! - воскликнул Шарни. - Раз уж я получил разрешение короля, позвольте рассказать о том, что мне удалось сделать для вашего спасения.
- О Шарни, Шарни! - продолжала королева. - Неужели у вас нет для меня более неотложных слов?
Она с нежностью сжала графу руку, одарив Шарни таким взглядом, за какой он раньше отдал бы жизнь; впрочем, он и сейчас готов был если не отдать ее, то принести в жертву.
Пристально его разглядывая, она увидела, что перед ней не покрытый пылью путешественник, только что вышедший из почтовой кареты, а элегантный придворный, который подчинил свою преданность всем предписаниям этикета.
Строго соответствующий случаю костюм, способный удовлетворить королеву, сколь бы требовательна она ни была, вызвал явное беспокойство у женщины.
- Когда же вы приехали? - спросила она.
- Только что, ваше величество, - отвечал Шарни.
- А откуда?
- Из Монмеди.
- Так вы пересекли полстраны?
- Со вчерашнего утра я проехал девяносто льё.
- Верхом или в экипаже?
- В почтовой карете.
- Каким же образом после столь долгого и утомительного путешествия - простите мои вопросы, Шарни, - вы тщательно вычищены, вылощены, причесаны, не хуже адъютанта генерала Лафайета, только что выпорхнувшего из штаба? Значит ли это, что привезенные вами новости были не так уж важны?
- Напротив, очень важны, ваше величество; однако я подумал, что, если я прибуду во двор Тюильри в почтовой карете, забрызганной грязью и покрытой слоем пыли, то вызову этим любопытство. Король совсем недавно говорил мне, как пристально за вами следят, и, слушая его, я мысленно похвалил себя за осмотрительность, за то, что я пришел пешком и в форме, как простой офицер, явившийся к месту службы после одной-двух недель отсутствия.
Королева судорожно сжала руку Шарни; было заметно, что у нее на языке вертится последний вопрос, но ей тем труднее было его выговорить, что он представлялся ей самой наиболее важным.
Тогда она избрала другой способ для того, чтобы разузнать то, что ее волновало.
- Ах да, я и забыла, - сдавленным голосом прошептала она, - у вас ведь есть в Париже пристанище.
Шарни вздрогнул: только теперь он понял значение всех этих вопросов.
- У меня пристанище в Париже? Где же это, ваше величество?
Королева сделала над собою усилие.
- Да на улице Кок-Эрон, - заметила она. - Ведь именно там живет графиня, не правда ли?
Шарни едва не взвился подобно коню, которому вонзили шпоры в еще свежую рану; однако в голосе королевы было столько неуверенности, столько страдания, что ему стало ее жалко - ее, такую высокомерную, так прекрасно умевшую собой владеть и вдруг забывшуюся до такой степени, чтобы не суметь скрыть свои чувства.
- Ваше величество, - проговорил он с выражением глубокой печали, вызванной, по-видимому, не только страданием королевы, - мне кажется, я уже имел честь вам сообщить перед отъездом, что дом графини де Шарни мне не принадлежит. Я остановился у моего брата виконта Изидора де Шарни, у него я и переоделся.